- С того, - улыбнулась Брайна, - что я или полная дура, или немного пророчица. Сегодня, дай Бог, разобьем тарелку.
- А я не буду переодеваться! - почти крикнула Сорка.
- Сорка, послушай меня, не смеши людей. Не захочешь, никто тебя заставлять не будет! Сшитое можно распороть, доченька! К тому же он не чужой.
Мордхе в расстегнутой шубе по-хозяйски первым вошел в дом. За ним - миньян замерзших, съежившихся хасидов с посиневшими носами.
- Ну, как дела, Брайночка? - Гитл вкатилась в дом, как бочонок, и обняла старуху.
- Не жалуюсь. А у тебя, Гитл, дорогая? Холодно, да?
Гитл сняла шубу, стянула одну кофту, за ней другую, развернула несколько шалей, и из бочонка превратилась в худую сгорбленную еврейку.
- А где Сорка?
- Переодевается. - Брайна растаяла от умиления. Она уже успела надеть на бритую голову шляпку из цветных лент, украшенную кораллами и позолоченными монетками. - Она ребенок, немного стесняется, ну что я могу вам сказать, Гитл, дорогая, ведь это, чтоб не сглазить, Сорка! Да вот она идет!
- Что же я, не знаю? - Гитл будто бы обиделась на то, что Брайна рассказывает ей о Сорке. - Хорошо знаю, ей есть в кого уродиться!
Хотя Сорка и не хотела быть невестой, она перебрала все свои платья, чтобы на этот раз понравиться и выглядеть красивой. Она сделала прическу, уложила две косы веночком вокруг головы, надела черное креповое платье с застежкой на боку, и, бледная от страха, с покрасневшими от слез глазами, шестнадцатилетняя Сорка словно внезапно повзрослела.
Сорка встала перед зеркалом, будто настоящая дама, приподняла подол платья, подумала, что выглядит как старшая дочь Исроэла Алтера, юная вдова, и с деланой улыбкой вышла к гостям.
- Взгляни, только взгляни, как она вырядилась! - Брайна пожала плечами. - Вся в черном? Почему ты не надела голубое платье? Говорят, что нет…
- Ладно тебе, - перебила ее Гитл, вышла навстречу Сорке и расцеловалась с ней. - Ну, Сорка, как дела? Как же ты выросла, чтоб не сглазить, тебя и не узнать!
Хасиды оживились, сняли тяжелые пальто, разошлись по дому, потирая руки и похлопывая одну о другую:
- Эх, тепло, благодать! Эх!
Они по одному усаживались за стол, тянувшийся через столовую.
Борех в черной капоте из камвольной шерсти с разрезом, в слишком большом бархатном картузе, из-под которого едва виднелось его худое лицо, неподвижно, словно деревянный, сидел за столом.
Сорка равнодушно взглянула на Бореха, будто не понимая, что происходит, и тихо рассмеялась: ей хотелось спросить, у кого он выменял такую шапку.
У кафельной печи стоял юноша, грея спину, и говорил, словно сам с собой:
- Вот это стужа! В синагоге даже вода замерзла!
- Что тут поделаешь? Мы становимся слабее из рода в род. - Резник Шмуэл-Довид, грузный еврей, с поясом поперек огромного живота, шагал по комнате. Вдруг он схватился за печку обеими руками, будто не видя молодого человека, и, покачиваясь, как на минхе, сказал ему: - Что мне мороз? Вот лет тридцать назад… В первый год, когда реб Менделе, да благословенна его память, представился. Мы собрали миньян, наняли извозчика и поехали в Коцк на годовщину. Что вам сказать? Был лютый мороз! В такую стужу даже птицы замерзали прямо на ветках! С нами поехал один коцкий старик, святой Лейбуш его звали. Вот это был богатырь! Теперь таких поискать. Тогда носили репсовые капоты, их уже днем с огнем не сыщешь. Как сейчас помню: сидит Лейбуш в репсовой капоте на вате, борода белая от мороза, усы обледенели, и поет, поет. Мороз такой, что трудно дышать, а тот поет, едет к ребе с напевом. Понимаете? Все коцкие - мастера петь! И только мы въехали в город, он потащил нас в микву. А в те времена, чтоб вы знали, в микве не топили, как сейчас, вода была замерзшая. Лейбуш, недолго думая, пробил дырку во льду и окунулся три раза. И бровью не повел! Нет теперь тогдашнего запала, нет! - закончил резник со вздохом и отошел от печи.
- Настоящих хасидов все меньше! - отозвался другой.
- Ну, господа, что мы жалуемся? У нас ведь сегодня два праздника, - сказал резник Шмуэл-Довид и уселся за стол. - Пусть жених и невеста поставят подписи. Сваты, кажется, уже готовы, да?
- Конечно, готовы! - произнес Мордхе, немного растерявшись, и стал шарить рукой в кармане брюк, ища кого-то глазами. - Брайна, можно садиться за стол?
Гости освободили место для невесты, и Сорка, словно речь шла не о ней, улыбаясь, села за стол. Резник достал из нагрудного кармана тноим, водрузил на кончик носа очки, спрятав дужки под пейсами, и принялся читать бойко, как молитву "Ашрей":
- Ой, яале ваяцмах кеган ротойв, моцо иша, моцо тов… амагид мирейшис ахрис…
Брайна и Гитл стояли с двумя тарелками каждая, глупо качали головами, глядя на мужчин и будто спрашивая: ну что? Уже можно разбивать?
Резник закончил напевом, на который произносят имена десяти сыновей Амана:
- Ой, ве-акойл шорир ве-каём! Ну, жених Борех, ну? Подпишись!
Сорка сидела с пером в руке и ждала, что ей велят сделать.
- Здесь, здесь! - Несколько пальцев разом потянулись к договору, показывая ей, где подписаться.
- Не смущайте невесту! - крикнул резник и ткнул длинным ногтем, которым проверял ножи. - Невеста, подпишись!
Слово "невеста" привело Сорку в смятение. Она сидела, раскрасневшаяся, и смотрела на резника.
- Ну?
- Погоди, Сорка, погоди, - произнесла счастливая Брайна, - слушай меня, подпишись на всех трех языках: на идише, польском и французском, три раза получишь деньги за подпись, ха-ха!
- Верно, верно, - развеселились собравшиеся.
Резник вынул цветной носовой платок с пятнами от табака, один конец дал Бореху, а другой Сорке и крикнул:
- Жених и невеста, подтвердим договор!
- Мазл тов, мазл тов, жених и невеста, мазл тов! - И тарелки полетели на пол.
Борех смущенно дотронулся пальцем до Сорки, чтобы та взглянула на него, кивнул и поздравил ее. Сорка покатилась со смеху, устыдилась, обняла стоявшую рядом Брайну и расплакалась.
- Ой, ей есть от чего плакать, - подхватила Брайна. - Если бы твоей маме довелось дожить… Такая молодая, ой-ой-ой!
Гитл обняла Сорку, поцеловала и надела на нее большую золотую цепочку.
- Вот, доченька, плата за подпись!
Сорка поцеловала Гитл в руку, потом бросилась ей на шею, и женщины вышли в другую комнату.
- Ну, господа, что мы сидим? - сказал юноша. - Мы сами себя обслужим. Давай, Шмуэл-Довид, ведь ты как-никак здесь главный!
Шмуэл-Довид вместе с юношей принесли крупник и разлили его по тарелкам. Гости, обжигаясь, с удовольствием принялись за еду.
- Да, - закряхтел, словно от боли, пожилой хасид, - тноим? Я-то знаю. Хасиды непритязательны!
- Слова, рукопожатия достаточно!
- Нет, - Шмуэл-Довид отер двумя пальцами усы от крупника, - у меня тоже были тноим! И мой отец, да упокоится с миром, был преданным коцким хасидом! Я помню всякое, помню как сегодня: когда святой Лейбуш заводил хоровод, так весь дом ходил ходуном! А как он хлопал в ладоши! Тебя так и тянуло в пляс, на месте не усидишь! Какой азарт, какой запал, теперь не сыщешь! А как он кричал, голосил до самых небес, аж страх забирал! И как вы думаете, что он пел? А ничего!
Реб Менделе, реб Менделе, реб Мен-деле!
Ой, реб Мен-деле, реб Мен-деле, реб Мен-деле!
- У всех коцких особые ухватки, - отозвался торговец мукой Залмен, человек с набитым ртом, который разговаривал так, будто все время что-то жевал. - А сам реб Менделе, да будет благословенна его память! Его напевы! Его походка! Кто сейчас может оценить это? Когда он выкрикивал свои назидания, как рассказывают, все хасиды разбегались по лесу!
- Реб Авремл Чехоновер, да будет благословенна его память, не очень-то ценил его, - бросил кто-то.
- Что мы знаем? - встрял Шмуэл-Довид. - Ценил, не ценил, кто способен понять их отношения? Так рассказывают, да. Реб Янкеле из Варки однажды пришел с миньяном хасидов за Чехоновером, он приглашал гостей к отцу, в его честь. За ужином ребе, благословенна его память, произнес: "Янкеле, скажи что-нибудь". - "Папа, - начал Янкеле, - на субботу Песни я был в Коцке. Во время третьей трапезы ребе завел со мной разговор о музыке. Говорил, по своему обыкновению, умно, заковыристо! Я сказал: "Ребе, почему вы не напишете трактат о музыке?" Он ответил мне так: "Ты прав, я хотел написать трактат, и не только о музыке, обо всем, но совсем маленький, всего на одну страницу, но я уверен, что меня никто не поймет"". Реб Авремл, благословенна память его, выслушал, и ему не понравилось. "Э-э, еврею не подобает так вести себя! Больше веры, хоть немного больше!"