– Ах, и мне! – вздохнула пасторша. – Я привязалась к этому молодому человеку с тех самых пор, как в июне месяце ухаживала за ним после болезни.
Пастор принялся расспрашивать меня о дальнейших планах моего друга и даже достал большой старинный атлас, чтоб отыскать те города, между которыми должна была протянуться дорога. Вскоре часы на лестнице пробили восемь: пришло время ужина, который на Хоуп-Фарм всегда подавали без опоздания. Филлис возвратилась в столовую. Лицо моей кузины было бескровно и неподвижно, а сухие глаза избегали на меня смотреть, поскольку в то мгновение, когда она вошла, я позволил себе бросить на неё любопытно-сочувственный взгляд, тем самым, очевидно, оскорбив девичью честь. За ужином Филлис понуждала себя говорить, но ни слова не сказала о моём друге и ни разу о нём не спросила.
Весь следующий день она была неизменно бледна, как после тяжёлого потрясения, и уклонялась от разговоров со мною, хоть в остальном тщилась держать себя по-прежнему. Несколько раз я повторил в её присутствии дружеские слова, сказанные Холдсвортом о Хоуп-Фарм, но она их словно бы не слышала. В таком расположении духа я и покинул свою кузину воскресным вечером.
Мой новый патрон оказался куда строже прежнего и бдительно следил за тем, чтобы я не отлучался со службы раньше положенного срока. Поэтому прошло немало времени, прежде чем я снова смог навестить своих друзей.
Стоял холодный туманный ноябрь. Воздух в столовой пасторского дома казался тяжёлым и влажным, и даже потрескивание огромного полена в камине не сообщало комнате прежнего уюта. Миссис Хольман и Филлис молча сидели у огня со своею работой. Пастор разложил на буфете книги и сосредоточенно читал при одинокой свече. Общая боязнь помешать его занятиям, очевидно, объясняла воцарившуюся в доме необычайную тишину. Так или иначе, моё появление не было встречено равнодушно: всё семейство приветствовало меня тепло, хотя и без аффектации, в своей обыкновенной спокойной манере. Мой промокший плащ унесли сушиться, Бетти поторопили с ужином, а мне самому было предложено кресло у камина, откуда я прекрасно мог видеть всё, что делалось в комнате. Взгляд мой незамедлительно упал на Филлис, бледную и изнурённую. В голосе её слышалась боль, и, привычно хлопоча по хозяйству, она как будто уже не была прежней. Мне трудно объяснить, в чём заключалась произошедшая с ней перемена: двигалась она, пожалуй, всё так же проворно, однако без обычной своей живости и лёгкости. Миссис Хольман принялась осыпать меня вопросами, и даже пастор, отложив книги, стал у камина, чтобы послушать, какие вести я принёс из города. Прежде всего мне пришлось объяснить, почему я так долго (более пяти недель) не появлялся на Хоуп-Фарм. Ответ был прост: я усердно трудился, неукоснительно выполняя распоряжения нового своего начальника, который оказался не склонен давать подчинённым свободу.
– Верно, Пол, – сказал мистер Хольман, одобрительно кивнув. – "Рабы, во всём повинуйтесь господам вашим по плоти…" Признаться, я боялся, что при Эдварде Холдсворте вам жилось излишне вольно.
– Ах! – откликнулась пасторша. – Бедный мистер Холдсворт! Должно быть, он плывёт сейчас по солёному морю.
– Нет, – возразил я, – он уже высадился на берег и прислал мне письмо из Галифакса.
Едва я это сказал, на меня посыпался новый дождь вопросов. Когда судно причалило? Каким было плаванье? Хорошо ли Холдсворт его перенёс? Что он теперь делает? И далее в таком духе.
– Мы часто думали о нём, Пол, когда дул сильный ветер. В понедельник, на прошлой неделе, ураган сломал наше старое айвовое дерево (то, что стояло справа от большой груши). И когда оно упало, я попросила мистера Хольмана особо помянуть в молитве всех, кто путешествует на кораблях по глубокой воде. Он сказал, что мистер Холдсворт, вероятно, уже на берегу, но я сказала, что даже если это и так, то пусть наша молитва поможет кому-нибудь другому, кому грозит опасность. Мы с Филлис обе полагали, что мистер Холдсворт пробудет в море не менее месяца.
В эту минуту моя кузина заговорила. Голос её не сразу ей подчинился и показался мне выше обыкновенного:
– Мы думали, плаванье продлится месяц или больше, если корабль будет парусным. Но мистер Холдсворт, по-видимому, сел на пароход?
– Старый Обадайя Гримшоу плыл в Америку целых шесть недель, – заметила миссис Хольман.
– Мистер Холдсворт, полагаю, ещё не составил мнения о новой своей работе? – спросил пастор.
– Нет, он ведь едва успел сойти на берег. Письмо, которое он прислал, довольно коротко. Если позволите, я прочту его вслух: "Дорогой Пол! После не самого приятного путешествия я наконец-то вновь ступил на твёрдую землю. Пишу вам, поскольку знаю, что весть эта вас обрадует. Скоро поведаю обо всём пространнее, но теперь вынужден поторопиться, чтобы успеть отправить письмо с обратным рейсом. Кажется, будто я не был в Хорнби уже сто лет, а на Хоуп-Фарм и того долее. Букетик при мне. Кланяйтесь от меня Хольманам. Ваш Э. X.".
– Письмо и вправду недлинное, – молвил пастор. – И всё же утешительно знать, что бури последних дней не застали мистера Холдсворта в открытом море.
Филлис ничего больше не сказала и не подняла головы от своей работы, однако сомневаюсь, чтобы она сделала хоть один стежок, пока я читал послание своего друга. Мне захотелось узнать, угадала ли она, о каком букетике он говорил, но определить это с точностью было нельзя. Когда Филлис наконец подняла лицо, я увидел на её щеках, ещё недавно совершенно бледных, два алых пятнышка.
Пробыв на ферме час или два, я заспешил в Хорнби, сказав хозяевам, что не знаю, когда смогу прийти снова, так как мы (под этим "мы" я подразумевал компанию) подрядились строить линию в Хенслидейле – том самом месте, где бедного Холдсворта застигла лихорадка.
– Но вас ведь отпустят на Рождество? – проговорила миссис Хольман. – Если ваши руководители не безбожники, они, конечно, не могут приказать вам работать в такой праздник!
– Но, возможно, молодому человеку захочется поехать домой? – спросил пастор, умеряя пыл своей супруги, но притом, полагаю, не менее её желая, чтобы я встретил Рождество на ферме.
Филлис устремила на меня долгий грустный взгляд, которому трудно было бы противиться, да я и не думал о сопротивлении: при новом моём патроне не приходилось даже надеяться на отпуск, какой позволил бы мне доехать до Бирмингема и провести в родительском доме хотя бы недолгое время. Потому ничто не могло быть для меня приятнее, чем прогостить сутки или двое на Хоуп-Фарм. Мы условились, что встретимся на рождественском богослужении в Хорнби, после чего придём вместе на ферму и я, ежели будет возможно, заночую в пасторском доме.
В назначенный день я смог прийти на службу лишь с опозданием и, весьма этим смущённый (хоть задержался не по своей вине), занял место у двери. Когда богослужение завершилось, я вышел из часовни и стал ждать Хольманов на крыльце. Неподалёку от меня собрались в кружок почтенные прихожане. Из-за начавшегося снегопада они не спешили расходиться и, обменявшись праздничными пожеланиями, продолжали беседу. Я старался не слушать того, что не предназначалось для моих ушей, но вдруг нечаянно уловил имя Филлис Хольман. Упоминание о кузине рассеяло мою щепетильность. Внезапно мне подумалось, что, если я и уделю чужой беседе некоторое внимание, это едва ли причинит кому-то вред.
– Её с трудом можно узнать, – произнесла одна из прихожанок.
Другая отозвалась:
– Я спросила у пасторши: "Здорова ли ваша Филлис?" А та говорит, что да. Просто, дескать, немного ослабла из-за простуды. Словом, миссис Хольман как будто не слишком встревожена.
– Напрасно, – отозвалась некая пожилая матрона. – В их семье многие умирали молодыми. Взять хотя бы Лидию Грин, родную сестру нашей пасторши: бедняжка захворала и умерла, когда ей было не больше лет, чем Филлис теперь.
Эта беседа, отнюдь не внушавшая мне бодрости, была прервана появлением пасторского семейства. Я ощущал такую тревогу и тяжесть на сердце, что едва ли смог как подобает ответить добрым своим родственникам на их приветствия и поздравления. Искоса взглянув на Филлис, я заметил, что она подросла, став при этом легче и тоньше. Румянец, горевший на её щеках, на краткое время меня обманул, позволив мне думать, будто кузина имеет такой же здоровый вид, как и прежде. Однако дома, лишь только мы пришли, она погрузилась в молчание и кровь отхлынула от её лица, ставшего мертвенно-белым, а запавшие серые глаза преисполнились тоски. Невзирая на произошедшие с ней перемены, Филлис держала себя так же, как раньше, – вернее, как в день моего последнего визита на Хоуп-Фарм. Казалось, никакое недомогание её не беспокоило, и я подумал, что сердобольные сплетницы прихожанки, вероятно, напрасно тревожились, а пасторша была права, отнеся бледность дочери на счёт недавней тяжёлой простуды.
Следующий день я, согласно первоначальному своему намерению, провёл у Хольманов. Снегопад не прекращался, и толстая белая перина успела накрыть собою всё вокруг, но к ночи крестьяне ждали ещё более сильной метели. Пастор встревоженно хлопотал, проверяя, вся ли скотина загнана в хлева и всё ли приготовлено на случай, если в ближайшее время погода не переменится. Работники кололи дрова и свозили зерно на мельницу, стараясь успеть до той поры, когда дорога станет совсем непроезжей. Миссис Хольман и Филлис взошли на чердак, где хранились яблоки, и принялись укрывать плоды, чтобы защитить их от мороза. Я же большую часть утра отсутствовал и вернулся в дом лишь за час до обеда.