Она пристально посмотрела на шутника тем же печальным и спокойным взглядом, каким встречала язвительные намеки товарок. Ах, он такой же злой, он мучит ее, как и другие! И внутри у нее словно оборвалось что-то, порвалась какая-то последняя нить. На лице девушки выразилось такое страдание, что Фавье, мало чувствительный по натуре, все-таки поспешил к ней на помощь.
- Господин Робино в сортировочной, - сказал он. - Он, вероятно, вернется к завтраку. Если вам нужно с ним поговорить, вы застанете его здесь после двенадцати.
Дениза поблагодарила и возвратилась в свой отдел; там ее ожидала разгневанная г-жа Орели: она отсутствовала целых полчаса! Где она пропадала? Уж, конечно, не в мастерской! Девушка опустила голову, думая о том, с каким ожесточением преследуют ее несчастья. Если Робино не вернется, все пропало. И она решила, несмотря ни на что, спуститься еще раз.
Возвращение Робино произвело в отделе шелков настоящую революцию. Продавцы надеялись, что он больше не вернется, что ему, наконец, осточертели вечные неприятности; действительно, одно время он уже почти совсем собрался купить предприятие Венсара, тем более что последний упорно навязывал ему эту сделку. Мина, которую Гютен несколько месяцев исподтишка подводил под своего соперника, должна была в конце концов взорваться. Во время отпуска Робино, когда Гютену в качестве старшего продавца пришлось замещать его, он постарался навредить Робино в глазах начальства и проявлял особое усердие, чтобы захватить его место, - обнаруживал и всячески раздувал разные мелкие недочеты, представлял проекты улучшений, изобретал новые рисунки. Впрочем, у каждого служащего отдела, начиная с новичка, мечтавшего стать продавцом, и кончая старшим, стремившимся к положению пайщика, было лишь одно настойчивое желание: подняться на ступеньку выше, свалив товарища, который стоит на этой ступеньке, а если он окажет сопротивление, - проглотить его; эта борьба аппетитов, это уничтожение одних другими было условием хорошей работы машины, оно подстегивало торговлю и создавало тот успех, которому дивился весь Париж. За Гютеном стоял Фавье, за Фавье - другие, целый строй. Слышалось громкое чавканье челюстей. Робино был уже приговорен, и каждый мысленно уносил одну из его косточек. Поэтому, когда он возвратился, поднялся всеобщий ропот. Дальше так продолжаться не могло: настроение приказчиков показалось заведующему настолько угрожающим, что он послал Робино в сортировочную, чтобы дать дирекции время обдумать вопрос.
- Мы все уйдем, если его оставят, - объявил Гютен.
Распря надоела Бутмону; его веселому нраву был противен раздор в отделе. Он огорчался, видя нахмуренные лица. Но ему хотелось быть справедливым.
- Оставьте его в покое, он ничего плохого вам не сделал.
Посыпались возражения:
- Как? Ничего плохого нам не сделал?.. Это невыносимый субъект… вечно всем недоволен… до того задирает нос, что готов затоптать вас ногами.
Отдел был крайне озлоблен. Робино, нервный, как женщина, отличался нестерпимо крутым нравом и обидчивостью. На эту тему рассказывали десятки анекдотов: какого-то юношу он довел до болезни, покупательницы обижались на его язвительные замечания.
- В конце концов, господа, я не могу сам решать такие вопросы, - сказал Бутмон. - Я доложил дирекции и сейчас опять напомню об этом.
Прозвонили к завтраку второй смене: звон колокола поднимался из подвала, отдаленно и глухо отдаваясь в неподвижном воздухе магазина. Гютен и Фавье спустились вниз. Из всех отделов поодиночке сходились продавцы, напирая друг на друга внизу, у входа в тесный и сырой кухонный коридор, где всегда горели газовые рожки. Люди теснились здесь, не разговаривая, не смеясь, среди возрастающего грохота посуды и резкого запаха пищи. В конце коридора перед окошечком они останавливались. Тут находился повар. По бокам его стояли стопки тарелок; он погружал вилки и ложки - свое оружие - в медные кастрюли и раздавал порции. Когда он передвигался, за его животом, обтянутым белым фартуком, виднелась пылающая плита.
- Вот ведь никогда в этом паршивом доме не дадут жаркого! - проворчал Гютен, посмотрев на меню, написанное на черной доске над окошечком. - Глаза бы не глядели на их говядину и рыбу!
Рыбу, действительно, все презирали, и сковорода с нею оставалась почти нетронутой. Однако Фавье взял ската. Гютен наклонился за его спиной:
- Рагу!
Повар привычным движением подцепил кусок мяса и полил его соусом. Задыхаясь от горячего дуновения, повеявшего из окошка, Гютен взял свою порцию, и тотчас же, словно причитание, зазвучало: "Рагу, рагу, рагу". Повар безостановочно подхватывал куски мяса и поливал их соусом; он работал быстро и ритмично, как хорошо выверенные часы.
- Скат совершенно холодный, - объявил Фавье: рука его не ощущала никакого тепла от тарелки.
Теперь все двигались в одном направлении, держа в вытянутой руке тарелку и следя за тем, как бы не столкнуться с кем-нибудь. В десяти шагах находился буфет: опять окошечко, с прилавком из блестящей жести, на котором были расставлены порции вина - бутылочки без пробок, еще мокрые от полоскания. Каждый протягивал свободную руку, брал на ходу бутылочку и, еще более стесненный в движениях, сосредоточенно направлялся к столу, стараясь не расплескать вино.
Гютен недовольно ворчал:
- Вот еще, гуляй тут, с посудой в руках!
Стол, за которым обычно сидели Гютен и Фавье, находился в конце коридора, в последней столовой. Эти столовые, все одинаковые, размером в четыре метра на пять, были переделаны из погребов, заново оштукатурены и выкрашены; однако сквозь краску проступала сырость, и желтые стены были испещрены зеленоватыми пятнами; из узких окошечек, выходивших на улицу вровень с тротуаром, проникал белесый свет, беспрестанно заслонявшийся расплывчатыми тенями прохожих. В июле, как и в декабре, здесь было одинаково душно от горячих испарений, пропитанных тошнотворными запахами, которые доносились из кухни.
Гютен пришел первым. На столе, вделанном в стену и покрытом клеенкой, были расставлены стаканы, разложены ножи и вилки по количеству мест; на обоих концах стола возвышались стопки запасных тарелок, посредине же лежал большой хлеб с воткнутым в него ножом. Гютен поставил тарелку и бутылочку, взял свою салфетку из шкафа, который являлся единственным украшением стен, и со вздохом сел на место.
- А я здорово проголодался! - сказал он.
- Всегда так бывает, - ответил Фавье, усаживаясь слева от него. - Вечно ничего нет, когда подыхаешь с голоду.
Стол, накрытый на двадцать два прибора, быстро заполнялся. Сначала слышался неистовый стук вилок я чавканье здоровенных молодцов, желудки которых отощали от ежедневной тринадцатичасовой изнурительной работы. Еще недавно - продавцам полагался на еду целый час, и они имели возможность пить кофе вне магазина; поэтому они торопились покончить с завтраком в двадцать минут, чтобы поскорее вырваться на улицу. Но это слишком развлекало их, они возвращались рассеянные и уже не думали о торговле. Тогда дирекция решила их больше не выпускать: пусть платят лишних три су за чашку кофе, если он так уж им необходим. Зато теперь приказчики затягивали еду и не стремились вернуться к себе в отдел до окончания обеденного перерыва. Многие из них, глотая большие куски, читали газету, сложив ее и прислонив к бутылке. Другие, удовлетворив первый голод, шумно разговаривали, снова и снова возвращаясь к извечным темам о скверной пище, о том, кто сколько заработал, как они провели прошлое воскресенье и как намереваются провести будущее.
- Ну, а как у вас обстоит с Робино? - спросил кто-то Гютена.
Борьба приказчиков из шелкового отделения с помощником заведующего занимала все остальные отделы. В кафе "Сен-Рок" на эту тему спорили ежедневно до полуночи. Гютен, набросившийся на кусок говядины, лишь пробурчал в ответ:
- Что ж, Робино вернулся, - затем, внезапно разозлившись, закричал - Черт побери! Ослятину, что ли, мне подсунули?.. Это уж становится омерзительным, честное слово!
- Не жалуйтесь, - заметил Фавье. - Я имел глупость взять ската, а он тухлый.
Все заговорили сразу, негодовали, острили. В конце стола, у стены, молчаливо ел Делош. На свое горе он был наделен редкостным аппетитом и никогда не мог досыта наесться; он зарабатывал слишком мало, чтобы платить за добавочные блюда, поэтому всегда отрезал себе огромные ломти хлеба и с наслаждением поглощал даже самые невкусные кушанья. Все стали потешаться над ним.
- Фавье, уступите вашего ската Делошу… это в его вкусе.
- А вы свою говядину, Гютен. Делош очень просит, чтобы вы ее уступили ему на десерт.
Бедный малый не отвечал ни слова, а только пожимал плечами. Не его вина, что он подыхает с голоду. А кроме того, остальные хоть и плюют на кушанья, однако наедаются до отвала.