Все собрались, все, жившие, работавшие, служившие в Иверне, надели лучшие свои одежды, которые накануне постирали и высушили, разложив на кустах. Самые сильные юноши тащили бочонки эля или большие кожаные бутыли с брагой, двое волокли полуторагодовалого кабанчика, только нынче утром убитого и выпотрошенного, но еще не разделанного, два лесника перебросили через плечо по косуле. Крестьяне несли за ноги живых кур и уток, а гуси вперевалку бежали за толпой, пытаясь взмахнуть подрезанными крыльями. Неугомонно болтавшим ребятишкам вручили корзины с хлебами, сырами и пирогами из ячменя и меда, строго-настрого запретив пробовать это лакомство по дороге. Собралось более ста человек, многие пришли из соседних деревень и усадеб, явился даже Бран, вождь углежогов, в рогатой оленьей маске, а за ним следовали пять угольно черных подручных.
За ручьем, возле которого десять лет тому назад обручились Уолт и Эрика, гостей встречали старейшины Шротона вместе с дядей, тетей и кузинами Эрики из Чайлд-Оукфорда, усадьбы, расположенной по ту сторону холма. Старейшины Иверна, Уолт и Бэр, дудочники и барабанщики торжественно перешли на ту сторону по узкому мостику, и там новые родичи заключили их в объятия, в то время как остальные гости, шлепая по воде, переходили ручей вброд.
Пологая дорожка шла вверх через поля. Урожай уже был собран, и вид открывался по меньшей мере на полмили, до соседней усадьбы и деревень вокруг Хэмблдона. Там, в полумиле впереди, у ворот своего дома, в белом платье, с золотой сеточкой на соломенных волосах, под аркой из ветвей плодоносной яблони ждала его Эрика.
– Скоро надо будет спуститься на рынок, – предупредил Тайлефер, выплевывая виноградные косточки в руку, заставляя их исчезнуть и вновь обнаруживая в ухе Уолта. – Сударыня заказывала морского окуня.
– Уолт куда-то ушел от нас, – добавил фокусник, проводя рукой перед словно ослепшими глазами англичанина.
Уолт встряхнул головой, рассмеялся – не часто он смеялся после той битвы.
– Сны наяву.
Квинт устремил беспокойный взгляд на залив.
– Только что причалил корабль, – сообщил он, – под мусульманским флагом с полумесяцем.
Приплыл с запада, стало быть, по всей вероятности, пойдет дальше на восток, в Тир, Сидон, а то и в Иоппию. Стоит поговорить с капитаном. В любом случае нельзя бесконечно злоупотреблять гостеприимством нашей госпожи, лучше самим уехать, пока нас не прогнали.
Уолта охватило сомнение, озноб прошел по коже.
– Ты еще не раздумал ехать в Святую Землю?
– Нет, мне кажется, стоит посмотреть на те места, где давал представление Искуснейший Фокусник. – Квинт обернулся к Тайлеферу. – А ты что скажешь? Пополнил бы свой репертуар.
– Да я уж и так все его фокусы освоил, разве что не смогу накормить толпу пятью хлебами.
– Научись этому, и мы разбогатеем.
Они потянулись, зевая, и только Уолт, раздираемый противоречивыми чувствами, не находил себе места. Он принялся обкусывать ногти левой руки, но Квинт отметил, что его пациент больше не грызет культю правой, затянувшуюся здоровой кожей.
– Ну что ж, – подвел итоги Тайлефер, – купим окуня для госпожи Амаранты, а потом разузнаем, возьмут ли нас на корабль.
– К окуню хорошо бы сладкого укропа, – предложил Квинт, спускаясь по каменным скамьям, служившим ступенями амфитеатра. – Что тебя смущает, Уолт?
Уолт приостановился на ступеньку выше Квинта.
– Вы называете нашу хозяйку Амарантой, – сказал он.
– Это ее имя.
– Не Джессика, не Теодора и не Юнипера?
– Разумеется, нет. С чего ты взял? А, понял! – Квинт хлопнул себя по лбу. – "Теодора" потому, что в Никее она пошутила, мол, она для нас все равно что дар Божий. А Джессика? Ты же не думаешь...
– Мне казалось, Теодора... то есть Амаранта – это та самая еврейская прелюбодейка и убийца, только она переменила обличье. Она шла за нами от Никомидии, пела и плакала по ночам, украла золото из твоего мешка...
Они стояли уже на сцене театра, Квинт небрежно прислонился к отколовшейся мраморной глыбе.
– Ты все перепутал, Уолт, это какой-то кошмар. Не было никакой Джессики. Жена Симона бен Давида, торговавшего ляпис-лазурью, не была еврейкой. Женщина, следовавшая за нами по горам и плакавшая ночью, – плод твоего воображения. Не знаю, кто украл у меня деньги, но сомневаюсь, чтобы это сделала женщина.
– А та, которая купалась в горном озере?
– Наяда, – пожал плечами Квинт. – Почему бы и нет? Или пастушка, как я и предположил с самого начала. С чего ты взял, что все это была Амаранта?
– По-моему, она на них похожа. Рыжие волосы на самом деле парик, я видел, как она снимала его в караван-сарае, в Дорилее, кажется, а свои волосы у нее черные.
– Рыжие парики нынче в моде.
– Она знакома с купцами-евреями.
– Я тоже, но я не еврей.
– Она хотела нас убить, подбросила ядовитую многоножку, а потом гигантского паука.
– Уолт, дорогой мой! Такая опасность подстерегает любого путника. Здесь на каждому шагу водятся такие твари.
– Ты был болен, – вмешался Тайлефер. – После того удара по голове, который ты схлопотал от стражника в Никомидии, ты заболел, у тебя была лихорадка...
– И опиум, разумеется. У него есть свои побочные эффекты. И не забывай, Тайлефер, – обернулся Квинт к фокуснику, – наш друг и так был в расстройстве, он тяжко болел после сражения, пострадало не только его тело, но и душа. Она была словно разорвана надвое и пребывала в таком состоянии два, а то и три года. Только теперь его душа снова обретает цельность.
– И все же, – Тайлефер выхватил из воздуха шелковый шарф, скатал его в комочек, сунул себе в рот и дюйм за дюймом начал вытаскивать из уха Квинта, – и все же странно, как все совпадает, все персонажи, все события соединяются друг с другом, повинуясь особого рода логике, словно еще один сюжет в сложной повести Уолта.
– Прекрати! – рассердился Квинт, отмахиваясь от шелкового шарфа. – Да, вот именно: фантазии Уолта обладают логикой вымысла, сказочной повести: события нанизываются друг на друга таким образом, что слушатель начинает предвидеть связи и совпадения, которых сам Уолт не замечает. Это самый примитивный вид драматической иронии, ведь человеческий разум склонен подгонять реальные факты под заранее известную схему. Так мы подводим под единое понятие камешек и скалу, вместо того чтобы сосредоточить свое внимание на конкретности и уникальности каждого явления; так мы стараемся наложить на действительные события, каждое из которых происходит один и только один раз, не повторяясь, безо всякой связи с другими, сюжет какого-нибудь романа, например, "Золотого осла" Апулея.
– Мне нравится "Золотой осел"...
– Неужели? Подумать только! По мне, высокое, смешное, ужасное, сладострастное – все чередуется в этой книге с ошеломительной быстротой.
– Но ведь такова и жизнь, которую ты противопоставляешь шаблонам упорядоченного повествования...
Не обращая внимания на возражение Тайлефера, Квинт продолжал, даже не запнувшись:
– Хотя повсюду в этой книге чувствуется богатая фантазия и подлинная страсть, в не меньшей степени дают себя знать аффектация, бьющие на эффект красоты стиля, стремление выразить все как можно изысканнее, препятствующее автору писать по-настоящему хорошо. И самое скверное: эта книга скрывает в себе герметическое учение неоплатонизма, заклятого врага аристотелевского эмпиризма, который один лишь способен раскрыть нам тайны вселенной... – Словно вспомнив что-то, Квинт обернулся к Уолту, который стоял у него за спиной, потирая культей затылок. – А откуда взялось еще одно имя – "Юнипера"?
– He знаю, – пробормотал Уолт. – Я выдумал его, должно быть. – Чтобы переменить тему, он в последний раз оглядел сцену и спросил: – Что это за место?
– Ти-а-тор, – по слогам произнес Тайлефер. – Место для увеселения публики и создания иллюзий. Когда-то на глазах восхищенных зрителей здесь оживали чудесные вымыслы.
Вскочив на сцену, приняв артистическую позу, бывший менестрель продекламировал:
Обломки гор,
Разя в упор,
Собьют затвор
С ворот тюрьмы;
И Феб с небес
Блеснет вразрез,
Чтоб мрак исчез
И царство тьмы.
Тайлефер изящно раскланялся с друзьями, стоявшими перед сценой.
– И что же случилось? – удивился Уолт. – Почему ти-а-тора больше нет?
– Христиане, – проворчал Квинт. – Проклятые христиане. Вечно все портят.