Разумеется, он забыл про зеро, про нуль - есть еще и нуль, ничто. Играющие аль-пари всегда забывают про нуль, и деньги их вдруг уплывают. Но когда выходит нуль, это тоже смерть, и здесь тоже все правильно. Тогда красное должно означать любовь, нечто крайне преувеличенное, но все-таки хорошее: приятно, когда у тебя есть любовь. Но черное, - что же тогда черное? Ну, для черного еще остается жизнь, тоже нечто такое, чему придают преувеличенное значение, только в другую сторону. Она не совсем черная, скорее серая. А порой и светло-серая, серебристая. Конечно, Петер славная девочка.
"Меня лихорадит, - подумал он вдруг. - Но меня каждый вечер лихорадит. Мне в самом деле надо бы выпить воды. Выпью и сейчас же уйду".
Вместо этого он потряхивает фишками в руке, быстро добавляет к ним те, что лежали в кармане, и когда крупье уже кричит: "Закрыто!" - ставит все сразу на зеро. На нуль!
Сердце замерло. "Что я делаю?" - спросил он себя в смятении. Чувство сухости во рту усилилось нестерпимо. Глаза горят, пергаментная кожа на висках туго натянулась. Непостижимо долго жужжит шарик. Вольфгангу казалось, что все смотрят на него.
"Все смотрят на меня. Я поставил на нуль - все, что у нас было, поставил на нуль, а нуль означает смерть. Завтра свадьба…"
Шарик еще жужжал; стало невозможно ждать дальше, удерживая дыхание. Он глубоко вздохнул - напряжение спало…
- Двадцать шесть! - провозгласил крупье. - Черное, нечет, пас…
Пагель почти с облегчением выдыхает воздух носом. Все правильно: игорный зал удержал его деньги. Валютная Пиявка не зря его смущала. Девица в это самое мгновение сказала вполголоса: "Дурачки! Туда же, суются играть - в песочек бы им играть, печь пирожки из песочка!" Коршун-крупье метнул в него острый торжествующий взгляд.
Секунду Вольфганг стоял, все еще ожидая чего-то. Чувство освобождения от мучительной напряженности прошло. "Была бы у меня еще хоть одна фишка, - подумал он. - Но все равно. Он еще настанет, мой день!"
Шарик уже опять жужжал. Вольфганг Пагель медленно прошел мимо печального вахмистра, спустился по лестнице. И он еще долго стоял в парадной, пока зазывала не выпроводил его на улицу.
8. ОБЪЯСНЕНИЕ МЕЖДУ ЛЮБЯЩИМИ
Что мог он рассказать обо всем этом своему хорошему Петеру? Почти ничего. Все как будто укладывалось во фразу: "Сперва я выигрывал, а потом мне не повезло". Стало быть, ничего особенного он сообщить не мог, за последнее время ему все чаще приходилось отделываться такими словами. Едва ли она могла что-то себе представить по ним. Она, может быть, думала, что здесь примерно то же, как если человек проигрывает в скат или вытягивает пустышку в лотерее. О взлетах и срывах, о счастье и отчаянии не расскажешь. Можно было только сообщить результат: "пустой карман", а это звучит так убого.
Однако Петра знала обо всем этом много больше, чем он полагал. Слишком часто видела она его лицо ночью, когда он, еще не остывший, приходил домой. И его опустошенное лицо, когда он спал. И злое, подвижное лицо, когда ему снилась игра. Неужели он так-таки не знает, что ему чуть не каждую ночь снится игра, ему, уверяющему себя и ее, что он совсем не игрок?.. И далекое, худое лицо, когда он, не расслышав, что она говорит, спрашивал безотчетно "Да?" и все-таки не слышал; лицо, на котором мучительное видение отражалось с такой четкостью, что казалось, его можно было снять с лица, как нечто материально существующее. И лицо, каким оно бывало, когда, причесываясь перед зеркалом, он вдруг заметит, какое у него стало лицо.
Нет, она знала достаточно, ему не к чему было говорить, мучить себя объяснениями и оправданиями.
- Ничего не значит, Вольф, - быстро ответила она. - Деньги для нас никогда не имели значения.
Он только посмотрел на нее, благодарный за то, что она избавляет его от объяснений.
- Конечно, - подхватил он. - Я еще наверстаю. Может быть, сегодня же вечером.
- Только вот что, - сказала она, впервые проявив настойчивость, - мы же сегодня в половине первого должны идти в бюро.
- Давай, - сказал он быстро, - я снесу твое платье к "дяде"… Не может ли бюро зарегистрировать тебя заочно, как тяжелобольную?
- Тебе и за тяжелобольную все равно придется уплатить! - рассмеялась она. - Ты же знаешь, даже умереть нельзя бесплатно.
- Но, может быть, больным можно платить после, - сказал он полушутливо, полузадумчиво. - А если и после не заплатишь, все равно: брак заключен.
С минуту оба молчали. Испорченный, по мере восхождения солнца все более накалявшийся воздух стоял почти осязаемый в комнате, сох на коже. В тишине громче слышался шум штамповальной фабрики, потом вдруг заскрипел плаксивый голос фрау Туман, поспорившей в дверях с соседкой. Дом, переполненный человеческий улей, гудел, кричал, пел, стучал, орал, плакал на все голоса.
- Пойми, ты вовсе не должен на мне жениться, - сказала девушка с внезапной решимостью. И после некоторой паузы: - Ты и так много сделал для меня - как никто на свете.
Растерянный, он смотрел в сторону. Блиставшее на солнце окно горело белым жаром. "Что же, собственно, я сделал для нее? - думал он в смущении. - Научил, как держать нож и вилку… да правильно говорить по-немецки?"
Он повернул голову и посмотрел на Петру. Она хотела сказать что-то еще, но губы ее дергались, как будто она силилась не разрыдаться. В темном взгляде, направленном на него, чувствовалось такое напряжение, что Пагелю хотелось отвести глаза.
Она между тем опять заговорила. Она сказала:
- Если бы я знала, что ты женишься на мне только по обязанности, я бы ни за что не согласилась.
Он медленно в знак отрицания покачал головой.
- Или назло матери, - продолжала она. - Или потому, что ты думаешь меня этим порадовать.
Он опять отрицательно покачал головой.
("А знает ли она, почему все-таки мы хотим пожениться?" - думал он удивленно, растерянно.)
- …Я всегда верила, что и ты этого хочешь, потому что чувствуешь, что мы принадлежим друг другу, - сказала она вдруг. Она выдавила из себя эти слова, и теперь в ее глазах стояли слезы. Она могла говорить свободней, словно самое трудное уже сказано. - Ах, Вольф, дорогой, если это не так, если ты женишься по какой-нибудь другой причине, оставь, прошу тебя, оставь. Этим ты не причинишь мне боли. Меньше причинишь мне боли, добавила она поспешно, - чем если б ты женился на мне, а мы бы остались друг другу чужие.
Она смотрела на него и вдруг заулыбалась, в ее глазах еще стояли слезы.
- Ты же знаешь, меня зовут "Ледиг" - "незамужняя", меня и всегда-то звали "Ледиг", с фамилией ты был согласен, только "Петра" казалось тебе немножко каменным.
- Ах, Петра, Петра, Петер Ледиг! - сказал он с чувством, побежденный в своей одинокой, себялюбивой пустоте ее покорной нежностью. - Что ты такое говоришь? - Он подошел к ней, обвил ее руками, он баюкал ее, как ребенка, и говорил, смеясь: - У нас нет денег заплатить за регистрацию, а ты заговорила о самых сокровенных вещах!
- А разве я не должна о них говорить? - сказала она чуть слышно и спрятала лицо у него на груди. - Неужели не должна я о них говорить, если ты сам о них молчишь - всегда, во все дни, во все часы?!. Я так часто думаю, даже тогда, когда ты прижимаешь меня к груди, как сейчас, и целуешь, как сейчас, что ты где-то далеко от меня… от всего…
- А! Ты уже говоришь об игре, - сказал он и ослабил объятия.
- Нет, я говорю не об игре, - поспешила она возразить и тесней прижалась к нему. - Впрочем, может быть, и об игре. Это ты должен знать, я же не знаю, где ты и о чем ты думаешь. Играй сколько хочешь, но когда ты не играешь, не мог бы ты хоть тогда быть немножко больше здесь?.. Ах, Вольф, - продолжала она, уже сама отстраняясь, но все еще крепко держа его за руки над локтями и твердо глядя на него, - ты всегда считаешь, что должен оправдываться передо мной из-за денег и что-то мне объяснять ничего ты мне не должен объяснять и не должен ни в чем оправдываться. Если мы принадлежим друг другу, тогда все правильно, а если мы друг другу не принадлежим, то все тогда ложь - будут ли деньги или нет, поженимся мы или нет.
Она смотрела на него, ожидая, она все надеялась на одно-единственное слово - ах, если бы он привлек ее к своей груди так, как нужно, она сама тогда почувствовала бы!..
"Чего она, собственно, хочет от меня?" - раздумывал над ее словами Вольф. Но он прекрасно знал, чего она хотела. Она вся целиком отдалась в его руки, с первого же часа, с того самого утра, когда спросила, нельзя ли ей пойти с ним вместе. Она ничего себе не оставила. Теперь она просила, чтоб он хоть раз, один лишь раз открыл перед нею свое темное, далекое сердце…
"Но как же мне это сделать? - спрашивал он сам себя. - Как?" И вдруг с облегчением, словно озаренный молнией: "Раз я этого не знаю, значит, она права: я ее не люблю. Я хочу на ней жениться просто так. Если бы я не поставил вчера на зеро, - спешил он думать дальше, - у нас были бы деньги на регистрацию. Не было бы всех этих объяснений. Конечно, теперь, когда я все понял, правильней было бы нам не жениться. Но как я ей это скажу? Я не могу идти на попятный. Она все еще смотрит на меня. Что я ей скажу?"
Молчание стало тяжелым и гнетущим, она все еще держала Вольфганга за локти, но уже свободней, как будто забыла, что держит. Он кашлянул.
- Петер… - начал он.
Хлопнула дверь на лестницу, послышались шаркающие шаги Туманши.
- Скорей, Вольф, прикрой дверь! - сказала торопливо Петра. - Фрау Туман идет, нам она сейчас ни к чему.
Она отпустила его. Он направился к дверям, но еще не дошел до порога, как показалась в виду квартирная хозяйка.
- Все еще ждете? - спросила она. - Я же сказала: кофе только за наличный расчет.