Друзья познаются в беде. Родственники пострадавших остались в одиночестве. Петербургский свет от них стыдливо отвернулся. Недавние приятели по веселым и шумным балам и маскарадам вдруг исчезли, как солнечные зайчики от набежавшей тучи. Дорожа своей репутацией, они, как от чумы, шарахались в сторону от родных и близких осужденных, боясь, что их (не дай Бог!) заподозрят в сочувствии к тем, кто дерзнул поднять руку на императора, на его престол. Наступило затишье. Но вот свет зашумел с новой силой, и повод этому дали те, кого он осуждал за глаза, тайно бойкотировал. Осторожному в поступках, лицемерному великосветскому обществу смело бросили вызов жены и невесты осужденных. Они обратились к монарху, еще торжествующему победу над десятками офицеров, и потребовали, чтобы он разрешил им выехать на вечное поселение в суровый край к своим любимым.
- Сами пожелали на каторгу! - Царь хохотнул. - Тоже мне - декабристки!
Жестокий властелин, вкладывая в "декабристки" нарицательный смысл, не думал, что это слово утвердится на Руси, как символ верности, стойкости и непоколебимости духа русской женщины.
Именно события середины двадцатых годов, о которых Екатерина Николаевна в подробностях узнала от мужа и его приятелей, развеяли сомнения и колебания, вселили в нее твердость и уверенность.
- Я еду с тобой, Николя. Еду в Сибирь, - приняла она тогда, в 1Й7 году, решение. - Вдвоем нам будет легче…
На новом месте, в отличие от Тульской губернии, Нико-
лай Николаевич редко бывал дома. Одна поездка дольше другой следовали чередой. Возвратясь в Иркутск, всегда чем-то озабоченный военный губернатор садился за бумаги и подолгу писал, переписывал, небрежно комкая и бросая черновики на пол, потом собирал их и сжигал в камине. Ему постоянно не хватало времени, не мог он выделить свободного дня, чтобы целиком провести его с женой.
Чуткая, любящая и нежная супруга отлично понимала настроение мужа и знала, когда можно и даже необходимо отвлечь его от работы, а когда быть тихой и незаметной. Мучительно переживая одиночество, женщина выбирала удобный момент и настойчиво напоминала о себе.
- Сегодня воскресенье, - мягко говорила она, - Ты обещал показать мне Гусиное озеро…
И если муж пытался отговориться, сослаться на массу дел, просил перенести прогулку на потом, супруга садилась напротив и, не спуская с него глаз, с шутливой ноткой, но требовательно заявляла:
- Поднимайся, писарь, или я сию же минуту перемешаю твои бумаги.
- А может, все-таки завтра? - менее уверенно возражал муж, смотря на жену умоляющими глазами.
- Никаких, Николя, "завтра", никаких "потом", - не уступала уставшая от домашнего однообразия супруга. Она делала нарочито строгое лицо и ультимативно заявляла - Сегодня со мной или никогда! Как угодно-с…
Женщина была по-детски счастлива, когда Николай Николаевич, вняв ее уговорам, вставал из-за стола и, махнув на кого-то рукой, говорил:
- Ну их к лешему! Побудем вдвоем на природе…
И они уходили в лес. Но такие праздные дни Муравьевым выдавались редко.
Екатерина Николаевна, намучавшись вдосталь во время путешествия на Северо-Восток России, зареклась не делать больше длинных вояжей. Она теперь все чаще и чаще томилась в одиночестве. Панически страшась уличных собак и боясь коров, женщина во время долгих разъездов мужа не выходила из дома. И когда бывшие жители северной столицы предложили Муравьевой побывать у них в гостях, она с радостью согласилась. От общения с культурными и воспитанными людьми (провела у них несколько вечеров) Екатерина Николаевна получила большое удовольствие.
Неприятность вкралась в дом Муравьевых нежданно-
негаданно. В тот день Николай Николаевич был раздражителен и зол. Он то молча ходил по своей половине, то вдруг садился за канцелярский стол и начинал быстро писать. Перечитав написанное, губернатор комкал бумагу, резко вставал и снова измерял шагами комнату. Супруга догадывалась о причине его раздражительности - виной тому была какая-то казенная бумага.
Накануне пришла из Санкт-Петербурга и Тулы почта. Николай Николаевич раскрыл большой конверт с толстыми сургучными печатями. Бегло пробежав глазами по строчкам, нахмурился, начал читать снова, медленно, вдумы-вась в написанное. На вопрос жены, что пишет деловая столица, ответил до обидного резко:
- В казенные вопросы прошу не вмешиваться!
Супруга сконфуженно и недоуменно уставилась на сердитого мужа: как его понимать? До этого всю почту просматривали вместе. Не было у губернатора секретов от жены. - И вдруг - словно отрезал. Оскорбительно такое слышать от мужа.
Видно так устроен человек, что не может долго носить боль в груди. Наступит момент, и он вынужден будет как-то разрядиться. У Николая Николаевича нервозное состояние вылилось в требование к жене непременно пояснить, что за новые друзья появились у нее во время длительного отсутствия мужа. Нет, это не была слепая ревность, когда человек, подверженный болезненному чувству, пылко развивает фантазию и бездоказательно обвиняет друга жизни в супружеской неверности. Тут наблюдалось нечто другое, но не менее тревожное.
- Я же тебе, Николя, все рассказывала, - ответила обескураженная таким требованием супруга. - Два раза была у Трубецких. Они сами за мной приезжали. С ними однажды навещала Волконских, у которых в то время гостили Якушкины. Все они, ты знаешь, из какого рода. Это очень милые и гостеприимные люди…
И Екатерина Николаевна не без восторга опять вспоминала проведенные вечера в гостях. Она там с удовольствием слушала фортепьянную музыку, с упоением исполненные старинные романсы, с воодушевлением продекламированные стихи.
- Музыка, романсы, вирши! - язвительно произнес Николай Николаевич. - Читали, разумеется, Пушкина, Лермонтова…
- Рылеева, Одоевского, Раевского, - спокойно до-
полнила супруга. - Очень хорошие стихи. Я кое-что даже переписала.
- Вон как! Покажи! - потребовал муж.
- Пожалуйста.
Прочитав рукописные листки, Муравьев приблизился к жене.
- Ты сама-то понимаешь, что это такое? - Лицо его было строгим. - Стихи Пушкина Чаадаеву нигде не напечатаны…
- Ну и что? - Супруга с вызовом уставилась на мужа. - Придет время, напечатают.
- Какая завидная прозорливость!
- Не насмешничай, - урезонила его супруга. - Талантливые, доходящие до глубины сердца сочинения никому не удастся спрятать.
- От кого?
- От людей, которых ныне эти стихи берут за душу.
- Вольнодумность! - выпалил Муравьев. - Такого Пушкина в России никогда не опубликуют. А стихи Одоевского, прямо скажем, крамольные! И ничего удивительного нет в том, что этот стихоплет оказался в Сибири. Его можно было сослать на каторгу только вот за эти строки:
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями…
- Откровенные стихи, - произнесла супруга и добавила - Но они, Николя, еще и правдивые, написаны от разума и души.
- Правдивые! - Муравьев грустно усмехнулся. - Ты забываешь, когда и в какой стране живешь. Это тебе не Франция, где равнодушно взирают на всякие вольнодумные сочинения.
Супруге слова мужа показались обидными и она ответила взаимным упреком:
- Но и свою невежественную Россию не хвали. Тут запрещают человеку думать так, как он хочет. Преследовать людей только за то, что уклад их мыслей не схож с другими - это чудовищно!
- Вот-вот-с! - подхватил Николай Николаевич. - Раньше ты так не высказывалась. Вольнодумству тебя научили новые друзья.
- Я им за такую науку благодарна, - не сдавалась супруга, все еще не понимая, почему мужа так встревожило ее знакомство с вполне приличными людьми. - Ты слепец, Николя! Народ твоей любимой России стонет от крепостного гнета. Твоя жалкая попытка что-то изменить в этом деле потерпела фиаско. Умных интеллигентных людей отправляют на каторгу и в ссылку: инакомыслящий - значит, преступник! А они своему народу просто-напросто хотят сносной жизни…
- Кого ты конкретно имеешь в виду? - настороженно спросил Николай Николаевич. - Может, Петрашевского? Я был недавно у него в тюрьме и пришел к выводу, что он психически ненормален.
- Я не верю, что Петрашевский был таким до Сибири, иначе его определили бы в дом для сумасшедших. Ты же лучше меня знаешь, какому эксперименту подвергли этого человека, прежде чем отправить в Сибирь. Его же вывели на публичную смертную казнь. Как эта "шутка" у вас называется, когда под бой барабанов на смертника направляют ружья, а потом казнь отменяют?
- Примерное расстреливание, - сухо пояснил Муравьев.
- У человека от страха могло ведь разорваться сердце.
- У таких не разрывается.
На это Екатерина Николаевна только всплеснула руками.
- А за что, разреши полюбопытствовать, - не могла угомониться супруга, - так травили, а потом убили Пушкина? Это же гений!
- Кстати, тебе известно, что Александра Сергеевича застрелил француз, - с сарказмом ответил Николай Николаевич.
- Обрусевший и огрубевший, как я, - вставила супруга. - Но ты в смерти Пушкина французов не обвиняй. Его затравили твои соотечественники и вложили в руку Дантеса пистолет… Ты, Николя, не знаешь своей любимой России.
Николай Николаевич удивленно вскинул брови:
- Интересно-с! А кто ее хорошо знает? Может, ты? Просвети, пожалуйста!
Женщина отрицательно покачала головой:
- Нет, Николя, не могу. И для меня она загадка. А вот Лермонтов ее знал. Он на себе испытал "пылкую любовь" своей отчизны, сосланный невесть за что на Кавказ.
- Прекрати! - оборвал муж. - Не забывай, чья ты жена. Надо быть разборчивее в выборе друзей. Ты подумала о супруге, о его престиже и карьере, когда согласилась идти в гости к ссыльным?