В глазах своих коллег, в глазах, стало быть, Фридмана, Уорда и машинистки Мюриэл дядя всегда оставался загадкой; поначалу они дивились и поражались своеобразию его речи и костюма, эксцентричности поведения, взрывоопасной переменчивости настроений, потом над всем этим посмеивались и подтрунивали, а теперь он им порядком наскучил и приелся. Его делам и словам они уже не удивлялись, их это не увлекало и даже не привлекало, он сознавался ими как еще один факт их скучных биографий. У них стало привычкой свысока третировать его ("подначивать старикана", как они выражались), самодовольно перемигиваться и подавать другие тайные знаки, и это было низко и подло, потому что ни один из них в подметки не годился моему дяде.
Он ничего этого не замечал, а заметив - вряд ли стал бы придавать этому значение, потому что, как почти всякий человек со странностями, обретался обычно и своем собственном мире и по-тамошнему жил, чувствовал и дышал. К тому же, достойный сын незаурядного семейства, он прошел жизнь с чувством "взысканного судьбой" (у них это вообще была семейная черта), с чувством особого попечения о нем промысла божьего, с тем, коротко говоря, чувством, что век, может быть, расшатался, но сам он даже не дрогнул. Поколебать это непомерное самомнение могла только смерть, ведь и взрывался он, хулил белый свет, клеймил подвернувшегося автомобилиста, пешехода или пролетария лишь потому, что пути-дороги этих людей набегали на его стезю и те или иные их действия вносили сумбур в его мироздание.
Забавно, но из сослуживцев лучше всех понимал и уважал дядюшку не кто иной, как Джон Т. Брилл. Мистер Брилл был колоссально слеплен из простейших желаний и страстей, с неукротимостью Миссисипи хлестало из его уст полноводное сквернословие, без него он был так же немыслим, как кит в болотце, и он поносил все и вся, едва открыв рот, без умысла и безотчетно, и все-таки в обхождении с дядей его брань принимала отвлеченный характер, окрашивалась оттенком уважительности.
Он мог, например, сказать ему:
- Черт побери, Хок, вы не подыскали правооснования для того молзенского барахла? Малый названивает мне каждый день насчет этого.
- Какой малый? - уточнит дядя. - Из Оксфорда?
- Нет, - скажет мистер Брилл, - другой, из Дорчестера. А что мне сказать этому - если правооснования не имеется?
Пошлое и характерное для него словоизлияние, но лично дядю оно как бы не задевает - ведь есть большая разница между "черт побери" и "черт вас побери". С другими своими подчиненными Брилл не миндальничал.
Брилл был громадина: шесть футов и два-три дюйма росту и под триста фунтов весу. Он был совершенно лыс, атласно отливала розовость черепа; румяное полнолуние щекастого лица убывало к макушке. Похабство, празднично распиравшее его, рябило обстоятельно-вескую, зычную погудку его голоса; похабство настолько вошло в его жизнь, настолько стало естественной для него формой самовыражения, что осуждать его бессмысленно. Он употреблял ограниченный круг постоянных эпитетов - к слову сказать, так же поступал Гомер, и, как Гомер, Брилл не видел оснований заменять хорошо зарекомендовавшее себя слово каким-нибудь другим.
Хоть и срамник, Брилл был человек простодушный. Рядом со своими служащими он, как и мой дядя, казался выходцем из какого-то допотопного времени, яркого и крупного, и наверно, потому между ними были и духовное родство, и понимание, чего у тех не было в помине. И Фридман, и дочка Брилла Мюриэл, и Уорд - они принадлежали сонмищу людскому, тем неисчислимым ордам, что, неостановимо умножаясь, заполняют собой улицы жизни, протекая серыми, незапоминающимися массами. А Брилл и дядя Баском оставались собой и среди тысячи, и среди миллиона народа: увидев их в толпе, на них оглядывались, а поговорив с ними, их запоминали на всю жизнь.
Сегодня редкость - встретить человека, который выявлял бы себя с такой полнотой и убежденностью, как Брилл, - исчерпывающе полно и без тени сомнения или замешательства. Правда, проявлял он себя в основном двояко: непристойностью речей и взрывом оглушительного, обвального хохота, этим выплеском мироощущения, кульминации и предела его выразительных средств.
И пусть других забавляла его вдохновенная похабщина, но дядя Баском от нее, бывало, сатанел. В таких случаях он либо тут же уходил из конторы, либо в бешенстве ретировался в свой пенал, захлопывал за собой дверь, сотряся тонкую перегородку и потревожив двадцатилетнюю пыль, и с минуту судорожно кривил губы, конвульсивно искажал лицо и поматывал костлявой головой и уже потом потрясенно, страдальческим голосом шептал: - Ах, беда! Беда! Беда! И в словах, и в делах - хам и пошляк. Возможно ли, - ужасался он, - чтобы воспитанный, порядочный человек говорил такое при людях? При собственной дочери?! Ах, беда! Беда! Беда!
В наступившей тишине дядя еще тряс головой сокрушенно и подавленно, когда через комнату от него Брилл звонко щелкал человечество по носу и заходился гортанным смехом. И если позже дяде требовалось перемолвиться с ним по делу, он рывком распахивал дверь, решительно направлялся к его столу, держа руки на пояснице, и с застывшей брезгливой гримасой говорил: - М-м, сэр… Полагаю, можно заняться делами, - тут его голос набухал желчью, - если вы уже отмолились своим богам.
- Какое, Преподобный! - ревел в ответ Брилл. - Я еще и не начинал.
И, громыхнув стенающим хохотом, от которого вздрагивали оконные стекла, он в полном изнеможении откидывался всем своим чудовищным весом на спинку скрипнувшего винтового стула.
Безусловно, он любил поддеть дядюшку - и буквально по любому поводу. Если, к примеру, Баскома угощали сигарой, Брилл якобы простодушно замечал: - Вы, конечно, не станете ее курить, Преподобный?
- Отчего же нет? - парировал дядя Баском. - Для чего еще она предназначена?
- Так-то оно так, - отвечал Брилл, - только не вам напоминать, как их делают. Мне вообще странно, что вы взяли ее в руки после поганого испанца, который извалял ее в своих лапах и еще всю обслюнявил - так это делается.
- A-а, - отмахивался дядя. - Не говорите чего не знаете. Чище хорошего табака ничего нет. Благородная, здоровая культура. Никаких сомнений.
- Тогда, - говорил Брилл, - я начинаю понимать. Век живи - век учись. Преподобный, и сейчас вы меня опять просветили: если задаром, то это сама чистота, а если за деньги, то вонь и мерзость. - Он с минуту весомо размышлял, и в громадной его глотке начинало побулькивать. - Черт побери! - заключал он. - А ведь это не только к табаку приложимо. Отнюдь не только!
Или такой случай. Однажды утром дядя зловеще прокашлялся и объявил мне:
- Вот что, Дэвид, сынок: сегодня ты будешь со мной обедать. Безусловно и несомненно! - Новость озадачивала, поскольку прежде, когда я приходил к нему на службу, он никогда не звал меня обедать, хотя у него дома я обедал множество раз. - Да, сэр, - продолжил он категорическим и довольным тоном, - я все продумал. В подвальном этаже этого здания есть великолепное заведение, скромное, разумеется, но там чисто и в высшей степени пристойно. Хозяин - джентльмен ирландских кровей, я знаю его много лет. Благороднейшая нация. Никаких сомнений.
Это было из ряда вон выходящее событие: чтобы дядя пошел в ресторан? - я недоумевал. Приняв решение, Баском вышел из своего закутка к коллегам и с величайшим удовольствием огласил свои соображения.
- Да, сэр! - сочно почмокав губами, внятно объявил он собранию. - Мы войдем, усядемся, как положено, и я дам соответствующие распоряжения кому-нибудь из прислуги, - на этом слове он так аппетитно зачмокал губами, что мой рот налился слюной и в животе сладостно заныло. - Я ему скажу: "Вот мой племянник, новоиспеченный студент Гарвардского у-ни-вер-си-те-та, - он опять дурманяще зачмокал губами. - Да, сэр! - скажу я. - И посему обслужите его безоговорочно, безотлагательно, безусловно и, - выкрикнул он, потрясая костлявым пальцем, - безупречно!" А себе, - сник он, - я ничего не возьму. Сохрани меня бог! - презрительно фыркнул он. - Я брезгаю притронуться к их стряпне. Хоть озолотите. Я сон потеряю, если оскоромлюсь у них. А ты, сынок, - отнесся он в мою сторону, - ты получишь все, что пожелает твоя душа, - все! - Длинными руками он очертил в воздухе круг, потом закрыл глаза, топнул ногой и рассмеялся в нос.
Это сообщение мистер Брилл выслушал, обмякнув толстым лицом и от удивления разинув рот. Потом с нажимом сказал: - Итак, его надо накормить. Где вы намерены это сделать?
- Позвольте, сэр, - встревожился дядя, - я же объяснил: мы пойдем в скромное, но превосходное заведение в подвальном этаже вот этого самого здания.
- Позвольте, Преподобный, - протестующе сказал Брилл, - вы, конечно, шутите, что собираетесь повести племянника туда! По-моему, речь шла о том, чтобы накормить человека.
- Мне кажется, - язвительно сказал дядюшка, - что за этим туда и ходят. Мне совсем не кажется, что туда ходят бриться.
- Если вы пойдете туда, - сказал Брилл, - вас там как раз побреют, и не только побреют, но еще заживо оскальпируют. А вот накормить - этого там нет. - И, бурно расхохотавшись, он откинулся на спинку стула.
- Не обращай внимания, - брезгливо проскрипел дядя. - Я всегда знал, что эта низкая и пошлая душонка все обращает в смех, даже самое святое. Поверь мне, сынок: это во всех отношениях прекрасное место. А иначе, - грозно бросил он Бриллу и остальным, - как бы я помыслил вести его туда? Как бы я вообразил вести племянника, сына собственной сестры, в такое место, которое не одобряю целиком и полностью? Да ни за что на свете! - взревел он. - Ни за что на свете!