Блеск и богатство и оскорбляли, и манили его. Ему страсть как хотелось проехать в роскошной карете и щегольнуть тончайшим голландским бельём. Что поделать! Он знал, что такие желания недостойны его, что он предназначил себя к великим свершениям, но он был художник в душе и любил красивые вещи, к тому же вокруг, вопреки поговорке, и встречали и провожали, глядя на шляпу, жилет и собственный экипаж, и, как бы ни презирал он этот издевательский принцип самодовольства и пошлости, как бы ни ненавидел всё то, что служит унижению ближнего, именно всё это замышляя опозорить и заклеймить, чтобы, избавившись наконец от самодовольной страсти унижать и топтать бедняка за одно то, что он бедняк, человек к человеку относился по-человечески, независимо от того, кто как одет и кто сколько имеет миллионов, карет и сапог, он так-таки и не мог, имея реалистический ум, с этим возмутительным принципом самодовольства и пошлости не считаться, не мог не заботиться и о внешности с особенным тщанием, не позволяя на себя лишь оттого глядеть свысока, что на нём поношенный, вышедший из моды сюртук, однако хороший сюртук уже был в закладе, а прежний сюртук он не обновлял уже год, и по этой, и по многим другим, может быть для кого-то и странным, причинам от Гороховой и Невского ему приходилось держаться подальше.
На Фонтанке тоже было не совсем хорошо. На Фонтанке теснили дома, высокие, закоптелые, тёмные. И народу роилось там бездна, то пьяные деревенские мужики, то крикливые курносые бабы, то извозчики, отставные солдаты и всякая рвань. Весь этот сонм разнообразных фигур вызывал на раздумья, трудные, безответные, слишком больные. Он себя вопрошал беспрестанно: почему одни синеют от беспробудного пьянства, другие с истерическим криком бранятся за вздоры, третьи тупо, угрюмо молчат? То откровенно безобразная, то чуть прикрытая благообразная бедность разрывала душу его состраданием, бессильным до слёз, да и тоже постыдным паническим ужасом: и сам вот-вот окончательно свалишься в ту же безысходную бедность и пропадёшь, и сгниёшь, как в тюрьме.
Нет, и на Фонтанке он часто бывать не любил.
Чтобы мысль созревала, крепла, росла глубоко и спокойно, он выбирал одичалые тихие переулки или бродил по дальним пустынным каналам. В этих местах, далёких от блеска и роскоши центра, не встречалось почти никого. Задумавшись глубоко, он бродил там почти что вслепую. Когда же усталая мысль неожиданно обрывалась, завернувши в, казалось, непроходимый тупик, он вдруг останавливался, с недоумением глядя вокруг, и не узнавал порой мест, куда занесли его трезвые ноги.
Во время таких неожиданных остановок изучал он дома и прохожих. Устав, не в силах шлифовать свои сложные замыслы и упрямо спорить с гигантами, которых мечтал обогнать, он превращал дома и прохожих в тайных, но понятливых своих собеседников. Он говорил с ними, разумеется молча, с разгоравшимся любопытством: что-то ответят они? Не называя, натурально, себя, скрывая от них и горькие беды, и жаркие помыслы, он говорил им о них же самих, какими их видел. Он спрашивал, куда спешат они среди дня или вечером, как живут с мужьями и жёнами, с родными, с соседями, с любым человеком, с которым хоть на миг столкнула слепая судьба, чем озабочены, стремятся к чему и, главное, верят, верят во что? По походкам и лицам он учился отгадывать их тайные муки. Он с ними сливался тревожной душой. Он к ним привыкал. Ему весело становилось, когда было весело им, или хандрил вместе с ними, когда встречал унылые или грустные лица. Они были унижены - он страстно, всем сердцем сочувствовал им, но вдруг обрывался вопросом, наблюдая приниженные фигуры, понуренные головы, убегающие глаза: да зачем же сами-то они унижают себя? Ведь вот он тоже бедняк, а не гнёт ни перед кем головы! Не сделал ещё ничего, чтобы заставить себя уважать, но решился чего бы то ни стоило сделать!
Это оказался проклятый вопрос, вопрос без последующих ответов, то пропадавший куда-то, то вновь коловший его своим ядовитым, зазубренным жалом. Своей безответностью вопрос этот страшно мешал и работать и жить. Это место в мозгу, где он застрял, словно чесалось или натирало кровавую мозоль. Капля по капле, зерно по зерну, туманно, однако же явственней день ото дня он ощущал, что без ответа на этот кардинальный, коварный вопрос никогда не догонит тревожно зовущих гигантов, которые, кажется, с этой именно стороны, вдруг представшей ему, к вопросу об униженных и оскорблённых не заходили, и не случится с ним ничего из того, о чём так пылко мечтал, ещё, чего доброго, сам решит про себя, что недостоин и низок их догонять, если не отыщет ответа.
Своего ума не хватает - необходимо вооружаться чужим. Он читал и перечитывал Гёте. "Страдания юного Вертера", эта чудная вещь, вдруг начинали казаться пусть и великой, но недосказанной книгой, даже в чём-то немаловажном, к его расстройству, фальшивой. Он упорно мерил шагами свою узкую щель и подолгу бродил вдоль каналов. Нет, уж слишком возвышенно страдали в знаменитом романе!
Он наблюдал, он испытывал на себе страдания пообыденней и попроще, но от этих страданий солёные слёзы стояли в глазах. Он видел, как страдали униженные, втоптанные в самую грязь, обращённые в последнюю рваную тряпку одним, но очень даже стоившим пощёчины взглядом на них какого-нибудь в бакенбардах высшего чина или наглого от природы большого богатства. Он с недоумением обнаруживал, как многие сами до истязания терзали себя, унижались, добровольно обращались в самую последнюю рваную тряпку, единственно оттого, что не представляли на свете никакого иного достоинства, кроме достоинства высшего чина и большого богатства, и всё это единственное, исключительное достоинство, по понятиям самих же униженных, заключалось, главнейшее, в том, что богатству и чину дозволялось втаптывать в грязь без исключения всех остальных, бедных достатком и чином.
Он читал и перечитывал Гоголя. Гоголь был ему, естественно, ближе, чем Гёте. Казалось, именно Гоголя поразила в самую душу та же идея, та же неотступная суровая мысль, но и у бесстрашного Гоголя как будто выходило что-то не так и не то, что он чувствовал остро, однако, несмотря на усилия, никак не мог ясно выразить словом. Фантастично, невозможно, неправдоподобно сказать: лица, созданные творческим гением Гоголя, не страдали! Ведь у него всё ужасно, до бесконечности счастливые люди: Манилов, Чичиков, городничий! Вторя друг другу, чуть ли не хором, почитают одни эполеты и деньги, для каждого в отдельности и для всех вместе это высшая норма, фундаментальное правило всей нынешней и всей будущей жизни и высшая справедливость её: квартальному на мундир, городничему на шубу, полицмейстеру деревенька, а уж если сумел извернуться, мёртвых в казну заложил, так и совсем хорошо, как лучшая награда за ловкость и ум. Все у Гоголя жаждут подняться повыше, однако же мановением какого-то чуда вполне довольны и своим нынешним непрезентабельным местом. Городничий гнёт спину перед петербургским чиновником, да не гнётся дугой, достоинства своего не теряет, не унижается искренне, а раболепствует только для вида, потому как от века кем-то положено этаким свинским образом поступать.
Отчего это всё? Может быть, оттого, что Гоголь по недоразумению или нарочно, ведь ужасно, ужасно загадочный был человек, разъединил эту самую мёртвую душу живу, с одной стороны, и всё то, что всеми признано за идеал, за высшую справедливость и за что там ещё, с другой стороны? Каждому по чину, заслужил - получи? Хорошо: я городничий, вот я и уважаю себя ровнёхонько в этих строжайше отчёркнутых рамках, не меньше, а пожалуй, и больше, потому что в душе-то, в мёртвой душе, но живой знаю прекрасно, что поумней и пооборотистей многих иных, генералов и фельдмаршалов даже.
И Павел Иванович: с Маниловым так и парит в облаках, с Собакевичем торгуется как последний прохвост и барышник, а с Плюшкиным истинный скряга, однако в душе-то всего этого ничуть не бывало, душа сама по себе, точно отдельно где-то живёт, и тот же Павел Иванович из души-то своей поглядывает на всех свысока да только этак тихонько смеётся, что, мол, олухи вы, вот ведь как я всех вас кругом пальца обвёл.
На что уж Башмачкин, ведь уж дальше и падать-то некуда, затёрли окончательно человека, обратили в ничто, а тоже сидит себе и строчит, один только разок и вымолвил словечко с укором, а так ничего, наслаждается тем, как буковки славно выходят, и, кажется, даже в мыслях своих толкует с ними по-свойски, как толковал бы за чашкой чаю с лучшим, с истинным другом. По-настоящему, уже абсолютно, до крайней нитки забит и затёрт человек под тяжким бременем безобразнейшей бедности и ничтожного чина, а приглядишься, раздумаешь, нет: у него ведь своя и в высшем смысле счастливая жизнь, хотя бы только и с буковками.
И всё отчего? Может быть, оттого, что у Гоголя богатство и чин принимают за норму и высшую справедливость не сердцем, а только вечно скользким, хитрым умом: мол, эта подлая вера в чин и богатства принята всеми, что ж делать, приходится жить, как другие живут, а вообще-то я сам по себе, живу и живу, не трогаю никого, да и мне что ни есть от других как с гуся вода?
Нет, персонажей этого рода он нигде не встречал. То ли именно ему лично все попадались иные, то ли мир-то весь состоял из этих иных, только кругом, куда глаз его доставал, стенали от внутренней боли, как от зубов, от раздирающей боли души такие страдальцы, что на лоб лезли глаза. Этим паскудная вера в чин и богатство намертво въелась в самые души. Эти словно бы и не мыслили себе иной веры, иной справедливости, жизни иной. У этих чин и богатство как истинная вера, как высшая справедливость, как единственный идеал кипели прямо в крови.