Ему действительно было больно. Он провел по лбу дрожащей рукой, но в Бенедикте чувство удивления подавило все другие чувства, даже гнев.
- Скажите, пожалуйста, какой судья явился! - глухо сказал он. - Тебе еще пора не настала…
- Настала, отец, - порывисто перебил юноша, - всегда пора и знать и говорить правду. Я молод, но именно поэтому-то и чувствую, что имею право судить тех, жизнь и способ мышления которых находятся в полнейшем противоречии со всеми идеалами молодого, лучшего, моего мира!
О высоких идеалах, лучшем мире и тому подобном Бенедикт так давно не думал, не говорил и не слыхал, что и теперь слова эти проскользнули мимо его ушей и не произвели на него никакого впечатления. Его безмерно удивляло и огорчало то, что его сын сказал о Дажецком и о нем самом. Шурина он привык любить и уважать, не допытываясь, за что его можно любить и уважать. Он был действительно благодарен Дажецкому за денежную услугу; наконец, его внешность, манеры, связи, даже самый способ говорить - все это импонировало, хотя и бессознательно, пану Бенедикту.
- Ты ставишь мне в упрек, - сказал он, - что я был любезен с человеком, который составил счастье моей сестры и оказал мне самому важную услугу?
- Не любезен, отец, - тихо поправил Витольд, - ты просто заискивал перед ним, унижался…
- Глупец! - проронил Бенедикт, хотя по глазам его видно было, что он смутился. - Да знаешь ли ты, что такое жизнь и ее потребности? Конечно, я, может быть, обхожусь с Дажецким немного… немного иначе, чем с другими, но ведь он едва ли не всю нашу судьбу держит в своих руках… Наконец, я его искренно уважаю…
- За что? - быстро спросил Витольд, глядя отцу прямо в лицо.
Пан Бенедикт не задавал себе никогда такого вопроса и потому весьма естественно смутился.
- Как это за что? Как за что? Да хотя бы за то, что он хороший муж, отец, хорошо ведет свои дела!
- А ты уверен, что это так? А зимние сады, путешествия, сношение с "капиталистом" и "колебания бюджета"?
Последние слова юноша произнес голосом, так похожим на голос пана Дажецкого, что Бенедикт отвернулся в сторону, чтобы скрыть невольную улыбку. Но он вскоре оправился и строго заметил: - Глупец! Что ты понимаешь в этом? Почему ты не занимал, по крайней мере, своих кузин? Они то уж ни в каком случае не совершили тех грехов, за которые ты считал бы вправе казнить смертью.
- Да они сами по себе - грех против здравого разума и развития женщины! - с новой вспышкой заговорил Витольд. - Они просто тепличные растения, не пригодные ни для какого дела. То, что эта старая жердь болтала о культуре, просто ложь и клевета на культуру. Дочки его - не культурные женщины, а светские сороки, и в их птичьих головках не сыщешь двух порядочных мыслей, хотя они и непрочь подчас поболтать о литературе и музыке.
- Витольд! - закричал Корчинский, - не смей так позорить родных!
Но юноша не слыхал восклицания отца.
- Сестра моя находится на той же дороге, - запальчиво говорил он, весь красный от волнения. - Давно уже я хотел поговорить о ней с тобой, да колебался, - не смел… Все равно, теперь скажу: это моя обязанность и мое право. Я - ее брат, и мы выросли вместе. Вы ее превращаете в куклу, такую же точно бесполезность, как…
- Витольд!
- Да, отец, да! Такую куклу, которая еле от земли поднялась, а уже мечтает о туфельках да статуях! Туфельки и статуи - вот чувства и мысли, почва, на которой возрастает будущая женщина и гражданка…
- Витольд!
- Это так, отец! Вы губите Леоню, и это меня заставляет страдать, потому что от природы она не зла, не глупа, но нелепое воспитание и еще более нелепые примеры сделают ее если не злой, то сорокой, гусыней, попугаем…
- Витольд! Молчать!
На этот раз восклицание пана Бенедикта было настолько грозно, что юноша замолчал.
- Молчать! Молчать, безмозглый дурак! - все неистовее повторял Корчинский.
Долго он не мог ничего больше вымолвить, но, наконец, глухо проговорил:
- Ты просто злой, зазнавшийся мальчишка, который никого не любит и ничего не уважает. Да, да, ты никого не любишь и всех осуждаешь: близких, родных, сестру, даже отца… отца, который, однако, тебя… Ну, что ж делать? Пусть так будет.
И, быстро повернувшись, он поспешно вышел из гостиной.
Витольд стоял как вкопанный, бледный, с закушенной губой и горящими глазами. Два необузданных характера, две беспокойные души столкнулись между собой. Они были похожи друг на друга, и это-то сходство и было главной причиной бурного столкновения, подготовлявшегося, впрочем, уже давно.
Уже несколько недель, почти с первого дня приезда, сын замечал в отце и в отцовском доме множество особенностей, которые прежде не обращали на себя, его внимания, а теперь кололи глаза, ранили сердце и душу; отец в свою очередь видел со стороны сына какое-то отчуждение, холодность… Теперь в сердце бедного мальчика чувство горькой, несправедливой обиды боролось с горячей любовью и жалостью. Он очень хорошо видел крупные слезы в глазах отца. Однако верх взяла обида.
- Молчать! - прошептал он сквозь стиснутые зубы. - Хорошо. О! Конечно, я буду молчать и уж, конечно, не стану напрашиваться на подобные оскорбления.
Но в ту же минуту, охваченный совершенно иным чувством, он бросился к дверям, в несколько прыжков очутился на крыльце, сбежал со ступенек и остановился рядом с отцом.
- Папа! Может быть, ты вместо шапки возьмешь соломенную шляпу, а то сегодня очень жарко.
Не поднимая низко опущенной головы и не глядя на сына, Бенедикт сухо и резко ответил:
- Пошел прочь! - и хлестнул лошадь нагайкой.
Он превосходно ездил верхом. Высокий, сильный, он точно сросся с лошадью и, несмотря на свою грузность, был прекрасным всадником. Когда-то в детстве Витольд восхищался отцом, сидящим на коне. В такие минуты он боготворил его и жаждал со временем быть на него похожим. Но теперь… как далек он был от опоэтизирования этого образа! А между тем и сейчас в сильной, мужественной фигуре его отца, сидевшего на стройном! Хотя и дома выведенном скакуне, в его отличной повадке было какое-то удивительное благородство, поистине рыцарская доблесть, овеянная лазурным туманом прошлого. Вторично оскорбленный отцом, он побледнел еще более, чуть не до крови закусил губы и повернул назад, потупив глаза в землю. Из этого горького и гневного раздумья его вывел чей-то голос, таинственно и словно испуганно окликавший:
- Витольд, Витольд!
Он поднял глаза и увидел выглядывавшую из-за угла голову, производившую на первый взгляд весьма странное впечатление. То была голова человека лет двадцати с небольшим, обросшая целым лесом рыжих всклокоченных волос. Его крупное с грубоватыми, но правильными чертами лицо покрывал красный, как кровь, загар, а подбородок и щеки тоже обросли рыжей всклокоченной бородой. На этом грубом красном лице сверкали белоснежные зубы, открывавшиеся в простоватой, но веселой и невинной, как у младенца, улыбке. Той же невинностью и дружелюбным весельем светились его большие голубые глаза. Именно это соединение чуть ли не младенческой невинности и веселья с грубым красным лицом и обилием огненно-рыжих волос придавало этой голове столь необычайный и забавный характер. Был он рослый, грузный и очень мускулистый; одет он был в короткую серую сермягу и высокие порыжевшие сапоги. За широкой спиной этого огромного простодушно смеющегося парня торчали две длинные удочки, обмотанные толстой веревкой.
Витольд подошел к нему ближе.
- Если хотите сегодня ехать за пескарями, - грубым шопотом заговорил Юлек, - то поедем сейчас, а то к вечеру, может быть, дождь соберется.
- Хорошо, хорошо! Но зачем ты говоришь шопотом и прячешься за стену?
Юлек сгорбился и засмеялся:
- А как же? Я ведь тут шесть лет не был. Почем я знаю, может быть, на меня тут кто-нибудь рассердится.
- А отчего ты без шапки?
- В панской-то усадьбе… разве можно?
- Сейчас же изволь надеть шапку и говори громко, - загорячился Витольд, и, как видно, что-то снова кольнуло его в сердце.
Однако, заметив удочки, он повернулся к дому и крикнул:
- Марс! Марс!
Из кухни выскочил большой черный пойнтер.
- Пойдем!
- Пойдем! - уже громко повторил Юлек, нахлобучивая старую шапку на свою косматую голову.
Выйдя из боковой калитки, они начали быстро спускаться с горы к Неману. Марс бежал впереди.
- А где же Саргас? - спросил Витольд.
- Ха-ха-ха! Лодку стережет, - засмеялся его товарищ.
- А дома у вас все здоровы?
- Здоровы, слава богу!
- Я вот уже пять дней не был в вашей околице.
- Мы и то толковали, что, может быть, вы перестанете к нам ходить, может быть, вам отец запретил…
- Мне никто не может запретить ходить к вам и быть вашим другом, - раскипятился Витольд.