Одним из домовладельцев на Хитровом рынке был и наш "герой" Арон Симанович в компании с Гинцбургом. Через подставных лиц, конечно. Но об этом ниже. А сейчас поподробнее о "золотом" дне. Для кого‑то Хитровка была дном жизни, а для кого золотым дном.
"Каждый ночлежник, - пишет дальше Гиляровский, - платил пятак за ночь, а "нумера" ходили по двугривенному. Под нижними нарами, поднятыми на аршин от пола, были логовища на двоих; они разделялись повешенной рогожей. Пространство в аршин высоты, полтора аршина между рогожами и есть "нумер", где люди ночевали без всякой подстилки, кроме собственных отрепьев…
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и останавливались под огромным навесом, для них нарочно выстроенном. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитровцев и барышников: последние скупали все, что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их и переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов - в "сменку до седьмого колена", сквозь которую тело видно…
Дома, где помещались ночлежки, назывались по фамилии владельца: Бунина, Румянцева, Степанова (потом Ярошенко) и Ромейков (потом Кулакова).
В доме Румянцева были два трактира - "Пересыльный" и "Сибирь", а в доме Ярошенко - "Каторга". Названия, конечно, негласные, но у хитрованцев они были приняты. В "Пересыльном" собирались бездомные, нищие и барышники, в "Сибири" - степенью выше - воры, карманники и крупные скупщики краденого; а выше всех была "Каторга" - притон буйного и пьяного разврата, биржа воров и беглых. "Обратник", вернувшийся из Сибири или тюрьмы, не миновал этого места. Прибывший, если он дей ствительно "деловой", встречался здесь с почетом. Его тотчас же "ставили на работу"…
"Мрачное зрелище представляла собой Хитровка… В лабиринте коридоров и переходов, на кривых полуразрушенных лестницах, ведущих в ночлежки всех этажей, не было никакого освещения. Свой дорогу найдет, а чужому незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не смела сунуться в эти мрачные бездны".
"Иногда бывали обходы, но эго была только видимость обыска: окружат дом, где поспокойнее, наберут "шпаны", а "крупные" никогда не попадались".
"Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных. На другой же день их рассортируют: беспаспортных и административных через пересыльную тюрьму отправят в места прописки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции и в ту же ночь обратно. Нищие и барышники все окажутся москвичами или подгородных слобод, и на другой день они опят ь на Хитровке, за своим обычным делом впредь до нового обхода.
И что им делать в глухом городишке? "Работы" никакой. Ночевать пустить всякий забоится, ночлежек нет, ну и пробираются в Москву и блаженствуют по - своему на Хитровке. В столице можно и украсть, и пострелять милостыньку, и ограбить свежего ночлежника; заманив с улицы или бульвара какого‑нибудь неопытного беднягу бездомного, завести в подземный коридор, хлопнуть по затылку и раздеть догола. Только в Москве и житье! Куда им больше деваться с волчьим паспортом: ни тебе "работы", ни тебе ночлега.
Я много лет изучал трущобы и часто посещал Хитров рынок, завел там знакомства, меня не стеснялись и звали "газетчиком".
"Работая в "Русских ведомостях", я часто встречался с Глебом Ивановичем (Успенским. - В. Р.)… Как‑то Глеб Иванович обедал у меня, и за стаканом вина разговор шел о трущобах.
- Ах, как бы я хотел посмотреть знаменитый Хитров рынок и этих людей, перешедших "рубикон жизни". Хотел бы, да боюсь. А вот хорошо, если б вместе нам отправиться!
Я, конечно, был очень рад сделать это для Глеба Ивановича, и мы в восьмом часу вечера (это было в октябре) подъехали к Солянке.
Оставив извозчика, пешком пошли по грязной площади, окутанной осенним туманом, сквозь который мерцали тусклые окна трактиров и фонарики торговок - обжорок. Мы остановились на минуту около торговок, к которым подбегали полураздетые оборванцы, покупали зловонную пищу, причем непременно ругались из‑за копейки или куска прибавки, и, съев, убегали в ночлежные дома.
Торговки, эти уцелевшие оглодки жизни, засаленные, грязные, сидели на своих горшках, согревая телом горячее кушанье, чтобы оно не простыло, и неистово вопили:
- Л - лап - ш-ша - лапшица! Студень свежий коровий! Оголовье! Свининка - рванинка вар - реная! Эй, кавалер, иди, на грош горла отрежу!..
Пройдя мимо торговок, мы очутились перед низкой дверью трактира - низка в доме Ярошенко.
- Заходить ли? - спросил Глеб Иванович, держа меня под руку.
- Конечно!
Я отворил дверь, откуда тотчас же хлынул зловонный пар и гомон. Шум, рутань, драка, звон посуды…
Мы двинулись к столику, но навстречу нам с визгом пронеслась по направлению к двери женщина с окровавленным лицом и вслед за ней здоровенный оборванец с криком:
- Измордую проклятую!
Женщина успела выскочить на улицу, оборванец был остановлен и лежал уже на полу: его "успокоили". Это было делом секунды.
В облаке пара на нас никто не обратил внимания. Мы сели за пустой столик. Ко мне подошел знакомый буфетчик, будущий миллионер и домовладелец. Я приказал подать полбутылки водки, пару печеных яиц на закуску - единственное, что я требовал в трущобах.
Я протер чистой бумагой стаканчики, налил водки, очистил яйцо и чокнулся с Глебом Ивановичем, руки которого дрожали, а глаза выражали испуг и страдание.
Я выпил один за другим два стаканчика, съел яйцо, а он все сидит и смотрит.
- Да пейте же!
Он выпил и закашлялся.
- Уйдем отсюда… Ужас!
Я заставил его очистить яйцо. Выпили еще по стаканчику…"
"Многих из товарищей - писателей водил я по трущобам, и всегда благополучно".
"Чище других был дом Бунина, куда вход был не с площади, а с переулка. Здесь жило много постоянных хитрованцев, существовавших поденной работой вроде колки дров и очистки снега, а женщины ходили на мытье полов, уборку, стирку как поденщицы.
Здесь жили профессионалы - нищие и разные мастеровые, отрущобившиеся окончательно. Больше портные, их звали "раками", потому что они, голые, пропившие последнюю рубаху, из своих нор никогда никуда не выходили. Работали день и ночь, перешивая тряпье для базара, вечно с похмелья, в отрепьях, босые".
"Большой и постоянный доход давала съемщикам торговля вином. Каждая квартира - кабак. В стенах, под полом, в толстых ножках столов - везде были склады вина, разбавленного водой, для своих ночлежников и для гостей. Неразбавленную водку днем можно было получить в трактирах и кабаках, а ночью торговал водкой в запечатанной посуде "шланбой".
В глубине бунинского двора тоже был свой "шланбой". Двор освещался тогда одним тусклым керосиновым фонарем. Окна от грязи не пропускали свет, и только одно окно "шланбоя", с белой занавеской, было светлее других. Подходят кому надо к окну, стучат. Открывается форточка. Из‑за занавески высовывается рука ладонью вверх. Приходящий кладет молча в руку полтинник. Рука исчезает и через минуту появляется снова с бугылкой смирновки, и форточка захлопывается. Одно дело - слов никаких. Тишина во дворе полная. Только с площади слышатся пьяные песни да крики "караул". Но никто не пойдет на помощь. Разденут, разуют и голым пустят. То и дело в переулках и на самой площади поднимали трупы убитых и ограбленных донага".
"В туманную осеннюю ночь во дворе Буниных люди, шедшие к "шланбою", услыхали стоны с помойки. Увидели женщину, разрешавшуюся ребенком.
Дети в Хитровке были в цене: их сдавали с грудного возраста в аренду, чуть ли не с аукциона, нищим. И грязная баба, нередко со следами ужасной болезни, брала несчастного ребенка, совала ему в рот соску из грязной тряпки с нажеванным хлебом и тащила его на холодную улицу. Ребенок, целый день мокрый, грязный, лежал у нее на ру ках, отравляясь соской, и стонал от холода, голода и постоянных болей в желудке, вызывая участие у прохожих к "бедной матери несчастного сироты". Бывали случаи, что дитя утром умирало на руках нищей, и она, не желая потерять день, ходила с ним до ночи за подаянием. Двухлетних водили за ручку, а трехлеток уже сам приучался "стрелять".
На последней неделе великого поста грудной ребенок "покрикастее" ходил по четвертаку в день, а трехлеток - по гривеннику. Пятилетки бегали сами и приносили тятькам и мамкам, дяденькам и тетенькам "на пропой души" гривенник, а то и пятиалтынный. Чем больше становились дети, тем больше с них требовали родители и тем меньше им подавали прохожие.
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее караульщикам за углом, а сами босиком метались по сне1у около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме того, стояли "на стреме", когда взрослые воровали, и в то же время сами подучивались у взрослых "работе".
Бывало, что босяки, рожденные на Хитровке, на ней и доживали до седых волос, исчезая временно на отсидку в тюрьму или дальнюю ссылку. А потом возвращались на Хитровку как домой. Таково было положение мужской половины.
Положение девочек было еще ужаснее.
Им оставалось одно: продавать себя пьяным развратникам. Десятилетние пьяные проститутки были не редкость.