Вы вспоминаете вдруг, как скорбный вечерний свет падает на исполинскую ржавую чащобу, что зовется Бруклином, и на лица людей с мертвыми глазами, на восковые, серые лица, и как даже в Бруклине прислоняются к вечерним подоконникам окутанные приглушенным, печальным светом люди. Вы вспоминаете, как лежали раз у себя в подвале в Бруклине, вслушиваясь в звуки вечера, в замирающую песню птицы на соседнем дереве, и вспоминаете, как распахнулись где-то два окна и два голоса - мужской и женский - зазвучали в тихих скорбных сумерках. И этот разговор опять возникает у вас в памяти, как неотвязный припев какой-то старой песни, слышанной и затерявшейся в Бруклине.
- Тебя вроде не было, - начинает один.
- Ага. Меня не было. Я только что приехала, - говорит другой голос.
- Ну? Я так и подумал, - говорит первый. - Я так и подумал, что ты уехала.
- Ага. Я была в отпуске. Я только что приехала.
- Да ну? Так я и подумал. Я вчера как раз подумал, что тебя вроде давно не видно. Похоже, думаю, что уехала.
И потом - молчание, слышны только замирающая песня птицы, голоса с улицы, отдаленные звуки и выкрики, чьи то короткие оклики и далекое, громадное, глухое бормотание в вечернем воздухе.
- Ну, чего нового с тех пор, как я уехала? - снова раздается в тихих скорбных сумерках голос. - Случилось чего-нибудь, пока меня не было?
- Нет! Ничего не случилось, - отвечает другой. - Все то же самое, знаешь? - произносит он напряженно, словно устав бороться с бессилием языка.
- Да. Знаю, - отрешенно отзывается другой, и снова тишина над Бруклином.
- Отец Гроган помер, пока тебя не было, - опять начинает голос.
- Да ну? - спокойно удивляется другой.
- Ага.
И наступает молчание.
- Жалко его, в? - произносит тихий голос.
- Ага. В субботу он помер. В пятницу, когда домой пришел, с ним ничего еще не было.
- Да ну?
- Ага.
И на мгновение голоса замирают, глохнут в густой тишине.
- Нехорошо-то как, а?
- Ага. Его нашли только на другое утро, в десять часов. Когда они вошли к нему, он лежал на полу в ванной.
- Ну?
- Ага. Они его нашли в ванной.
- Да-а-а. Нехорошо-то как… Видно, меня не было, когда он помер.
- Ага. Видно, тебя не было.
- Да. Похоже, что так. Похоже, что не было. А то бы я знала. Не было меня.
- Ну ладно, пока. До свидания.
- Ну ладно, пока.
Окно закрыто, и снова тишина кругом - вечер, далекий шум и отрывистые крики в Бруклине, Бруклин - бесформенный, ржавый, нескончаемый хаос.
И теперь красный свет быстро меркнет на старом кирпиче ржавых домов, и в воздухе слышны голоса, какая-то музыка, а мы лежим, слепые атомы, в наших холодных подвалах, серые, безгласные атомы среди людной земной пустыни, и память о нас стерлась, имена наши забыты, и силы уходят из нас, как руда из земли, пока мы лежим там вечером… а река течет… и темное время, как стервятник, рвет наши внутренности, и мы знаем, что пропали, но не можем пошевелиться… а там корабли плывут… корабли там!.. Господи Иисусе! мы все умираем в темноте… и тебя вроде не было… тебя вроде не было…
И это - одно из мгновений темного времени, один из тысячи его темных ликов.
Только мертвые знают Бруклин
Нет такого человека, кто знал бы Бруклин по-настоящему, - целой жизни не хватит, чтобы разобраться в этом треклятом городе.
Так вот, я и говорю: дожидаюсь я в подземке поезда и вдруг вижу рядом этого верзилу, раньше я его не встречал. Весь он взъерошенный, сразу видно, что насосался, но держится ничего, говорит складно и не качается. И вот подходит он к какому-то мозгляку, который тут же околачивается, и спрашивает:
- Как мне попасть на угол Восемнадцатой авеню и Шестьдесят седьмой улицы?
- Ну, брат, загадал загадку, - говорит мозгляк, - я сам здесь человек новый. А в каком это районе? Флетбуш?
- Нет, - говорит верзила, - это в Бенсонхерсте. Только я там ни разу не был. Как туда попасть?
- Да, загадал, брат, загадку, - говорит мозгляк с растерянным видом и почесывает в затылке. - Я о таком месте и не слышал. Может, кто из вас, ребята, знает, где это? - А сам смотрит на меня.
- Конечно, знаю, - говорю я. - Это в Бенсонхерсте. Садись на экспресс, который идет вдоль Четвертой авеню, сойдешь у Пятьдесят девятой улицы, там пересадка на местный, приморский, сойдешь на углу Восемнадцатой авеню и Шестьдесят третьей улицы, а оттуда пройти четыре квартала - и все.
- Ну и врешь, - ввязался какой-то умник, тоже мне незнакомый. - Сам не знаешь, что говоришь.
Вон какой умник сыскался!
А потом обращается он к тому верзиле.
- Ты, - говорит, - его не слушай, я тебе все объясню. У Тридцать третьей, - говорит, - пересядешь на Вест-эндскую линию. Сойдешь на углу Нью-утрехтской улицы и Шестнадцатой авеню. Оттуда пешком два квартала вперед и четыре в сторону, и как раз туда и попадешь.
Видали, какой умник сыскался!
- Разве? - говорю я ему. - Ты-то откуда знаешь? - Очень меня разозлило, что он таким умником себя выставляет. - Ты, - говорю, - давно ли тут живешь?
- Всю жизнь, - говорит. - Я, - говорит, - родился в Уильямсбурге. Я тебе про этот город такого могу порассказать, о чем ты в жизни не слышал.
- Разве? - говорю.
- Вот тебе и разве.
- Ну, - говорю, - значит, ты такого можешь порассказать, о чем не только я, а и никто не слышал. Небось сам все и выдумываешь из головы по вечерам, перед тем как спать ложиться, вон как другие кукол из бумаги вырезают.
- Разве? - говорит. - А ты, наверно, очень умный?
- Да не знаю, - говорю. - За статую Линкольна меня птички пока не принимают. Но на то, чтобы вруна распознать, у меня ума хватит.
- Разве? - говорит. - Ты, значит, умный? Смотри, как бы тебе кто-нибудь вскорости не дал по морде. Будешь тогда знать, как умничать.
Ну, тут показался мой поезд, а то бы я ему залепил как следует за такие слова. Но как я увидел, что поезд подходит, я ему только одно сказал:
- Ладно, образина ты этакая. Жаль, некогда мне позаняться с тобой. Ну, да не все пропало, я еще тебя, бог даст, увижу, когда тебя на кладбище поволокут.
А потом повернулся к тому верзиле - он так и стоял все время рядом - и говорю.
- Поехали, - говорю, - со мной.
Сели мы в поезд, я его и спрашиваю:
- А в Бенсонхерсте тебе куда нужно? Кого ты там разыскиваешь? - Я, понимаешь, так рассудил, что если он мне скажет адрес, я, может, сумею помочь ему.
- А я, - говорит, - никого не разыскиваю. Я там никого и не знаю.
- Так зачем же ты туда едешь?
- Просто, - говорит, - хочу посмотреть, как там и что. Мне название понравилось: Бенсонхерст. Вот я и решил, что съезжу и погляжу на него.
- Ты что болтаешь? - говорю. - Ты что, дурачить меня вздумал? - Я, понимаешь, решил, что он со мной шутки шутит.
- Да нет, - отвечает, - я тебе правду говорю. Я люблю смотреть всякие места, у которых названия красивые. Я, - говорит, - люблю всякие новые места смотреть.
- А как ты узнал, что есть такое место, раз ты там никогда не бывал?
- А у меня, - говорит, - есть план.
- План?!
- Ну да. У меня есть план, и на нем все названия написаны. Я его обязательно с собой беру, когда сюда приезжаю.
И надо же! Лезет в карман, и, вот честное мое слово, оказывается - не врал, у него и вправду есть план, да большущий, весь город на нем обозначен, и все районы - Канарси, Восточный Нью-Йорк, Флетбуш, и Бенсонхерст, и Южный Бруклин, и Высоты, и Бэй-Ридж, и Гринпойнт - ну, весь как есть треклятый город у него на этом плане.
- И ты уже где-нибудь тут бывал? - спрашиваю.
- А как же, - говорит, - почти везде бывал. Вот вчера вечером посмотрел Красный Мыс.
- О господи! - говорю. - Красный Мыс! Что ты там делал?
- А ничего особенного. Ходил, глядел. Раза два зашел пропустить стаканчик, а больше просто так ходил.
- Просто так ходил?
- Ну да, смотрел, что там и как.
- Куда же ты ходил?
- Да я точно не знаю, как это называется, но на плане найти могу. Сперва шел каким-то полем, там ни одного дома не было, но вдали увидел - стоят освещенные пароходы, под погрузкой. Я и пошел через это поле к пароходам.
- Правильно, - говорю. - Я знаю, где ты был. Ты был у затона Эри.
- Ага, - говорит, - наверно. Там у них большие краны работали, погрузку производили. А еще в сухих доках стояли суда, тоже освещенные, я и пошел к ним через поле.
- А потом что делал?
- Да ничего особенного. Поглядел - и назад, опять через поле, а потом раза два заходил пропустить стаканчик.
- И ничего там при тебе не случилось? - спрашиваю.
- Да нет, - говорит, - Ничего особенного. В одном месте, куда я заходил, пьяные затеяли драку, но их тут же выставили, а один хотел вернуться, так бармен достал из-под стойки биту для бейсбола, он и ушел.
- О господи! - говорю. - Красный Мыс!
- Ну да, - говорит. - Вот там я и был.
- Так больше туда не ходи, - говорю. - Держись оттуда подальше.
- Почему? Чем не хорошее место?
- Место хорошее, когда от него подальше держишься. Такое хорошее, что от него чем дальше, тем лучше.
- Почему? Что там плохого?
- О господи! Ну разве такому болвану втолкуешь? Ему говори не говори, один черт, все равно не поймет, я и сказал:
- Да нет, ничего. Просто ты мог там заблудиться.
- Заблудиться? - говорит. - Нет, и никогда не заблужусь. У меня же есть план.
План! Это на Красном-то Мысу! О господи!