- Питерская. Горничная генерала Садурова… Вчерась вернулась из имения под Нарвой, о похоронах и не знала.
- Документики при себе?
Старуха прекратила разговор. Покраснела от обиды. Кинулась защищать, как рассерженная наседка. Голос от волнения срывается, щёки трясутся.
- Это ты брось. В моей фатере да над сродственниками насмешки строить? Какие документики нужны, коли она к крёстной приехала? Сдурел. "Документики". Получишь, когда песок по камню взойдёт, - никогда! - Она гневно продолжала кричать: - Её тут каждый знает - и девчонкой гостила, и барышней не забывала. Сказано тебе: жди своих гостей, а к моим не липни!..
Сидоров мнётся, а его напарник, Ференчук, добродушный верзила, настроен миролюбивее:
- Брось, Петро! Баба она лютая, а тут правду говорит. Лучше давай чайку сгоняем да в картишки перебросимся.
- Конечно, нет проку в речах, коли делу не быть, - вставила старуха и, бросив уничтожающий взгляд, потащилась к посудному шкафчику.
Шкафчик самодельный. Застеклённые двери закрашены белилами. Звякнула пузатыми чашками. Поставила на стол. Из чистой тряпки достала ржаной пирог. На тарелку с блеклыми цветами положила бублики - всё, что осталось от поминок. Крякнув, вынесла из сеней самовар.
- Иди, милая крестница, чайком угощу, небось проголодалась…
Людмила Николаевна с восхищением смотрела на старуху: с какой искренностью защищала её, незнакомую, попавшую в несчастье! Как сердечно разговаривала, как владела собой, а опасность-то немалая. Вот она, русская мать!
Но чаёвничать не пришлось. Кузьминична подсыпала проса чижу и будто окаменела. Лицо строгое, мелкие морщины под глазами, складки у рта. Смотрит на улочку. Тревожится и Людмила Николаевна. Так и есть - к дому приближается человек. Молодой парень из сборочного цеха. Сергей. Кружковец. Теперь и он попадёт в засаду… Что же делать? Что? Что?..
Старуха с невозмутимым видом прошмыгнула мимо городовых в сени. Открыла дверь, не дожидаясь звонка. Крикнула громко, приветливо:
- Сергей… Сергей, иди скорее… Елена приехала!
Парень недоумённо вскинул русые брови. Приехала?
Она же в Петербурге! На морщинистом лице матери испарина. Обострённо прислушивалась к шороху в сенях - городовые затоптались, толкнули лавку. Шорохи улавливает и Сергей. Что за чертовщина? А мать всё шире и приветливее улыбалась. Он стянул картуз, подходил неуверенно. Та расцеловала его и, не дав открыть рта, затараторила:
- Не пужайся, тут городовые ловят каких-то нелегальных! - Кузьминична перевела дух и с вызовом закончила: - Только к моим сродственникам это не относится. Так и унтер пообещал, когда учинил обыск.
Ференчук выплыл из-за двери, отстранив старуху. Глаза его с неудовольствием уставились на пришедшего:
- Больно много, бабка, сродственников завела. То крестница, то племянник…
- А как же, милой человек: чай, не без роду и племени. Как собака бездомная, по чужим углам не прячусь. - Старуха яростно трясла головой. - Это мой племянничек.
- Племянничка бог послал… - язвил Сидоров, длинный и худой, выходя следом за Ференчуком во двор.
- Сытый конь воду возит, а тощего на подпругах поить водят, - нравоучительно заметила старуха, намекая на длинного и худого городового.
Людмила Николаевна улыбнулась. Так споро и наговористо ругалась Кузьминична. Её трудно было узнать - гневная, колючая. И всё это чтобы спасти неизвестных людей!
Парень кашлянул в кулак и виновато посмотрел на Людмилу Николаевну. Только мать не молчала. Хитро подмигнув смутившемуся парню, как заправская сводня, подтолкнула:
- Так и быть, скрою от Нюрки, что молодых девок целуешь.
Людмила Николаевна первая шагнула к Сергею. Под настойчивым взглядом старухи и городовых они троекратно расцеловались. Ференчук откровенно зевнул, потащил напарника за рукав.
- Давай закончим в дурачка-то. Дело ясное - сродственники. После смерти завсегда народ валом валит. Бабка бойкая, поди, весь Питер на ноги подняла. Но ругается, как змея подколодная. Гляди, и старика-то она на тот свет отправила. - Почесал в затылке и рассердился: - С другой бабой жил бы и жил…
- Не указывай на людей перстом, не указали бы на тебя шестом! - сразу вступила в бой старуха. - Ишь ты… "С другой бабой"!..
Старуха передразнила городового и повела всех в комнату. Перед Сергеем поставила стакан спитого чая, а Людмиле Николаевне сунула кусок пирога. Городовые спрятались за занавеску и начали играть в карты.
Шумел самовар, текла неторопливая беседа. Старуха справлялась о двоюродных сёстрах и тётках, напихивала в кулёк гостинцев деткам племянника, журила, что не послал в деревню трёшку матери, как обещал на пасху. Потом оборвала разговор:
- Ты уж не серчай, парень, а Нюрку-то бьёшь зря. Намедни она вот с каким фонарём прибежала. - Старуха приставила кулак к правой щеке. - Сам попиваешь, а на бабе зло срываешь…
Сергей пожал плечами. Людмила Николаевна опустила глаза, стараясь подавить усмешку. Парень, кажется, и семьи-то не имел: какое там пьянство или драка.
Тощий городовой высунулся из-за занавески и, не спуская злых глаз со старухи, бросил:
- Бабу завсегда нужно бить, а то с иной ведьмой и сладу нет: всё знает, во всё длинный нос суёт.
- Вверх не плюй, себя побереги! - философски заметила старуха, не дав городовому договорить.
- Наша бабка знатная на всю Невскую сторону! Все присказки помнит - не переговоришь. В брань лучше не лезь, - сказал Сергей.
Сергей смеялся с юношеской непосредственностью: запрокидывал голову, вытирал слёзы, тряс плечами и, едва переведя дыхание, вставил словечко:
- Ну, до последней брани твои сторожа не доживут… Кишка тонка.
- Ничего, мы скоро помиримся: посидим здесь с недельку, бабка и попривыкнет, - загнусавил городовой, раскладывая замусоленные карты.
- Она нас укатает пословицами! - уныло проговорил Сидоров и опустил занавеску.
И опять продолжалось чаепитие. Старуха держала блюдечко на вытянутых пальцах, изредка клала в рот крошечные кусочки сахара. Людмила Николаевна задумчиво помешивала ложечкой. Сергей пил вприглядку, не решаясь брать леденцы. Слышно, как тихо переругивались городовые, обвиняя друг друга в жульничестве.
Кузьминична повернула чашку вверх дном, поставила на блюдечко, положила сверху кусок сахара. Сказала как отрезала:
- Хватит, племянничек, посидел - пора и честь знать. Крестница мне из святого писания почитает.
Она грубовато проводила племянника до дверей, сунула кулёк с леденцами и приказала через день прислать Нюрку. Городовые лишь головой покачали, когда старуха на прощание ворчала:
- Она его бранит, а бог его хранит - не серчай на старую: добра тебе хочу.
Парень стоял, низко наклонив голову. Старуха поцеловала его в лоб и долго кричала через открытую дверь - всё давала наставления и советы.
Людмила Николаевна облегчённо вздохнула: пронесло! Теперь Сергей предупредит о засаде. И опять хрипло били часы, кричала ржавым голосом кукушка. Старуха незаметно сунула паспорт Людмиле Николаевне и тоже стала её провожать. Полезла под кровать и, вытащив разбитые сапоги, прижала их к груди. Видно, напряжение сказалось: лицо её посерело, глаза ввалились, в голосе едва сдерживаемые слёзы.
- Возьми и отдай дворнику. Поклонись от меня и попроси прощения: мол, крёстный-то Семён Лазаревич преставился… Да, да, голубка. Преставился, а сапоги-то сделать не успел. Уж пусть не гневается… Да и сама не тужи. - Старуха прижалась к Людмиле Николаевне. Худенькая. Беспомощная. - Не горюй, дочка. Всё стерпится, всё обойдётся. Наше дело кипело, да на льду пригорело.
Лёд Ладоги
Подул западный ветер. По Неве шёл лёд Ладоги. Май. На небе сверкающее солнце. Лучи его, множась, дробятся о льдины, припудренные снегом. В Петербурге ледоход! В воздухе размеренный гул. Холодный, пронизывающий ветер гнал лёд. Шёл он густо, оставляя голубые разводы. Нева вспухла, грозила захлестнуть набережные, охраняемые гранитными львами. А ветер гнал и гнал лёд. Казалось, под его напором рухнет Троицкий мост. Лениво наползали льдины одна на другую и рушились с оглушительным грохотом. Нева выталкивала их под мостом Мойки, заполняла каналы, окружала ожерельем Летний сад.
Людмила Николаевна, прикрыв голову кружевным шарфом, смотрела с Иоанновского моста на Неву. Непохожую. Праздничную. Глаз не оторвать от столь позднего ледохода. Ветер обжигал лицо, раскачивал фонари на стрелах-пиках, схожие с ёлочной мишурой.
По крупному булыжнику сытые лошади провезли карету… На облучке рядом с кучером жандарм. Женщина тяжело вздохнула: чувство неприятное, как всегда при встрече с тюремной каретой.
Иоанновский мост соединял город с Петропавловской крепостью. Старинный, игрушечный. Украшенный висячими фонарями в кованой оправе. У полосатой будки лошади замедлили ход. Жандарм, перегнувшись, что-то прокричал караульному солдату, и карета скрылась. "Вот и всё… Новый узник…" - уныло подумала Людмила Николаевна и вздохнула. Недаром Иоанновский мост в - подполье называли "мост вздохов".
На Иоанновском мосту она оказалась случайно: торопилась в Гостиный двор, но в конке обратила внимание на некоего господина, напоминавшего трактирного вышибалу. Решила провериться. Нет ли шпика. Сошла у Татарской мечети, господин следом. Да… Вот и торчит у Троицкого моста, стараясь не потерять её в толпе. Наверняка шпик. Придётся в который раз зайти в Петропавловский собор.