- Я принял вчера заказ от госпожи Бурделе, - вставил Коломбан. - Правда, она говорила, что английский шевиот продается напротив на десять су дешевле и будто бы не уступает нашему.
- И подумать только, что мы знали этот торговый дом, когда он был величиною с носовой платок! - уныло заметила г-жа Бодю. - Поверишь ли, дорогая Дениза, когда Делезы основали фирму, у них была всего-навсего одна витрина на улице Нев-Сент-Огюстен, - словно какой-то стенной шкаф, где едва хватало места для двух-трех штук ситца и коленкора. Из-за тесноты в лавке невозможно было повернуться… А "Старый Эльбёф" в ту пору насчитывал свыше шестидесяти лет и уже был таким, каким ты видишь его сегодня… Ах, все изменилось, и как изменилось-то!
Она покачала головой, в ее медлительной речи звучала вся трагедия ее жизни. Она родилась в "Старом Эльбёфе" и любила в нем все, вплоть до его сырых камней: она жила только им и для него. Некогда она гордилась этим торговым домом, самым солидным в квартале, с самой большой клиентурой; теперь же она бесконечно страдала, видя, как мало-помалу разрастается соперничающее предприятие, которым сначала все пренебрегали, пока оно не окрепло и не стало наконец главенствовать и угрожать соседям. Это было для нее вечно открытой раной; она умирала от унижения "Старого Эльбёфа" и, подобно ему, жила только по инерции, сознавая, что агония лавки будет ее собственной агонией и что она умрет в тот самый день, когда лавка закроется.
Наступило молчание. Бодю пальцами выбивал на клеенке барабанную дробь. Он устал и даже досадовал на то, что опять позволил себе отвести душу. Но вся семья продолжала уныло вспоминать и перетряхивать свои невзгоды. Никогда-то им не улыбалось счастье! Дети подросли, родители стали было сколачивать состояние, и вдруг началась конкуренция, а с нею - разорение. К тому же надо было содержать дом в Рамбуйе, деревенский дом, куда суконщик вот уже десять лет мечтал удалиться на покой. Это была, по словам Бодю, "покупка по случаю", но старинное каменное строение постоянно требовало ремонта, и он решил сдавать дом внаем; однако арендной платы не хватало на покрытие расходов, и на них уходили его последние барыши; такова была единственная слабость этого до щепетильности честного человека, упорно державшегося старинных обычаев.
- Ну, - заключил он внезапно, - надо и другим уступить место… Довольно без толку болтать!
Все семейство словно очнулось от дремы. Газовый рожок шипел, в комнатке было душно и жарко. Все поспешно поднялись, тягостная тишина была нарушена. Только Пепе спал, да так крепко, что его уложили тут же, на кипах мольтона. Беспрестанно зевавший Жан опять стал у входной двери.
- Словом, поступай как хочешь, - повторил Бодю племяннице. - Мы с тобой просто поговорили о положении вещей, вот и все… В твои дела мы не вмешиваемся.
Он пристально смотрел на нее, ожидая решительного ответа. Но все эти рассказы вызвали в Денизе вместо отвращения только еще больший восторг перед "Дамским счастьем". Девушка казалась по-прежнему спокойной и ласковой, но в глубине ее души таилась упрямая воля нормандки. Она только промолвила в ответ: "Посмотрим, дядя", - и заговорила о том, что ей с детьми нужно пораньше лечь спать, потому что они очень устали.
Однако пробило всего только шесть часов, и она решила побыть еще немного в лавке. Наступил вечер. Дениза заметила, что мостовая потемнела и блестит от мелкого, частого дождя, не прекращавшегося с самого захода солнца. Она удивилась: за какие-нибудь несколько мгновений вся улица покрылась лужами, потоками мутной воды. Пешеходы растаптывали густую липкую грязь; в сумерках сквозь проливной дождь виднелись только смутные очертания зонтиков, которые сталкивались, раздувшись, словно большие темные крылья. Девушка шагнула было в глубь лавки, съежившись от холода, но когда она бросила взгляд на тускло освещенное помещение, еще более мрачное в этот час, сердце ее сжалось. Сюда проникали с улицы влажные дуновения, дыхание старинного квартала: казалось, будто вода, струящаяся с зонтов, просачивается до самых прилавков, будто лужи и грязь мостовой проникают в нижний этаж ветхого здания и пропитывают плесенью его стены, и без того уже побелевшие от сырости. Это был словно призрак старого, сырого Парижа. И Дениза дрожала как в лихорадке: она и ужасалась и дивилась, видя этот огромный город таким холодным и некрасивым.
А по другую сторону улицы, в "Дамском счастье", загорались убегающие вглубь ряды газовых рожков. Дениза сделала шаг вперед, вновь увлеченная и как бы согретая этим пылающим очагом. Машина по инерции все еще работала, продолжала хрипеть и грохотать, выпуская последние пары, но приказчики уже свертывали материи, а кассиры подсчитывали выручку. Сквозь запотевшие стекла магазин казался каким-то смутным кишением огней, запутанными недрами большой фабрики. За дождевой завесой зрелище это представлялось далеким, призрачным и похожим на гигантскую топку, где на фоне багрового пламени котлов мелькают черные тени кочегаров. Витрины тонули во мраке: там можно было различить теперь только снег кружев, белизну которых оживлял матовый свет газовых рожков; а в глубине этой часовни мощно вздымались готовые наряды, и чудесное бархатное манто, отделанное серебристой лисицей, казалось силуэтом великолепной безголовой женщины, которая под проливным дождем, в таинственных парижских сумерках, спешит на какой-нибудь бал.
Зачарованная, Дениза подошла к самой двери, не замечая, что на платье ее попадают брызги дождя, В этот ночной час "Дамское счастье", сверкавшее, как раскаленный горн, окончательно покорило девушку. В большом городе, почерневшем и притихшем под дождем, в этом неведомом ей Париже оно горело, как маяк, оно казалось ей единственным светочем и средоточием жизни. Она замечталась о будущем, о службе в этом магазине. Ей придется много работать, чтобы вырастить детей, но будет в ее жизни и нечто другое, - она еще не знала, что именно, - что-то еще далекое, но она уже трепетала и от страха перед ним и от желания, чтобы оно поскорее свершилось. Денизе вспомнилась женщина, умершая во время закладки здания. Ей стало страшно: огни показались кровавыми, но мгновение спустя белизна кружев успокоила ее, надежда и радостная уверенность завладели сердцем; а тем временем дождевая пыль обдавала холодом ее руки и умеряла лихорадочное возбуждение, вызванное переездом в столицу.
- Это Бурра, - сказал чей-то голос за ее спиной.
Наклонившись, она увидела, что Бурра неподвижно стоит на улице, перед витриной, где она утром заметила целое сооружение из зонтов и тростей. Старик стоял в тени, не сводя глаз с победоносной выставки "Дамского счастья"; лицо его было скорбно; он даже не замечал дождя, который хлестал его непокрытую голову и струйками сбегал с седых волос.
- Какой дурак, - заметил голос, - ведь он простудится.
Дениза обернулась и увидела, что все семейство Бодю снова стоит за ее спиной. Как и Бурра, которого они считали дураком, они то и дело невольно возвращались к созерцанию зрелища, раздиравшего им сердце. Это было какое-то самоистязание. Женевьева сильно побледнела: она убедилась, что Коломбан любуется тенями продавщиц, мелькающими в окнах второго этажа; Бодю старался подавить в себе вновь вспыхнувшую злобу, а глаза его жены наполнились безмолвными слезами.
- Так, значит, завтра ты туда отправишься? - спросил наконец суконщик; его мучила неуверенность, он чувствовал, что племянница, как и все другие, покорена.
Она замялась, потом кротко сказала:
- Да, дядя, если только это вас не очень огорчит.
II
На следующий день в половине восьмого Дениза стояла перед "Дамским счастьем". Она решила сначала явиться туда, а потом уж проводить Жана к его хозяину, который жил далеко, в верхней части предместья Тампль. Но, привыкнув рано вставать, она слишком поспешила выйти из дома: приказчики еще только начинали появляться. Робея и боясь показаться смешной, она в нерешительности топталась на площади Гайон.
Холодный ветер обсушил мостовую. Из всех улиц, озаренных бледным утренним светом, торопливо выходили приказчики, ежась от первой зимней стужи, спрятав руки в карманы, подняв воротник пальто. Одни из них шли поодиночке и исчезали в недрах магазина, не обменявшись ни словом, ни взглядом с сослуживцами, спешившими рядом с ними; другие шли по двое, по трое, занимая тротуар во всю его ширину и перекидываясь коротенькими фразами; все они, прежде чем войти, одним и тем же движением швыряли в сточную канавку окурок папиросы или сигары.
Дениза заметила, что многие из них, проходя мимо, заглядывают ей в лицо. И это еще больше смущало девушку. Она уже не чувствовала в себе смелости последовать за ними и решила, что войдет только после того, как поток прекратится; она покраснела при мысли, что в дверях может столкнуться со всеми этими мужчинами. Но шествие все продолжалось, и, чтобы избавиться от любопытных взглядов, Дениза медленно обогнула площадь. Вернувшись, она увидела перед подъездом "Дамского счастья" высокого, бледного и нескладного юношу, который, подобно ей, вот уже четверть часа, видимо, выжидал чего-то.
- Мадемуазель, - решился он наконец спросить ее, запинаясь, - вы не служите здесь продавщицей?
Вопрос незнакомого человека привел Денизу в такое замешательство, что она ничего не ответила.
- Видите ли, - продолжал он, еще больше путаясь, - я подумал, нельзя ли мне сюда устроиться, а вы могли бы мне объяснить…
Он робел не меньше ее и рискнул обратиться к ней только потому, что, как ему казалось, и она тоже смущена.
- Очень была бы рада, сударь, - ответила она наконец, - но я знаю не больше вашего; я тоже пришла сюда наниматься.
- Ах, вот как, - произнес он, совершенно растерявшись.