- В думе занимаются безвредным для государственного строя лужением умывальников! - Владимир помолчал и с сердцем добавил: - Народного бедствия стараются не замечать!
- Наша российская действительность! Чему удивляться?! Лишь десять лет назад на Троицкой площади ещё стоял эшафот с позорным столбом… Подлинное средневековье! На грудь жертве привязывали доску, и пьяный палач в красной рубахе брал кнут… - Голос Марии Петровны дрожал от возмущения. - Вы, брат казнённого Александра Ильича, обязаны быть с нами, якобинцами!
Владимир молчал. Карие глаза в темноте казались почти чёрными. Мария Петровна продолжала с жаром:
- Революцию начнёт молодёжь, члены тайной организации. Народ поддержит, народ к революции всегда готов. Россия должна покончить с вековой спячкой и вступить на капиталистический путь развития. Пока в России нет рабочих, нет и собственного капиталистического производства.
- Значит, в России нет собственного капиталистического производства?! А полтора миллиона рабочих?! - удивился Ульянов.
- И всё же у нас нет собственного производства… Нет тех социальных противоречий, которые позволили бы оторвать мужика от земли и превратить его в рабочего, лишённого собственности! - горячилась Мария Петровна. - Народники…
- Народники… Они фарисейски закрывают глаза на невыносимое положение народа, считая, что достаточно усилий культурного общества и правительства, чтобы жизнь его изменилась. - Ульянов, заметив протестующий жест Марии Петровны, повторил: - Да, и правительства, чтобы всё направить на правильный путь. Господа Михайловские, от которых вы впитали сию премудрость, прячут головы наподобие страусов, чтобы не видеть эксплуататоров, не видеть разорения народа.
- Вы не правы! Народники пекутся о благе народа.
- Прав! Позорная трусость, боязнь смотреть правде в глаза, нежелание понять, что единственный выход в классовой борьбе, в низвержении общественного строя. И это может сделать только пролетариат. Да, тот пролетариат, рождение которого вы не признаёте вопреки исторической действительности. Когда же об этом говорят социал-демократы, то в ответ непристойные вопли… Социал-демократов упрекают в желании обезземелить народ! Где пределы лжи?! - Ульянов снял фуражку и обтёр высокий лоб платком.
Мария Петровна слушала напряжённо, заинтересованно.
- Михайловский острит с лёгкостью светского пшюта, обливает грязью учение Маркса, которого он не знает и не даёт себе труда узнать! С видом оскорблённой невинности возводит очи горе и спрашивает: в каком сочинении Маркс изложил своё материалистическое учение? Выхватывает из марксистской литературы сравнение Маркса с Дарвином и жонглирует. - Голос Ульянова зазвенел от негодования. - Метод Маркса, открытый им в исторической науке, замалчивается. Слона-то он и не приметил!
- Я отдаю должное Марксу… Тут я не разделяю взглядов Михайловского, столь красочно вами обрисованного. Но ведь дело в том, чтобы вырастить самобытную цивилизацию из российских недр, и не в том, чтобы перенести западную цивилизацию. Надо брать хорошее отовсюду, а своё оно будет или чужое - это уже вопрос практического удобства. - Мария Петровна твёрдо взглянула на Ульянова. - Дело практического удобства, так сказать.
- "Практического удобства"?! Брать хорошее отовсюду - и дело в шляпе! Браво! Утопия и величайшее невежество, свойственные народничеству девяностых годов. - Заметив, как нахмурилась спутница, Ульянов резко бросил: - Чушь! Отсутствие диалектики! На общество следует смотреть как на живой организм в развитии, Мария Петровна! У Михайловского дар, умение, блестящие попытки поговорить и ничего не сказать, а строгой политической системы нет.
- Блестящие попытки поговорить и ничего не сказать! - засмеялась Мария Петровна, прикрывая муфтой лицо от ветра. - С вами очень трудно спорить, просто-таки невозможно!
- А вы спорьте, если чувствуете правоту! Есть люди типа Михайловского, которым доставляет удовольствие говорить вздор. - Владимир устало махнул рукой. - Я занят работой утомительной, неблагодарной, чёрной… Собираю разбросанные в литературе народников рассыпанные там и сям намёки, сопоставляю их, мучительно ищу серьёзного довода, чтобы выступить с принципиальной критикой врагов марксизма. Временами не в состоянии отвечать на тявканье - можно только пожимать плечами!
- А Маркс в "Капитале" говорит…
- Маркс, марксизм… - Ульянов с лёгкой грустью продекламировал на отличном немецком языке:
Wer wird nicht einen Klopstok loben?
Dort wird ihn jeder lesen? Nein.
Wir wollen weniger erhoben
Und fleissiger gelesen sein.
- Никто не производил на меня такого впечатления. А ведь вам лишь двадцать один год! Я старше вас на девять лет. Думала вас, Владимир, обратить в свою веру. - Мария Петровна мягко улыбнулась, протянула руку. - А скорее вы меня приобщите к марксизму. Мне нужно много читать, о многом поразмыслить.
- Это хорошо, Мария Петровна.
Обыск
"Я получил прекрасное воспитание - в том смысле, что от меня никогда не скрывали правду и с малых лет приучали любить правду. Мой отец был за правду сослан. Я с трудом кончил гимназию, так как мне были ненавистны та ложь и фальшь, в которой нас держали. Я поступил в университет и стал деятельно заниматься пропагандой между товарищами, стараясь привлечь их к революционной деятельности. Меня исключили из университета. Я стал заниматься пропагандой среди солдат…" Василий Семёнович снял пенсне, обхватил голову руками. Вечером перед сном он обнаружил в почтовом ящике конверт с вложенной прокламацией. Последнее слово Балмашева на суде, написанное кем-то на папиросной бумаге фиолетовыми чернилами.
Голубев хорошо знал Балмашева, дружил с его отцом. Мальчик… Худощавый… Больной… И вдруг стрелял с таким удивительным хладнокровием! А что изменилось? Ничего! Министр внутренних дел уже назначен, а юноша Балмашев казнён в Шлиссельбурге!..
"И тогда-то я убедился, что одними словами ничего не поделаешь, что нужно дело, нужны факты. У меня явилась идея убить одного из тех людей, которые особенно много причиняют зла. Я обещал вам открыть на суде сообщников своих. Хорошо, я их назову - это правительство. Если в вас есть хоть капля справедливости, вы должны привлечь к ответственности вместе со мной и правительство".
- "Привлечь к ответственности вместе со мной и правительство!" - Василий Семёнович сбросил плед, которым были укутаны ноги, поднялся. Нет, он не верил, вернее - давно потерял уверенность в возможности силой вырвать у правительства уступки. Нужно с правительством как-то договориться, используя легальные формы борьбы… Довольно безрассудных жертв!
Невысокий дом в три окна, где поселились Голубевы, стоял на углу Соборной и Малой Сергиевской. Парадное под резным навесом. Окна в нарядных наличниках. Дом оказался удобным. Большие светлые комнаты с высокими потолками. Кафельные печи, выложенные плитами с зелёными цветами.
Под кабинет Василий Семёнович оборудовал угловую комнату с двумя окнами, затенёнными липами. Между окон в простенке старинный письменный стол. Глубокое кресло, столь любимое для отдыха. Шкафы с книгами. Дом казался ему таким удобным ещё и потому, что на Малой Сергиевской находилась земская управа, а он секретарь управы. К кабинету примыкала детская. Мария Петровна пыталась перевести детскую в более тихие комнаты, выходившие во двор, но Василий Семёнович не разрешил. Девочек любил самозабвенно. Лёля и Катя… После пяти лет ссылки, голода и лишений наконец-то семья, собственный угол, приличное содержание. Хотелось жить спокойно, заниматься работой, семьёй… К тому же Сибирь его отрезвила. Кто он? Песчинка в грозном океане… Его сотрут, раздавят… Черны9шевский, не ему ровня, провёл в каторге в Кадаи и Александровском заводе семь лет, из которых два года был закован в кандалы. Как-то Василий Семёнович подсчитал годы, проведённые Чернышевским в неволе: два года в Петропавловской крепости в ожидании суда, семь лет каторги и двенадцать лет ссылки. Более двадцати лет!..
Сразу же после переезда в Саратов Василий Семёнович повёл Марию Петровну на Воскресенское кладбище. Там в скромной часовенке из разноцветных стёкол, заставленной железными венками, погребён великий Чернышевский. У часовенки отдыхала Ольга Сократовна, его жена. Смотрела, как сыновья поливали цветы.
Мария Петровна низко поклонилась Ольге Сократовне. Василий Семёнович снял шляпу и так же низко поклонился. Ольга Сократовна не удивилась. Могилу Чернышевского посещали многие. Она ответила на поклон, поблагодарила за розы. Притихшие, озабоченные, супруги Голубевы скрылись в глубине кладбища. Молчали, взявшись за руки. Когда волнение улеглось, Василий Семёнович с глазами, полными слёз, прошептал:
- Я хочу повторить слова Чернышевского, записанные им в дневнике в день объяснения с Ольгой Сократовной. В то счастливое время он подарил ей скромный томик стихов Кольцова. "Это будет мой первый подарок ей и первый мой подарок женщине… Книга любви чистой, как моя любовь, безграничной, как моя любовь; книга, в которой любовь - источник силы и деятельности".
Мария Петровна благодарно улыбнулась. Василий Семёнович стыдился слёз.