- Вдрызг, аж брызнуло!.. - скрипнул Манюкин, и стул скрипнул под ним. - Чмокнулись мы, всего меня вареньем измазал. "Распросиятельство, - спрашиваю его озадаченно, - чтой-то рисунок лица у тебя какой-то синий?" - "Несчастье, - отвечает. - Купил, братец, кобылу завода Корибут-Дашкевича: верх совершенства, золотой масти, ясные подковочки. Сто тринадцать верст в час!.." - "Звать как?" - недоверчиво спрашиваю, потому что я лошадиные родословные наперечет знал, а про эту не слыхал. "Грибунди! - кричит, а у самого опять невольные слезы, помнится, даже плечо мне обмочил. - Дочь знаменитого киргиза Букея, который, помнишь, в Лондоне на всемирной выставке скакал! Король Эдуард, светлейшей души человек, портрет ему за резвость подарил… эмалированный портрет с девятнадцатью голубыми рубинами…" - "Объяснись!" - кричу наконец в нетерпении. "Да вот, отвечает, шесть недель усмиряем, три упряжки изжевала. Корейцу Андокуте, конюху, брюхо вырвала, а Ваське Ефетову… помнишь берейтора-великанища? Ваське это самое, тоже что-то из брюшной полости!" Я же… - и тут Манюкин подбоченился, - …смеюсь да потрепываю этак моего Баламута по щеке. "Трамбабуй ты, граф, говорю, право, трамбабуй! Я вчера пол Южной Америки в карты проиграл… со всеми, этово, мустангами и кактусами, а разве я плачу?"
- Как же ты ее проиграл? - недоверчиво протянул Николка, отирая пот с лица и с подозрением косясь на прочих слушателей.
- Юбыкновенно-с, в польский банчок! Трах, трах, у меня дама - у него туз! Получайте, говорю, вашу Америку. Признаться, целый месяц чертовку проигрывал, велика! - отбился Манюкин и мчался далее, не тцадя головы своей. - "А ты, трамбабуй, из-за кобылы сдрюпился? Брось реветь. Член мальтийского клуба, и государственного совета, и еще там чего-то, а ревешь, как водовозная - бочка!" А по секрету вам признаться, я с одиннадцати лет со скакового ипподрома не сходил: наездники, барышники, цыгане - все незабвенные друзья детства! Обожаю жрасивых лошадей и, этово… резвых женщин. У нас в раду, у всех Манюкиных, какой-то чертов размах в крови. Во младые годы дед мой, Антоний, чего только в Париже не выкомаривал! Раз крепостных мужиков запряг в ландо сорок штук, на ландо гроб поставил, в шотландскую клетку, на гроб сам уселся в лакированном цилиндре, с креповым бантиком, да так и проездил по городу четверы суток. Впереди отряд заяицких казаков на жалейках наяривает, а на запятках, извольте видеть, - полосатых индейцев восемь голов… Ну, тамошний префект, разумеется, взбесился…
- Да бывают ли они разве полосатые? - с подозрением, что его по нарочному сговору обставляют мошенники, переспросил Николка.
- Специально для этого случая из Доминиканской республики выписал, четверо по дороге в трюме погибли: экваториальный, девяносто шестой пробы менингит… Ну, взъярился этот чертов префект. "Ты, кричит, Антон, оскорбляешь не только наше французское гостеприимство, но и мировое религиозное чувство, и за это обязан я тебя поместить пожизненно в каторжные работы!" А дед только усмехается: в любимцах ходил у Екатерины-матушки, Потемкина подменял в выходные дни. "Вот положу, грозится, на ваш дурацкий Монблан трио-квадро-бильон пудов пороху, да и грохну во славу российской натуры!" Пришлось старухе через римского папу дело расхлебывать: чуть до войны не докатилось дело.
- Ну, а кобыла-то?.. - облизал губы Николка, втягиваясь во вкус повествованья.
- Как заслышал я про лошадь, тут и разгуделся я: меня хлебом не корми, а дай усмирить какое-нибудь там адское чудовище! "Тащи его сюда, кричу, буцефала твоего… Я ему, четырехногому, зададу перцу!" - Манюкин дико повращал глазами и сделал вид, будто засучивает рукава. - Мой Баламут глазам не верит, жену позвал: "Маша, шепчет, взгляни на этого неузнаваемого идиёта… желает Грибунди усмирять!" Та кидается отговаривать… Между прочим, умнейшая в Европе, ангельского сострадания женщина, только вот велелепием личности особо не отличалась.
- А я даже имел счастье видеть эту даму в Петербурге… - полушутливо вставил Фирсов, в расчете приобрести на будущее время расположение рассказчика.
- Она вообще много тратила на благотворительность, и всегда у ее подъезда толпилась уйма всяких клетчатых шелкоперов… - при общем смехе отмахнулся тот от Фирсова, поперхнувшегося на полуслове. - Тут и Маша вместе с мужем на колени бросается меня отговаривать: "Пожалейте отечество, дорогой!" А я уж вконец осатанел: "Седло мне, - кричу в запале, - и я вам покажу восьмое чудо света!" Пробиваюсь сквозь толпу, потому что к тому времени уйма народу собралась, даже из соседнего уезда прискакали! И хотя ливень уже хлестал как из ведра, никто, заметьте, даже не обратил на него ни самомалейшего внимания. Вдруг слышу как бы подземный гул… Богатыри, шестнадцать человек, выводят ко мне Грибунди в этаком железном хомуту, глаза в три слоя мешковиной обвязаны, а меня издали чует, тварь, жалобно так ржет, "Ставь ее хряпкой ко мне!" - глазами показываю челяди. Поставили! "Сдергивай, кто поближе, мешковину!" Сдернули. Покрестился я, этово… как раз на Андокутю пришлось: высунулся из-за дерева с перевязанным брюхом, только что из госпиталя, и зубы скалит, подлец! Мысленно прощаюсь с друзьями, с солнышком, да с ходу как взмахну на нее… и даже ножницы, помнится, сделал: старая кавалерийская привычка. Даю шенкеля - никакого впечатления: тормошится, ровно старый осел! Баламут мой, вижу, побледнел со страху, будто в саване стоит, а у меня как раз наоборот, характер такой потешный: чем грозней стихия вокруг, тем во мне самом спокойней. И даже такой, братцы мои, холод во мне настает, что дождик стынет и скатывается с плеч ледяной дробью, седьмым номером. И вдру-уг… - Манюкин живописно втянул голову в плечи, - как прыганет моя Грибунди да семь раз, изволите видеть, в воздухе и перекувырнулась. Тотчас седло на брюхо ей съехало, пена как из бутылки, хребтом так и поддает… "Боже, - сознаю сквозь туман, - и на кой черт далась мне эта слава? Она ж без потомства меня оставит!" Полосую арапником, сыромятную уздечку намотал так, что деготь на белые перчатки оттекать стал: ни малейшего впечатления! Закусила удила, уши заложила, несет с вывернутыми глазищами прямо к обрыву: адская бездна сто сорок три сажени глубиной! Небытием оттуда пышет, вдали Дунай голубеет, и на горизонте самое устье впереди, и даже видно, как… морские кораблики в него вползают, и тут кэ-эк она меня маханет!.. - Манюкин со стоном вцепился в край кресла и выждал в этой позе несколько мгновений, чтоб показать, как оно было на деле. - Впоследствии оказалось, об скалу на излете треснулся: полбашки на мне нету, а я даже сперва и не заметил! Припоминаю только, будто этакие собачки зелененькие закружились в помраченном сознании моем. Хорошо еще, упал удачно, прямо на орлиное гнездо! Очнулся, вижу - Потоцкие на альпийской веревке ко мне спускаются. "Жив ли ты, - кричат на весу, - задушевный друг, жив ли ты, Сережа?" - "Жив, - отвечаю ослабевшим голосом, - кобыла немножко норовиста, пожалуй, зато в галопе, правда твоя, изумительна!.." Ну, отыскали там недостающие части от меня, залили коллодием, чтобы срасталось…
Манюкин передохнул и для силы впечатленья бегло ощупал себя, как бы удостоверясь в собственной целости, затем смахнул испарину со лба и украдкой обвел взглядом лица слушателей своих, выражавшие скорее смущенье, чем даже сочувствие. Неспроста пятнистый Алексей оборонил Фирсову, что еще полгода назад рассказцы эти получались у Манюкина не то чтобы занозистей, а как-то правдивее. Никто теперь не смотрел в глаза артисту, да и сам он сознавал, что с каждым днем заработок его все больше походит на милостыню. Один из всех Николка засмеялся было над неудачным укротителем, но тоже оборвался, пораженный наступившим молчаньем.
- Ведь это на какую лошадь нарвешься, - исключительно в поддержку рассказчика вздохнул один из слушателей.
- А то, случается, и хоронить нечего!
- Ее тогда кулаком меж ушей надо осадить, - учительно сказал Николка, и все со странною приглядкой лзглянули на него. - Мне довелось однажды, этак-то, при возникших обстоятельствах, враз и рухнула, тадюка, на передние…
- У тебя другой сорт сложения, твое крепче. Барину уж на тот свет сматываться пора, а ты, напротив, будешь жить да поживать, пока рябой разбойник из-под моста не порушит твое здоровье, - с лаской ненависти сказал все тот же с вогнутым лицом вор и прибавил непонятное слово, встреченное взрывом необузданного веселья. - А на прощаньице, купец, ну-ка выдели барину еще рублишко от щедрот своих, на поддержанье духу. Да и отпусти его, - он старенький, ему спать пора…
Это скорее понужденье, чем просьба, произнесенное еле слышно, но снова прозвучавшее приказом, сразу заставило Николку принять оборонительное положение.
- Да и не не надо, зачем мне… - отовсюду защищаясь ладонями, заторопился Манюкин.
- А ты постой, барин, не тормошись, рассыпешься, - оборвал его главный теперь зачинщик скандала. - О тебе речь, да не в тебе дело. А ну, не задерживай, купец, уважь компанию!
- Куды ему, полтины за глаза хватит, шуту гороховому: все одно пропьет… Псу под хвост деньги кидать, этак никакой казны не напасешься! - неуверенно тянул Наколка.
Обе стороны теперь взаимно раздражали друг друга: одну сердил самый облик нетронутой крестьянской силы ж кощунственного, в те суровые годы, благополучия, Николку же, напротив, злила и тут проявившаяся; привычка города распоряжаться его трудом и достатком. Только застрявший посреди Манюкин мешал им сойтись в рукопашной.