"Но виноват более всех, конечно, председатель Совета министров. Еще не так давно казалось, что он - человек, преданный государю, что угодничество перед Думой и общественными кругами ему не свойственно, а на самом деле он оказывается таким же, как все, - способным прислушиваться к россказням и молчаливо, в бездействии, относиться к ним. Вместо того, чтобы использовать дарованное ему государем влияние на дела и на самое Думу, он заявляет только, что не в силах положить конец оскорбительному безобразию, и ограничивается тем, что ссылается на то, что у него нет закона, на который он мог бы опереться. Вместо того, чтобы просто приказать хотя бы именем государя, и тогда его могут послушаться, - он только развивает теорию о том, что при существующих условиях нельзя получить в руки способов укрощения печати. Вместо того, чтобы прямо сказать председателю Думы Родзянко, что государь ожидает от него прекращения этого безобразия, он ничего не делает и все ждет, когда оно само собой утихнет.
Такой председатель не может более оставаться на месте; он более не царский ’ слуга, а слуга всех, кому только угодно выдумывать небылицы на царскую власть и вмешиваться в домашнюю жизнь царской семьи".
"Таков был ход мышления императрицы, - пишет далее Коковцев, - как я его понимаю, и каким он должен был быть по свойствам ее природы".
И далее следует потрясающее признание Коковцева, свидетельствующее о безусловной и абсолютной честности и порядочности этого человека: "Я слышал даже прямое обвинение меня в том, что я не умел оперировать теми способами, которые были в руках моих, как министра финансов. В этом отношении я оказался, действительно, крайне неумелым". '
Это поразительное признание на фоне циничных откровений Арона Симановича. И если к нему прибавить тот факт, что Государь "терпел" Коковцева еще целых два года после его доклада о посещении его Распутиным, то это уводит в такие глубины размышлений, что сердце заходится. Можно представить себе, какой сумасшедший натиск выдержал Николай II со стороны взбесившейся императрицы, если она не то что Председателя Совета Министров не ставила ни в грош, а собственную мать мужа, когда вопрос касался чудотворца Григория Распутина. И царь терпел и держал Коковцева еще целых два года! Отсюда следует бесспорный вывод, что Государь высоко ценил своего Премьера. И одна из причин, по которой он высоко ставил Премьера, была его честность и порядочность. Так что не зря Коковцев как бы вскользь замечает: "…у меня не осталось ни малейшей горечи к моему государю ни при его жизни, ни, тем более, после его кончины". И: "…императрица была бесспорно главным лицом, отношение которого ко мне определило и решило мое удаление".
Теперь уместно будет задать вопрос: а почему, собственно, глава правительства должен был бороться с печатью, если в самом скандале более всего была повинна сама императрица? Подававшая повод тому своими отношениями с Распутиным. Она повела себя неподобающим образом,
неосторожно, а теперь требует, чтобы ее оградили и защитили. Не самодурство ли это? Не проще ли и разумнее было бы действительно пресечь сам источник грязных сплетен? Чего добивались такие люди, как Столыпин и Коковцев?
Насколько они оказались правы, показала сама история. Вспомним слова вдовствующей матери - императрицы Марии Федоровны, которые она сказала в беседе с Коковцевым: "Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя. Она искренне верит в святость какого‑то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье".
К чести Коковцева, он вместо обвинений императрицы, вместо обиды на нее на нескольких страницах, а по суги всей своей книгой, старается доказать, и не безуспешно, на мой взгляд, что императрица не виновата в том, что попала под влияние набожного, а на самом деле безбожника Распутина. Будучи сама крайне набожной и полагаясь во всем на Бога, на его чудесную силу, она верила Распутину, умевшему истово убеждать именем Бога, умевшему благотворно влиять на больного Наследника - главную и неистребимую боль ее, боль матери. Здесь Коковцев проявил истинно русский характер - умение прощать обиды.
А Распутин уехал‑таки к себе в Покровское. Ровно через неделю после встречи с Коковцевым.
По всем законам логики, царская семья должна была бы облегченно вздохнуть и выразить признательность тем, кто проявил мужество и настойчивость, чтобы оградить их августейший авторитет от сибирского варнака. Но получилось все наоборот! Чума парадоксов продолжала свирепствовать в жизни многострадальной Матушки - России.
Вместо благодарности императрица пришла в крайнее негодование. Уехал Распутин! Вынудили его уехать!..
А скандал между тем на страницах газет не утихал. С новой силой начали муссировать письма императрицы и Великих Княжон к Распутину. Всплывали все новые и новые подробности.
Вспомним, что эти письма были найдены и изъяты невероятными усилиями сыскного ведомства и лично Министра внутренних дел Макарова. Встал вопрос, что с ними делать? Для решения этого вопроса и встретились тайно Премьер - министр Коковцев и Министр внутренних дел Макаров.
Думали - гадали. Сначала хотели просто спрятать письма и постараться забыть про них. Но это было крайне опасно: их могли заподозрить в недобрых намерениях по отношению к царской чете. Потом была мысль отдать их Государю. Но это может произвести на него неприятное впечатление, и тогда они восстановят против себя императрицу - В конце концов решили, что Макаров попросит аудиенцию у Государыни и передаст ей письма из рук в руки. На том и разошлись.
Но Макаров все переиначил, решив, видимо, выслужиться перед царем. На очередном докладе Государю, пользуясь его отличным настроением, он рассказал ему всю историю добывания злополучных писем и… вручил, ему пакет с письмами.
"…Государь побледнел, нервно вынул письма из конверта и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: "Да, это не поддельное письмо", а затем открыл ящик своего стола и резким движением, совершенно неприсущим ему, швырнул туда конверт".
Вскоре Макаров получил отставку.
Отставка же Коковцева была делом времени.
Вот и не верь после этого в расхоясую цинично - шуточную поговорку, появившуюся, говорят, именно в эпоху распутинщины: "Ни одно доброе дело не остается безнаказанным".
Эпохи порождают крылатые фразы.
Терпящий поражение в том или ином деле, а тем более в большой государственной игре, в один прекрасный момент начинает понимать или чувствовать, что он проигрывает. Особенно, когда на карту поставлена жизнь.
Грянул момент, когда и всемогущий Распутин, несмотря на всевозрастающее могущество, почувствовал, что он проигрывает. Почувствовал это и его вездесущий личный секретарь и содержатель Арон Симанович.
Для Распутина, истинно русского человека, в общем‑то доброго и милосердного, сильного духом и телом, широкого душой, но безоглядного кутилу и гуляку, хитреца и пройдоху, каких свет не видывал, - падение было бы равносильно убийству. Для Симановича же с его прагматичес кой натурой их крушение было бы всего - навсего эпизодом в бурной деловой жизни. Проигрышем в большой игре. Не первым и не последним. И даже здесь, в назревающем тупике, из проигрыша он пытался извлечь свою выгоду, сорвать куш.
"Когда он (Распутин. - В. Р.), - пишет Симанович, - говорил о своей будущности, я ему советовал теперь же оставить Петербург и царя, до того, пока его враги окончательно не выведены из терпения".
"Ты восстановил против себя дворянство и весь народ. Скажи папе и маме, чтобы они дали тебе один миллион английских фунтов, тогда мы сможем оба оставить Россию и переселиться в Палестину".
"Я владел в Палестине небольшим участком земли и мечтал конец моей жизни провести в стране моих праотцов. Распутин также имел влечение к святбй земле. Он соглашался с моим планом переехать туда".
Но "Распутин имел сильно развитое самомнение…" Он говорил: "Люди, подобные мне, родятся только раз в столетие", "…падение его беспокоило больше, чем смерть".
О таком настроении Распутина свидетельствует не кто-нибудь, а сам Арон Симанович. Многие уже знали, кто стоит за Распутиным и какими средствами держат в узде всемогущего старца. И, естественно, гнев людей распространился и на евреев.
Ополчилось против Распутина и духовенство. В лице его бывших друзей - монаха Илиодора и епископа Гермогена. Илиодор преследовал Распутина с настойчивостью фанатика. Это по его указке бросили поленья под колеса машины, когда Распутин возвращался с очередной попойки с Виллы Роде, чтоб устроить ему катастрофу.
Но шофер вовремя отвернул, и беда его миновала. Это он подговорил к убийству Гусеву в селе Покровском. Та распорола Распутину живот. С распоротым животом, придерживая выпавшие кишки руками, Распутин прибежал домой и только этим спасся. Потом на него налетели молодые офицеры с шашками и револьверами, когда он вышел было в круг танцевать в той же Вилле Роде. И, наконец, обласканный им Симеон Пхакадзе, которого он выбрал себе в зятья, во время одной попойки попытался убить его. Но рука у него дрогнула, и вместо Распутина он выстрелил себе в грудь.
После этого случая самоуверенный Распутин и вовсе решил, что теперь уймутся заговорщики. Что сила его воздействия наведет страх на них. И потому не придал особого значения приглашению князя Феликса Юсупова, где обещал быть и сам великий князь Дмитрий Павлович.
"Будь осторожен! - пишет Симанович о том, как он его предупреждал об опасности в связи с этим приглашением. - Чтобы они там с тобой не покончили.
- Что за глупости! - ответил он. - Я уже справился с одним убийцею, и с такими мальчишками, как князь, я также справлюсь. Я поеду к ним, чтобы этим доказать перед царем мое превосходство над ними всеми!"