И Эля Акивович, чтобы как-нибудь загладить неловкость своего или отцовского поступка, хватал, конфузясь, Цукки за ухо и начинал осторожно его трепать - приговаривая:
- Ах, ты… безграмотная кошка, глупая ты кошка! Разве можно не понимать русского языка? Все должны знать русский язык: Россия же - твоя родина!
Такое же чувство неловкости портной испытывал и тогда, когда приходилось ему разговаривать с Акивой на родном их языке в присутствии невестки.
Старик был глуховат, по нескольку раз переспрашивал об одном и том же, проявлял почему-то всегда интерес к разговорам о людях, которые никогда и никак не могли быть ему известны. Старик казался в такие минуты совсем лишним, назойливым, и речь его - медленная, певучая еврейская речь - без осознанной причины коробила портного Элю. И, однако, совсем отсутствовало это чувство, когда оставался вдвоем с отцом или когда их собеседником был сын - Мирон.
В присутствии Надежды Ивановны Эля старался и сам меньше говорить - потому что не был уверен в правильности своей речи, - и всячески, под различными предлогами, ограничивал в том же старика Акиву.
С некоторой поры с портным происходило нечто странное, что уже, во всяком случае, не было бы понято его друзьями и земляками, оставшимися по ту сторону государственной границы. Эля словно чуждался родной своей речи, избегал ее. В городе, на рынке, было два-три еврейских магазина, и владельцы их, встречая портного Рубановского, радушно приветствовали его всегда - своего единоверца и соплеменника.
Если он что-нибудь покупал, они внимательнейшим образом относились к его требованиям, предлагали лучший и доброкачественный товар, делали скидку на установленную цену, что никак уж не было достижимо для остальных покупателей - коренных здешних горожан.
Никогда на своей родине, в маленьком пограничном городке, Эля Рубановский не замечал такого обходительного отношения продавцов, из которых многие были его давними близкими приятелями. Здесь же радушие и доброжелательство было явным и подчеркнутым.
Он понял сразу же подлинную причину этого.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Разговор на просцениуме
В работе автора этого рассказа произошел некоторый перерыв, и рукопись ждала своего продолжения. Однако случилось так, что и в этом - неоконченном еще - виде она стала известна одному человеку - одному из близких друзей автора. Мы не назовем его имени, но не можем отказать себе в том, чтобы не привести тут же некоторого разговора с ним.
Расскажем все по порядку.
Автор, желая проверить себя, прочел ему все здесь написанное. Друг внимательно слушал, время от времени бросая отрывистые подбадривающие фразы:
- Занятно! Что же дальше?
Автору показалось даже, что друг искренно сожалел, что рукопись не закончена.
- Занятно! - повторил он после минутной паузы. - Я, конечно, не знаю еще фабулы твоего рассказа (да это и хорошо!…), но кое-что я, кажется, уже улавливаю… Да, да… Но не в этом дело. Я не могу еще оценивать этой вещи, но в ней есть несколько строчек… "разоблачительных" строчек, понимаешь?
Автор недоуменно посмотрел на своего друга.
- Ты сейчас поймешь меня, - оживившись, продолжал тот. - Речь уже будет не о твоем рассказе. Черт его знает, какой и о чем он у тебя выйдет, а то, о чем я хочу тебе сказать, уже, к сожалению, вышло…
Автор из рассказчика превратился в слушателя.
Друг взял со стола листок рукописи, придвинул его к своим вооруженным пенсне глазам и быстро прочел последние две фразы:
- Вот видишь: "Здесь же радушие и благожелательство было явным и подчеркнутым. Он понял сразу же подлинную причину этого"… Эля твой понял, - пишешь ты… так? Ты оборвал на этом рукопись. Но, может быть, ты, автор, скажешь мне, как он, твой персонаж, должен был понять эту "подлинную причину"?
- Ты заставляешь меня, - усмехнулся автор, - открыть тебе некоторые секреты моей "лаборатории". Изволь! Кстати, здесь есть как раз то, что может послужить для тебя ответом.
Он встал с дивана, на котором сидел до того рядом с другом, подошел к письменному столу, выдвинул один из ящиков и вынул оттуда папку. Неловко открывая ее, он обронил на пол газетную вырезку, слетевшую к ногам приятеля.
- Рецензия? - улыбнулся тот. - Дай - прочту! Нет? А, материальчики собираете, жизнь обкрадываете, товарищи писатели… ха-ха…
Он хотел пробежать глазами вырезку, но автор положил ее обратно в папку и вынул из нее листок густо исписанной бумаги.
- Цыц! Прочтешь в свое время. А пока - вот тебе ответ на твой основной вопрос относительно Эли. Это из конспекта рассказа. Читай.
"В этом подлинно русском, во всех своих проявлениях русском городе, десяток-другой еврейских семейств чувствовал себя затерявшимся, национально-разобщенным, а этого не было раньше в злополучной, рабской "черте оседлости", откуда они все пришли сюда путями освободившей их русской революции".
- Приязнь иудея к иудею! - горячо подхватил друг. - Так и напиши дальше, слышишь? Они эту приязнь пронесли нерушимо сквозь века крови и гетто… Это верно. Так, не сгорая, накаляется только стальная игла, пропущенная сквозь пламя… Да, да! Но вот об этом я и хотел тебе сказать. Об этом (он подчеркнуто произнес последнее слово) надо говорить… я не знаю, где, - но говорить надо серьезно и… строго! - неожиданно закончил он фразу. - Может быть, писатель это должен сделать, - я не знаю. Может быть, на эту тему надо написать рассказ, роман, повесть… публицистическую повесть. Черт его знает! Вопрос, - уверяю тебя, - очень серьезный. Больной, обидный и серьезный. Может показаться мелочью то обстоятельство, что евреи-торговцы продают Рубановскому лучший товар и дешевле, чем остальным покупателям… Но это, милый друг, не мелочь! Это звено в той чрезвычайно крепкой цепи, которой опоясало себя все еврейство в течение многих веков. Да, да! О, они не распадутся. В этом отношении это совершенно замечательный народ… Где бы еврей ни родился, где бы он ни жил… в Австралии, на Памире, в Бердичеве, где угодно! - он никогда не забудет двух вещей: своего языка и вот той самой приязни иудея к иудею. Понимаешь?
Он на минуту прервал свою речь, завозившись с трубкой, в которой уже не стало ароматного английского табака. Пока он набивал ее, автор внимательно всматривался в него, пытливо всматривался, словно до сего лицо этого человека было ему незнакомо.
Да, да - именно в этот момент автору пришло на ум то, что впоследствии он реализовал, работая над этим рассказом.
Мысль- шептунья была интимной, задорной и неожиданной. Но поведаем о ней читателю несколько ниже.
- Н-да… - затянулся друг автора вновь. - Н-да… Понимаешь, к чему эта приязнь довела?…
Ну, скажем, у нас, в России… Евреи были обиженной, угнетаемой нацией… Конечно, этот факт покрывал позором всех нас, всю нашу страну, нас - русских. Мы боролись против этого. Ведь боролись, - не так? Интеллигенция громила правительство, заступаясь за евреев. Нельзя забывать этого! Десять лет борьбы, - и русский народ дал свободу всем "инородцам". Революция! И что же?
А вот что: нас, русских, - ненавидят. Да, да! Ты думал об этом? Достопочтенные хохлы готовы объединиться с Польшей, лишь бы не быть в зависимости от "Московии". В Тифлисе делают вид, что никогда и не знали русского языка… И так далее. А евреи - эти оказались наиболее неблагодарными. Племенная приязнь выросла вдруг в племенную жадность и хищничество. Ты не согласен. Но это же так, к сожалению!…
Ты просматривал список расстрелянных за спекуляцию валютой? Читал? Хищники. А вообще, в учреждениях… Файвиловичи всех стран, соединяйтесь. Ладно. Допустим, что их меньше в учреждениях, чем русских… Но они все на виду. И это раздражает массу… нас всех. Это волнует и - чего уж тут скрывать! - это озлобляет. Понимаешь? Получилось так: вместо благодарности - цинизм. Что? Какая тут, к черту, "классовая дифференциация" внутри каждой нации! Нет, есть черты общенационального характера, и их никогда не искоренить. Например, русский человек ленив и хамоват: факт остается фактом… Я никогда не был антисемитом, но… У меня есть приятель. Он как-то сказал мне: "Я не был юдофобом. Я с оружием в руках защищал еврейскую семью во время погрома. Но теперь… Теперь я купил винчестер, хорошо его смазал, и, когда надо будет, я из него не одного жида ухлопаю…" Я его не оправдываю, но понять, пожалуй, могу. Да, да…
Ты был когда-нибудь в Германии? - неожиданно сбился он в разговоре. - Нет? А я был. Немец - больший юдофоб, чем наш мужик. Ей-богу. Я встречался в Германии с евреями, тамошними евреями, и никогда почти не мог отличить их от немцев. Но сами немцы никогда не дадут спутать себя с евреями. Вот тебе характерный пример… Занятно! Как-то мне принесли из прачечной белье. Проверяя его, я обнаружил, что вместо одной из моих верхних рубах мне прислали чужую, не новую. Я запротестовал перед посыльным - мальчуганом. В этот момент зашла в комнату моя хозяйка, фрау Гольц. Она подошла к корзине с бельем и наклонилась над счетом, присланным мне из прачечной. "Не торопитесь платить, - сказала она мне. - Пусть вернут вашу рубаху. Мошенничество у нас в Германии карается законом. И вообще, почему вы отдали белье в эту прачечную?" - "А что?" - спросил я недоумевая. "Вы посмотрели на фамилию хозяина прачечного заведения? Нет? Напрасно. Это Майер, да не тот". - "Как не тот?" - "А очень просто: здесь Майер через игрек, - так пишут евреи свою фамилию, а мы, немцы, - через "ей". Не надо отдавать евреям…" Вот и все. Понимаешь? В Германии… всюду, всюду, веками это чувство у народов. Вот этот "игрек", по которому они отличают всегда евреев! Это "неизвестное", которое, пожалуй, не нуждается в твоем "марксистском" объяснении. Это - невытравимый игрек! К сожалению, это так…