Ветер клонил ветви деревьев к земле, кровавым шаром сверкало солнце.
Клавдия обкладывала зелёными ветками свежую могилу Вани Питерского. Могила возвышалась на бугре под разлапистой елью. Погиб он недавно в глухую ночь. Погиб от солдатской пули, попав в засаду. И не стало бесстрашного боевика Вани Питерского…
Хоронили Ваню ночью. Плакала вьюга. Пудовым, обжигающим руку ломом долбили мёрзлую землю. Ваня лежал на сером брезенте. На лице застыла тихая улыбка. Чернела ранка от пули на гладком лбу. Незрячие глаза смотрели в высокое небо, под которым так мало пришлось ему пожить. Долго и безмолвно стояли "лесные братья". Низко склонил голову Лбов, роняя скупые слёзы. Бросил первую горсть земли.
С того дня и зачастила Клавдия на старое кладбище.
Клавдия оглянулась на тюрьму, отделённую рвом от кладбища. Вздохнула. И показалось ей, что из решётчатых окон смотрят на могилу Вани Питерского друзья… Смотрят и скорбят вместе с нею… Поклонившись до земли, Клавдия медленно побрела по узкой тропке.
Ещё одна свежая могила привлекла её внимание. Тяжёлый металлический крест отбрасывал тень, похожую на виселицу. На кресте громоздился пышный венок с траурными бантами. Клавдия расправила широкую шёлковую ленту, прочла: "За спасение тюремной администрации".
Большой осиновый кол был вбит рядом с крестом. Сверху на зачищенной коре жирно чернело: "Иуда!"
Тюрьма гудела, как шмелиный рой, когда Трофимова с товарищами, оглушёнными и избитыми, уносили в тюремную больницу. Спас их от смерти дядька Буркин, которому удалось привести в башню тюремного врача. Молодой врач схватил за руку Гумберта и потребовал прекратить избиение. Лицо его покрылось красными пятнами, голос звенел от возмущения. И Гумберт сдался. Врач вызвал санитаров и не разрешил надзирателям нести носилки, опасаясь, что они добьют заключённых. Скорбным было это шествие. Слабо стонал Трофимов. С помертвевшим лицом лежал Меньшиков, что-то силясь произнести обезображенным ртом. Кричал Глухих, получивший сильнейший удар шашкой по бритой голове.
И всё же Трофимов нашёл силы утром переслать политическим записку на вощёном пакетике от порошка. Принесли её в корпус санитары. "Нас предал Мухин. Мы избиты до полусмерти. Прощайте, товарищи. Трофимов".
Дрожали от ударов двери, звенели стёкла, с треском падали привинченные к стенам койки… Политические начали обструкцию.
Записку Трофимова переслали уголовным. Уголовные вынесли Мухину смертный приговор. Перепуганный, он решил отсидеться в канцелярии. Только и там разыскал его повар - арестант Березин. Тяжёлой походкой подошёл к Мухину. В руках огромный кухонный нож. Презрительно бросил: "Сдохни, сволочь!"
Начальство устроило Мухину пышные похороны. На панихиду в тюремную церковь арестантов надзиратели сгоняли силой. Вели себя арестанты непочтительно: смеялись, переговаривались. Никто не жалел предателя-иуду…
Клавдия шла и думала: две жизни, две смерти.
На фамильном склепе купцов Грибушиных возвышался мраморный ангел с крестом. Маленький невзрачный человек с глазами-буравчиками притаился у холодного камня. Пристально взглянул человек на Клавдию, но она не обратила на него внимания. Прошла, опустив голову.
Демон
Клавдия подходила к жёлтому двухэтажному дому на Оханской улице. Здесь снимал квартиру купеческий сын Вениамин Кутузов.
Тяжёлым оказался март 1907 года. Неудавшийся побег, друзья - одни в тюрьме, других и вовсе нет в живых. Пермь на чрезвычайном положении, боевиков судят военным судом. Новое горе легло на её плечи: убили Ваню Питерского, а вскоре ранили Демона из отряда Лбова. Рана начала гноиться. Клавдия боялась гангрены. Правда, удалось привезти городского врача, но положение оставалось критическим. Перевязки делала она. Приходила вечером с кожаным саквояжем.
Раненый Демон приютился на квартире купеческого сына Кутузова. Обросший, худой, он лежал на широкой кровати, морщился и тихо постанывал, когда Клавдия снимала окровавленные присохшие бинты. Бережно она обрабатывала рану, накладывала свежую повязку. А выхаживала раненого Евдокия Чечулина, тихая, добрая и отважная женщина.
- Плохо он ест, Клавдичка, - жаловалась Евдокия. - Кормлю с ложечки, как ребёнка. Хорошо хоть спать стал… Аж вечор испугалась - спит и спит. Потом думаю: а ведь сон-то - лучшее лекарство.
Демон улыбнулся в усы:
- Она мне спать не даёт. Ешь да ешь… Одним держу - сбегу в лес к Лбову…
Все трое рассмеялись.
И вдруг кто-то дёрнул ручной звонок. Клавдия вопросительно посмотрела на Евдокию. Та растерянно развела руками: в этот час никого не ждали. Демон вынул из-под подушки револьвер, попытался сесть, но не смог и упал на руки Клавдии.
В дверь барабанили. Клавдия, опустив раненого на подушку, скользнула к окну. Напротив дома стояли околоточный, дворник и ещё какой-то субъект. Звонок захлебнулся, смолк. Послышался окрик:
- Отворяй! Полиция!
Евдокия тоскливо взглянула на Клавдию. Та выпрямилась, скрестила на груди руки.
- Пусть ломают. А ты, Евдокия, не трудись. Нам полиция ни к чему. Это они без нас обойтись не могут. - И Клавдия ободряюще подмигнула Чечулиной. - Мы чисты, как голубки… - И вдруг прикусила губу, спросила Демона: - А вы тут никакой нелегальщины не развели?
- Как не быть? - вздохнул Демон.
Евдокия отобрала тонкие листы прокламаций, поднесла спичку, бумага как бы нехотя загорелась. В дверь барабанили.
- Давай револьвер, товарищ, - твёрдо сказала Клавдия. - Весь дом обложили. Стрелять бесполезно.
Демон, поколебавшись, отдал револьвер. Клавдия швырнула его в помойное ведро.
- Клавдичка, запомни, - проговорил Демон, - зовут меня Илларионом Парашенковым. Из крестьян Вятской губернии. Может, когда…
Дверь затрещала и грохнулась. С минуту было тихо.
Но вот что-то зашуршало, заскреблось об пол, и в комнату медленно вполз щит, сколоченный из досок.
- Бросай оружие! - грозно прокричал хриплый голос.
Клавдия не могла удержаться от смеха. Вот так штука, чёрт побери! Такой арест в Перми - новшество.
- Бросай щит! - насмешливо ответила Клавдия. - Какое у нас оружие? Отродясь в глаза не видели!
Щит отодвинулся, показалась сконфуженная физиономия жандарма. Комната наполнилась полицейскими. Ротмистр Самойленко казался обескураженным при виде столь мирной группы.
Играя пенсне, строго объявил:
- Все вы арестованы. Да-с, - пробормотал он. - Кирсанова… Чечулина…
Громыхая сапогами, полицейские кинулись к Демону, оттолкнули женщин, сдёрнули ватное одеяло. Клавдия вспыхнула от возмущения:
- Перед вами тяжелораненый. И я, как фельдшер, протестую…
- Полноте, госпожа Кирсанова, - пренебрежительно заметил ротмистр, - боюсь, фельдшером вам не суждено стать, как не удалось и гимназию закончить.
Самойленко доставал с этажерки книги, перелистывал их, швырял в сторону. Одна из книг в кожаном переплёте его заинтересовала. Острым ножом ротмистр надрезал корешок, извлёк записку. Надев пенсне, прочитал: "Горжусь мужеством героев, которые отдают жизнь за народ. Счастлива, что иду одной дорогой с героями. Безумству храбрых поём мы песню…"
Клавдия, покосившись на Самойленко, узнала свою записку к Демону. Но теперь не до улик. Она оттолкнула полицейского, помогла раненому одеться. Евдокия подала ему шинель. Полицейские, никчёмно суетясь, мешали им, пытались оттащить от Демона.
- Евдокия, - командовала Клавдия, - запоминай номера: этот второй, а этот пятый….
Полицейские испуганно стянули шапки с номерами, пихнули за пазуху.
- Вот так-то лучше, - насмешничала Клавдия. - Революция научит вас вежливости.
Ротмистр побелел:
- Вы за это ответите, госпожа Кирсанова.
- И вы ответите, - отпарировала Клавдия. Самойленко, кисло улыбнувшись, приказал:
- Увести!
Мать
Весна 1913 года обещала быть ранней и дружной. По утрам ещё прихватывали лёгкие заморозки, но дни выдались красные, высокие.
Клавдия стояла у решётчатого оконца. Звонкая весенняя капель била по железному навесу. Наступил последний день её каторги в пермской тюрьме. Клавдия ждала отправки этапом в Якутскую область на вечное поселение… Вечное поселение, к которому она приговаривалась второй раз.
Первым ушёл этапом Володя Урасов. Уходил он ранним утром, и только дядька Буркин, передав записку отцу, помог ему по-людски собраться.
Потом уходила Ксения. Родных у неё в городе не было. Клавдия, упросив того же дядьку Буркина купить материю, сшила ей полотняное платье..
А сегодня ждала отправки она. Нехитрые пожитки давно сложены в холщовый мешок и отобраны на проверку в тюремную контору. Только заветный кусок мыла она спрятала за пазуху. По прошлому разу знала - отберут. Непременно отберут! Новички всегда страдали в этапе без мыла. Пылища, духота, грязь… А мыло отбирали - боялись, что кандальники им воспользуются и снимут цепи. Кандальников в партии наверняка много будет. Почти вся партия. Уголовные, политические шли в кандалах. В редких случаях политических заковывали попарно в наручники. Только женщины шли свободно. Клавдия зло рассмеялась. "Свободно! - под охраной роты солдат… Свободно! - в вагонах с решётчатыми окнами и отделениями для конвоя… Свободно! - под присмотром палочной команды среди глухих сибирских деревень…"
Загремел засов, и Клавдия, натянув бушлат на полосатое каторжное платье, вышла за надзирателем на тюремный двор.
Пахнуло свежестью. Рассвет казался хмурым. По серому небу расползались палево-малиновые разводы. Тяжёлые тени придавили тюремный двор.