ПЕТЕРБУРГ
Васильевский остров. Дом Д. Г. Левицкого
А. Ф. Лабзин, Д. Г. Левицкий
- Не были на последнем заседании ложи, Дмитрий Григорьевич, так позволил взять на себя смелость заехать к вам, дознаться, на захворали ли?
- Настасье Яковлевне моей недужится, Александр Федорович. Не смог ее дома одну оставить.
- Дохтур был ли?
- Был. Чахотки, на нашу беду, опасается.
- Вот уж и вправду не дай Господь! Да с чего бы? На здоровье Настасья Яковлевна, сколько мне от супруги моей Анны Евдокимовны известно, никогда не жаловалась, все за вас опасалась - не перетрудились бы, огорчений каких не испытали.
- Да, послал мне Господь в супруге моей истинное благословение. Сколько лет уже вместе, слова досадного от нее не слышал - все шуткой да лаской. О доме заботится, теперь внуков выхаживает. И надо же такому случиться - простыла на ветру. Кашель бьет. Вот дохтур и стал опасаться.
- А вы, я вижу, без дела не сидите, Дмитрий Григорьевич. Вон в мастерской портрет новый. Никак графини Протасовой-старшей?
- Ее и есть, ее сиятельства Анны Степановны.
- Чудны дела твои, Господи! Ведь столько вы от покойной императрицы претерпели, от Большого двора и вовсе отстранены были, а тут самое что ни на есть доверенное лицо государыни и вашей кисти портрет иметь пожелала. Так сама к вам и обратилась?
- Почти. Но все же без протекции не обошлось. Представлен-то я графине давным-давно был, но к услугам моим она вправду не прибегала.
- Помнится, Протасова не так просто ко двору государыни попала - кто-то из людей случая присоветовал.
- Так и есть. Анна Степановна двоюродной племянницей графам Григорию да Алексею Григорьевичам Орловым приходится. Они племянницу во дворец и ввели.
- А когда "случай" Григорий Григорьевича кончился?
- Тогда уж Анна Степановна сама необходимой императрице сделалась. Покойная государыня без нее никуда. И в карты играть, и за столом, и в беседе с самыми доверенными лицами.
- Даже через обиду свою ради нее государыня преступить сумела.
- Это вы о Григории Орлове? Да, обида великая была. Граф, когда я его портрет уже в немолодых летах писал, все опасаться продолжал. Не верил, что супруга его чахоткой умерла - об отраве поминал, о дворцовых кознях.
- И что же, граф Григорий Григорьевич волю чувствам своим дал, от императрицы отклонился и полагал, это ему с рук сойдет?
- Любовь не рассуждает, Александр Федорович, а граф Григорий Григорьевич к кузине своей такую склонность почувствовал, что с чувством своим и скрываться не стал. Прямо все императрице и изъяснил.
- Безрассудство какое!
- А по мне - честность. Что ж ему было обожаемую повелительницу и благодетельницу обманывать, коли сердце к другой потянулось. Государыня его, сам говорил, словом не попрекнула, невесте приданое богатейшее выдала, свадьбу во дворце играть велела, сама невесту к венцу убирала.
- Сила духа не женская, ничего не скажешь.
- Так ведь почем знать, Александр Федорович: то ли сила душевная, то ли сила отчаяния. Очень государыня к Орлову благоволила. На молодую графиню глаз не могла поднять.
- А какова была собой избранница графа? Мне ее застать в живых не довелось.
- Где же вам, Александр Федорович! Молодые Орловы всего-то около пяти лет вместе прожили. А под венец графиня тринадцати лет пошла. Добра была очень. А вот хороша ли, пусть вам Гаврила Романович ответит. Это он ей строки посвятил: "Как ангел красоты, являемый с небес, приятностьми лица и разумом блистала". Когда графини не стало, все стали примечать, что Григорий Григорьевич ровно в уме тронулся. В Москве засел, из дома перестал выезжать.
- Протасова же о родственных протекциях, поди, тут же забыла, хлопотать за дядюшку не стала?
- Вот это вы напрасно. Битой посуды, как известно, все равно не склеишь. А вот отступного Анна Степановна для своих родственников добилась преогромного. Может, и не она одна, да и без нее не обошлось. Сама, думается, за выполнением договора проследила. А уж как, кажется, императрица над графиней только не потешалась: и королевой Лото ее звала, и королевой с островов Гаити.
- Что же, графиня так замуж и не вышла? Неужто партии при дворе для царицыной любимицы не нашлось?
- Как не найтись! Да не нужна ей семья была. У нее и так, при дворе толковали, обязанностей да хлопот хватало. Не знаю, правда, нет ли, будто графиня в своей опочивальне решала, быть ли новому человеку в случае или нет, и государыне подробно докладывала.
- Неужто, Дмитрий Григорьевич, вы подобным скабрезностям верить способны? Ложь ведь это должна быть! Клевета на ее императорское величество! И вы, как истинный верноподданный…
- Я иначе вам, Александр Федорович, скажу. Каждый человек сам за душу свою бессмертную в ответе. Просветить его в добре и зле можно, а поступать он все равно по своей совести и разумению будет.
- Тогда заставить его надо! Силой!
- И снова с вами не соглашусь. Как себя выше другого человека поставить? Где то Божеское право, по которому один человек другого судить может? Или по какому Божественному произволению наречет себя учителем и судией иных? Самого себя судить можно и нужно - вот в чем истинный долг наш.
- Но одним правда Божественная открывается, другим - нет. Почему же сим избранным не возложить на себя нелегкую миссию поучения?
- Потому что это избранничество определяется вашей совестью и разумом противу совести и разума другого, равного вам во всем остальном человека.
- Вы так полагаете? А тогда ответьте мне, Дмитрий Григорьевич, можете ли вы как христианин простить Радищеву смертный грех его?
- Какой грех?
- Вы что, ничего про Радищева не знаете? О позорном конце его?
- Каком конце? Полноте, Александр Федорович. Знаю от общих знакомцев, что приезжал он в Москву на коронацию нового императора, здрав и весел был, планы на будущее строил.
- Да когда это было! Руки на себя Радищев наложил, вот что!
- Господи! Что же это? Ведь все запреты с него сняты были. На свободе! На своей воле!
- Вот тут, Дмитрий Григорьевич, вы к моим словами и прислушайтесь. Внимательно прислушайтесь. Да, покойная императрица осудила Радищева, а император Павел Петрович свободу ему вернул. Так ведь с ограничениями - с наблюдением над поведением и перепиской. Уж на что покойную родительницу не жаловал, а к решению ее с полным вниманием отнесся. Тут бы Радищеву и задуматься, тут бы и сообразить, что не одну государыню он мыслями своими раздосадовал, что умение его каждому порфироносцу не с руки.
- Император Александр Павлович назначил Радищева членом Комиссии по составлению законов. Это ли не знак, что и времена изменились, и довлевшее над Александром Николаевичем обвинение рассеялось!
- Времена меняются, вы правы. Но идея престола измениться не может. Господину Радищеву бы попритихнуть, а он сразу на заседаниях стал отмены крепостного права требовать. Мало что самих крестьян освободить, да еще и с землей. Каково!
- А какой же смысл без земли освобождать? Что же холопам вчерашним родные места бросать?
- Бог знает, что вы говорите, Дмитрий Григорьевич! Сразу видно - не государственный человек. Петр Васильевич Завадовский - совсем другое дело.
- Что, Петр Васильевич комиссией этой руководит?
- Совершенно верно. Вот у него с господином Радищевым разговор и состоялся. Граф Завадовский, не таясь, сказал, что может все заново испытать бунтовщик, коли не уймется, - и суд, и ссылку, только много суровее, чем те, через которые господину Радищеву довелось пройти.
- Граф так Александру Николаевичу и сказал?
- В тех ли словах, в других ли, поручиться не могу, а суть одна. Думать надо, господин Радищев, испугавшись плодов своей неразумной смелости, вернувшись домой, и наложил на себя руки. Конец позорный и предосудительный. Нехристианский!
- Нехристианский… Людей, как скот, в ярме держать, это по-христиански, а вернуть им образ и подобие Божие…
- Да что вы такое говорите, Дмитрий Григорьевич!
- Испуг… Да, я знаю, от верных людей знаю, что мужеству Александра Николаевича всяк позавидовать мог. Отчаяние его обуяло - вот что. Отчаяние! Сколько лет, сколько усилий - и ничего не добиться. Ведь не чужими жизнями он распоряжался, своей единственной рисковал.
- Еще вспомнил. Господин Радищев будто бы записку по себе оставил, а в ней слова: "Жизнь несносная должна быть насильственно прервана". Жизнь несносная - и это слова христианина!
- Господь Милосердный, отпусти рабу своему Александру грехи его вольные и невольные! Суди его, Господи, не по грехам его, а по милосердию твоему. Ничего он для себя не хотел, ни в чем о себе не заботился - другим жертву принес, тем, кого после него пошлешь на нашу грешную землю.
- Вот-вот, мне так и передали. Последние слова его были: "Потомство за меня отомстит". Не предполагал я, однако, что такое единомыслие у вас с ним, Дмитрий Григорьевич, никогда бы и не подумал. Предосудительно, ничего не скажешь.
- Вы, Александр Федорович, человек молодой, и осторожность вашу мне понять нетрудно. Как-никак покойный государь поручил именно вам писать историю ордена Иоанна Иерусалимского. Почем знать, как нынешний император воспримет такое доверие. Но для истинного спокойствия душевного человек должен жить в согласии только с совестью, не государевой и не государственной - своей собственной. А это, ой, непросто.