Вдруг страшный толчок потряс бомбоубежище, словно треснула кора земли, и дом над убежищем рухнул. Свет погас. Наступила такая тишина, будто кругом были мертвые, потом кто-то вскрикнул?
- Бомба упала на дом!
- Нас засыпало! Мы похоронены!
Оксана слышала эти возгласы, с трудом освобождаясь от оцепенения, но, чем явственней слышались голоса, тем острее в ней пробуждалось сознание. С трудом выбралась она из-под груды навалившихся на нее тел, пыталась протиснуться к двери, вспоминая ее расположение в этой черной, пугающей темноте, но попала в другую груду барахтающихся людей. Кто-то стонал, кто-то плакал. Но все громче и громче слышался чей-то властный голос:
- Тише! Без паники! Сидите на местах! Кто стоит у двери, отзовись!
Послышалось несколько робких голосов.
- Внимание! - продолжал командовать тот же голос из глубины убежища, где находились койки для больных и стариков. - Кто стоит у двери, попробуйте приоткрыть ее!
Истерический женский голос ответил:
- Нас засыпало! Мы похоронены заживо! Туся, я говорила, не ходи в убежище! Боже мой!
Чей-то громкий радостный голос перебил:
- Открывается! Граждане! Она открывается! У кого есть спички?
- Внимание! - снова скомандовал голос. - Всем сидеть на местах! Кто стоит у двери, выйдите на улицу и попросите у дежурного фонарь! Остальные не двигайтесь! Без паники!
И действительно, никто не шелохнулся. Скоро почувствовали, как в темноту ворвался холодный воздух улицы, и каждый с облегчением вздохнул.
В дверях показался фонарь, потом послышался знакомый голос комендантши, только сейчас он был визгливым, словно проходил через дрожащее от удушья горло:
- Сидите смирно! Немец еще кружится над нами.- Она передохнула и с трудом добавила: - Сейчас, гад поганый, бросил бомбу прямо на нашу электростанцию…
Страшный крик ножом полоснул сидящих в убежище, и несколько голосов сразу закричали:
- Куда! Ой, задавила! Ой, ой!
Распахнув дверь, Оксана выбежала на улицу. Земля, небо, дома - все было окрашено кровавым пламенем. По огненному тротуару она рванулась вперед, туда, где пылал огромный костер, освещая полнеба. Ослепленная, она летела на огонь, упала на чьи-то руки, придя в себя, снова рванулась к огню:
- Пустите! Он там! На посту! Я должна!
Но ее крепко держали несколько человек, и один, в военной форме, тихо уговаривал:
- Ну нельзя же, гражданка, нельзя туда… Там пожарная команда и милиция… Кто там у вас остался? Брат или муж? Завтра откопают. Завтра все выяснится…
Подошла комендантша, взглянула на упавшую без чувств Оксану и сказала:
- Это моя, из второго корпуса. Отнесите ее в квартиру триста пятнадцать.
Оксана подняла голову, взглянула на горящее здание, глухо сказала:
- Тут вот молодой человек остался, тоже из триста пятнадцатой квартиры. Надо отыскать его. - И вдруг вздохнула, покачала головой, словно наконец-то поняла, что в этой пылающей груде невозможно отыскать молодого человека.
Глава девятнадцатая
Скупая, малоснежная зима вступила в город. На улицах было пустынно. Трамваи шли медленно. Торопиться было некуда, пассажиры на ходу входили и выходили из вагонов. Черными ящерицами пробегали вдоль мостовой струйки пепла от сжигаемых бумаг, скапливаясь на краях тротуаров в черные потоки.
В центре города с винтовками за плечами ходили парные патрули, высоко подбрасывая ноги. Они ходили от угла до угла, резко поворачивались и возвращались обратно. Мимо патрульных стремительно неслись на мотоциклах связные из штабов, машины с закутанными бойцами, грузовики с оружием. Глядя на этот военный поток, каждый думал о том, что фронт приближается.
Город как-то притих. В больших витринах висели ярко раскрашенные плакаты - "Окна ТАСС", около них толпились люди, читали, молча расходились. Не слышалось уже, как раньше, одобрительных замечаний, смеха - нет, сейчас некоторые многозначительно покашливали и отходили, не глядя друг на друга.
Только на бульварах по-прежнему сверкали хрусталем заиндевевшие деревья, по-прежнему звенел детский смех. Несмотря на самые строгие приказы, многие семьи оставили детей дома, не желая разлучаться с ними. И, словно торпеды, скользили с горок санки мальчишек. Два мальчика остановились у проволоки, за которой мирно дремал серебряный аэростат. Мальчик на лыжах прислонил палки к дереву, снял варежки и засунул пальцы в рот. Он долго смотрел на аэростат, потом повернулся к товарищу и, словно выдавая ему тайну, сказал:
- Видишь, этот кит сейчас спит, а как только ночь наступит, он улетает в небо, глаза у него разгораются, как прожекторы, из ноздрей огонь. Он налетает на фашистов и зажигает их. Я сам видел.
Мальчик с санками кивнул головой, потянул носом и ответил:
- Знаю. Я тоже видел.
Мальчик на лыжах удивленно взглянул на него, хотел сказать, что он врет, но сдержался, стал надевать варежки.
Мальчик с санками нагнулся к нему, тихо сказал:
- А ты знаешь, немцы колдуны. Они умеют превращаться в кукушек.
- Ну и что же, - ответил мальчик на лыжах. - Мы еще колдунистее их, мы умеем в ястребков превращаться, да как начнем долбать кукушек, как начнем, так они и куковать перестают.
Мальчик с санками понял, что ему больше нечего сказать, он разогнал санки, шлепнулся на них животом и покатился вниз по бульвару.
Мальчик на лыжах еще постоял у проволоки, задумчиво разглядывая аэростат. Вдруг часовой поманил его и сказал:
- Пацан, сбегай за газетой!
Вернувшись с газетой, мальчик с полным сознанием своего права пролез под проволокой, передал газету, легонько подкрался к киту и ткнул его пальцем в бок. Ткнул и отскочил… И со всех ног бросился догонять мальчика с санками, чтобы сообщить ему, как он собственной рукой погладил спящего кита.
Петр Кириллович с трудом брел по бульвару, он чувствовал себя совсем больным. Вчера, когда он был в парикмахерской, недалеко, посреди улицы, упала бомба. Рассказывали, что много людей, стоявших в очереди за хлебом, пострадало. Рассказывали, что милиционеру, ехавшему среди улицы на мотоцикле, оторвало голову, и он мчался вдоль улицы без головы. От всех этих слухов Петр Кириллович почувствовал себя плохо. Немцы каждый день хотят его убить, и ему приходится делать огромные усилия, чтобы увильнуть от смерти. А смерть может настигнуть, когда идешь в булочную, в баню, потому что воздушную тревогу уже не объявляли, если в город прорывались только один-два самолета.
Но ко всем этим опасностям прибавилась главная - приближался фронт. Уже по ночам видно было сверкание разрывающихся снарядов, говорили, что немец находится в тридцати километрах от Москвы и уже устанавливает дальнобойные орудия, вот-вот начнется артобстрел. Смерть подходила вплотную.
Ожидая смерти, Петр Кириллович думал, что все суета сует, зачем ему благополучие, к которому он так стремился, зачем ломать голову, думая о новой жизни после войны, когда даже завтра для него может не быть. Нужно думать только о сегодня, думать о том, как бы уцелеть. Единственное правильное решение - уехать из Москвы. Здесь не сегодня, так завтра начнется такое, что лучше спрятаться. Допустим, не убьет бомба, не убьет снаряд, но если придется отступать из Москвы, то ведь целой она немцам не достанется - они получат развалины. Все крупные заводы, электростанции, мосты - все будет взорвано, вот тогда и попробуй - уцелей. Нет, остается только одно - немедленно уехать.
И вот он шел посоветоваться с доктором Пуховым.
Доктор, как осторожный человек, действовал по верному плану. Одного сына он послал в Сибирь, подготовить базу для глубокого отступления, на самый опасный случай. Другого сына послал в Горький, подготовить базу для временного отступления, оттуда будет видно, когда безопаснее вернуться в Москву. Сам он остался в Москве, выжидая до последней минуты, - а вдруг все-таки ситуация сложится так, что и совсем не надо будет уезжать из Москвы, уцелеют и квартира и вещи.
Доктор Пухов жил один в большой квартире, но все время находился в коридоре, заставленном шкафами. Он сейчас же объяснил Петру Кирилловичу, что от взрывной волны стекла влетают в комнату и ранят. Поэтому он живет в коридоре, где не так опасно.
Петр Кириллович еще раз удивился тонкому, проницательному, все предвидящему уму Пухова. Одет доктор был как-то непривычно грязно и оброс седой щетиной, но и это он сделал с умыслом, чтобы не выделяться из толпы, не привлекать к себе внимания охотников до чужих шуб и часов.
В квартире было пусто, все ценности увезены и припрятаны. Увидев это, Петр Кириллович опять подумал: до чего же доктор хитер. Вот кто умеет все предвидеть.
Петр Кириллович думал, что доктор Пухов посоветует ему уехать, но ничего подобного не услышал, наоборот, отправив все ценности и, так сказать, освободившись, доктор Пухов надел костюм военного образца и сейчас, топая тяжелыми сапогами, с уверенностью говорил о необходимости защищать город, говорил о народной войне, чуть ли не сам собирался на фронт - вдруг стал патриотом.
Петр Кириллович перестал удивляться. Он больше смерти боялся остаться нищим и потому, несмотря на все уговоры доктора, решил уехать, чтобы спасти с трудом нажитое добро.
Когда он пришел на вокзал, оказалось, что уехать в индивидуальном порядке почти невозможно, билеты больше не продавались, а раздавались по организациям, подлежащим эвакуации. Тогда у него созрел план. Он попросил у доктора Пухова санитарную машину, чтобы съездить в госпиталь навестить профессора Строгова. Пухов согласился, правда на очень тяжелых условиях - за сто литров бензина.