Монах, казалось, задумался. Это был лысый загорелый человек с толстой шеей и плоским крестьянским лицом. Люди такого типа не менее древние, чем земля Испании, они такие же живучие и такие же бесчувственные. Обдумав просьбу Альваро, монах кивнул и, пригласив его следовать за собой по коридору, привел к двери, на которой был начертан алый крест. Сделав Альваро знак подождать, он открыл дверь и вошел в комнату. Вскоре он вышел, кивком пригласил Альваро войти, сам же остался в коридоре и, дождавшись, когда Альваро зайдет, закрыл за ним дверь.
Альваро оказался в аскетически обставленной келье - примерно тридцати футов в ширину и двадцати в длину. Дверь, через которую он вошел, находилась как раз по центру. На стене напротив, почти под потолком, располагались окна с цветными стеклами. Солнечные лучи, проникавшие сквозь окна, заливали все помещение необычным светом, придавая келье какой-то особенный вид. Стены, как и пол, были выложены из камня, слева всю стену занимало огромное распятие - вырезанный из дерева Христос застыл в вечной агонии невыносимого страдания.
Из мебели в комнате был длинный трапезный стол, за ним семь обращенных к двери стульев, обтянутых черной кожей, с высокими, завершавшимися крестом спинками. На столе в двух огромных медных подсвечниках стояли толстые свечи. Сейчас они не горели: дневного света вполне хватало. Рядом лежали массивная латинская Библия в кожаном переплете, крест, распятие и несколько пергаментных свитков. За столом, напротив двери, сидел Торквемада, упершись подбородком в сложенные руки, он неподвижно смотрел перед собой. Торквемада не поднял глаз на Альваро - тот продолжал стоять, а Торквемада все так же сидел за столом, не глядя на него. Затем приор неспешно поднял взгляд и встретился глазами с Альваро. Однако он продолжал молчать, и тогда, четко выговаривая каждое слово, заговорил сам Альваро:
- Я встретил человека, который сказал, что Испания гибнет.
- И ты пришел сказать мне это, - кивнул Торквемада.
- Нет, - сказал Альваро. - Было время, когда я пришел бы к тебе просить о великом благодеянии. Пришел бы, чтобы преклонить колена. Чтобы поцеловать твою руку и просить дать мне такую веру, которая помогла бы устоять в любых испытаниях.
- Кто-то сказал глупость, и ты пришел бы просить укрепить тебя в вере?
- Иногда глупец мудрее мудреца.
- Но чаще он всего лишь глупец, - улыбнулся Торквемада. - Страна не погибнет только потому, что кто-то так сказал. Должен ли я вселить в тебя веру, дон Альваро?
- Раньше мы были друзьями. Когда умерла наша дружба?
- Разве она умерла, дон Альваро?
- Видно, настал час.
И тогда Торквемада спросил:
- Скажи мне, когда, дон Альваро, скажи мне, когда настал этот час?
- Если хочешь, скажу, - согласился Альваро. - Он настал, когда ты узнал, в чем твой долг, когда ты, отец Томас, стал на путь праведности.
- Это ни о чем не говорит, дон Альваро, - разве только о том, что ты умный человек. Ты утверждаешь, что я стал на путь праведности. Ты очень умный человек, я всегда это знал. Тебя, видимо, прельщает священник, которому недостает праведности. Весьма интересно. Значит, ты пришел сюда, не дожидаясь моего зова, чтобы сказать это?
- Меня терзают сомнения, Томас. Разве это признак ума? Признаюсь, я страдаю. Я, конечно же, не очень умен. Что за игру ты ведешь со мной?
- Я не веду никакой игры.
- В чем тогда дело?
- Ты желаешь исповедоваться? - спросил Торквемада участливо.
- Кому - священнику или великому инквизитору?
- Это один и тот же человек, - пожал плечами Торквемада.
- Не думаю. Я знал священника.
- А я по-прежнему знаю тебя, дон Альваро, - сухо произнес Торквемада. - Знаю лучше, чем ты думаешь.
- Лучше, чем я сам себя знаю?
- Возможно. Вполне возможно, что я знаю тебя лучше, чем ты знаешь себя. Я многое знаю, дон Альваро. Например, что сегодня в твой дом приходил раввин Биньямин Мендоса.
- Ты, Томас, не теряешь времени - шпионишь за мной, - не сдержался Альваро.
- Святая инквизиция не занимается слежкой, - спокойно возразил Торквемада. - Она все видит. Кто, кроме нее, откроет глаза, на то, что происходит? Вы хотели бы покончить с инквизицией и сделать нас всех слепыми? Тебе никогда не приходило в голову, что если Испания гибнет, то виноваты в этом евреи, взявшие ее за горло?
- Меня всегда учили, что святая инквизиция - церковный суд и евреями она не занимается.
- Это чистой воды софистика, недостойная тебя, дон Альваро. Святую инквизицию тревожит судьба христиан, которые являются христианами только на словах; особенно тревожимся мы за души тех из них, кто следует еврейским обычаям, тайно совершает иудаистские обряды и ставит под угрозу бессмертие своей души. Что же до раввина Мендосы, я знаю, зачем он приходил к тебе.
Альваро слушал и задавал себе вопрос, испытывает ли он страх. Боишься ли ты, дон Альваро де Рафаэль? - спрашивал он себя. Ты испанский дворянин, и, несмотря на это, ты во власти страха. Ты, испанец, чувствуешь себя здесь чужим. Что ответишь ты этому человеку, Томасу де Торквемаде?
Вслух он произнес:
- Эта синагога очень древняя.
- Так вот какие у тебя аргументы, Альваро? - спросил Торквемада удивленно. - Ты выступаешь в защиту древности и ее ценностей? Синагога - древнее строение, но и евреи - тоже древний народ. Чтобы уничтожить одно, нужно уничтожить другое. Пока есть евреи, есть опасность, что христиане будут переходить в их веру. Так ты пришел просить меня о сохранении синагоги?
- Я не такой мужественный, Томас, - заговорил Альваро серьезно и искренне. - Я боюсь. И признаюсь в этом. Испанский дворянин признается в том, что он напуган, что он в ужасе. А раз так, то кто сегодня во всей Испании решится попросить не трогать синагогу?
Торквемада неожиданно улыбнулся и покачал головой:
- Альваро, Альваро, ты удивляешь меня.
- Ответь мне, - упрямо настаивал Альваро.
- Ответить? Кто попросит за синагогу? Ответ очевиден, Альваро. Конечно, еврей.
- Но я не еврей! - вырвалось у Альваро.
- Нет, ты не еврей, - повторил Торквемада, кивнув. Он взял со стола один из пергаментных свитков, развернул и некоторое время рассматривал его. - Но ты ведешь дела с неким Гансом Ван Ситтеном, голландцем, в нем большая примесь еврейской крови, и он исповедует иудаизм. Здесь, в Сеговии, он посетил синагогу, когда евреи молились. Знаешь ли ты, что у меня есть четыре надежных свидетеля, которые присягнут, что он иудаист?
- Не могу в это поверить!
- У меня надежные свидетели, - продолжал Торквемада. - Это чистокровные испанцы, и они готовы поклясться, а ты говоришь, что не можешь в это поверить?
- Он голландец.
- Можно ли втиснуть бессмертную душу в национальные рамки? Пусть он голландец, но и над ним воля Божья. Он твой друг, но очистить его и даровать надежду - не в преходящей, земной жизни, а в жизни вечной - может лишь одно. Так неужели ты помешаешь ему спасти душу?
- О чем ты?
- О костре, - отвечал Торквемада. - Ты ужаснулся?
- Да, ужаснулся, - признался Альваро.
- Ты думаешь, легко посылать на смерть живого человека? Но, мой дорогой Альваро, еще страшнее знать, что гибнет его душа. Ты согласен со мной?
Альваро не находил слов. Он стоял, молча глядя на Торквемаду.
- Ты тут говорил о дружбе, Альваро. Я хочу заключить тебя в свои объятия и открыть тебе свое сердце, но даже ради тебя я не могу пойти против веры. - Подняв руку, он наставил палец на Альваро: - Вот что я тебе скажу. Доставь мне доказательства того, что Ван Ситтен - еретик. Огласи их перед инквизицией. Тогда я раскрою тебе свои объятия. Тогда услышу твои просьбы, твои ходатайства.
Альваро по-прежнему молчал и пристально смотрел на Торквемаду.
- Я прошу тебя лишь доказать, что ты христианин, - сказал Торквемада.
Альваро сглотнул, собрал все силы и с трудом выдавил из себя:
- И я должен доказать это тебе?
- Не мне, - ответил Торквемада. - Богу.
7
Выйдя из монастыря, Альваро некоторое время стоял у дверей, переводя дух. День клонился к вечеру; большая стая цапель, медленно взмахивая крыльями, летела по небу к своему гнездовью. Пока Альваро следил за ними, в их строй ворвался сокол, и Альваро подумал: а ведь где-то еще люди занимаются соколиной охотой. И от души им позавидовал. Странная мысль, подумал он, если учесть, как он подавлен.
Альваро направился через сад к коновязи, где оставил коня. Прошел мимо монахов, которые, не обращая на него никакого внимания, продолжали заниматься своими делами. В этом тихом, уединенном месте он тоже старался молчать и не обращать на себя ничьего внимания, постоял у коновязи, вскочил в седло и поехал прочь от монастыря.
Тишина распространялась все дальше. Она окутала поля, серовато-коричневые горы вдали.
Альваро расстегнул рубашку и вытянул из-под нее серебряную цепочку. На цепочке рядышком висели крест и серебряный цилиндрик. Альваро с интересом ощупал их, подержал на ладони, а затем вновь спрятал под рубашку. Он уже выехал на большую дорогу и, не отдавая себе в том отчета, удалялся от Сеговии на север. Конь замедлил шаг, а погруженный в свои мысли Альваро отпустил поводья. Эти мысли укрыли, укутали его еще одним защитным слоем внутри той величественной тишины, которая со всех сторон окружала его. Дорога пошла в гору, конь еле плелся. На вершине холма он остановился, но Альваро так и сидел в седле, застыв под пылающим послеполуденным солнцем.