У него была в Киеве еще одна, последняя, встреча с Зосей. Никакого разговора не вышло. Ему казалось, что он разговора и не хотел. Он простился с ней так, точно они должны были снова встретиться через неделю. Окончательно себе сказал, что всё тут было в деньгах. Для такого суждения собственно оснований не было: он видел, что она влюблена в своего жениха. Прежде Виер, случалось, как Лейден, думал, что погоня за деньгами (которую он иногда замечал даже у революционеров) может находить, если не оправдание, то смягчающее обстоятельство: человек хочет создать себе независимость для обеспечения личного достоинства; при полном отсутствии средств оно дается очень нелегко. Теперь он больше этого не находил: "И люди, стремящиеся к богатству, и люди, желающие только материальной независимости, стоют друг друга. Они те же бальзаковские персонажи. И если Бальзак прав, если Мирабо и Дантон были продажны, то они никак не великие люди. Действительно в пору Великой Революции так или иначе продавались почти все. Помнится, бонапартовские революционные офицеры писали Директории: "Из всех животных самое отвратительное - король, самое подлое - придворный, а хуже их всех - священник". Слова и сами по себе глупые, вульгарные, ни о каком достоинстве не свидетельствующие. Позднее же эти люди стали герцогами, маршалами, верноподданными сначала Наполеона, затем "законного короля". И так будет всегда, пока существует их проклятый хозяйственный строй. Когда мы его уничтожим, люди станут чище. Бланки прав, во всём прав. Как только вернусь в Париж, отдам отчет князю Адаму, а затем навсегда к Бланки и уйду. У меня личного счастья не будет, и я для него не создан".
С Лилей он очень сблизился в Киеве именно потому, что об его женитьбе на ней не могло быть речи. Всё же он невольно, сам того не замечая, старался в разговорах с ней быть "интересным". Иногда с легкой таинственностью говорил ей о политических делах. Теперь ему было бы неприятно, еслиб она его считала торговым комиссионером. То жадное внимание, с каким его слушала Лиля, всё больше на него действовало. Она же боялась, как бы он не счел ее глупенькой, и изо всех сил старалась ему сочувствовать.
Всю дорогу из Киева в Петербург они были в состоянии необычном. Тятенька скоро это заметил. Он считал Виера очень корректным и вдобавок холодным молодым человеком. Но из предосторожности - всё на его ответственности - предложил Лиле сидеть в карете справа от него:
- Я из нас самый важный, мне и полагается сидеть посредине. А тебе, Лилька, захочется вздремнуть, вот и прислонись головкой к стенке и спи сколько хочешь.
- Ни за что! - сказала Лиля, впрочем без всякого умысла. - Посредине всегда сидят дамы.
- Хороша "дама"! - проворчал Тятенька, но не настаивал. Ни разу не случилось, чтобы Лиля в карете задремала. Не спал даже он сам. Всю дорогу болтал, рассказывал смешные истории, кавказские или еврейские анекдоты. Почему-то старался говорить по украински. Случалось даже, пел малороссийские песни, которых знал немало. И анекдоты, и песни у него были на разные случаи жизни. Когда въезжали в лес, Тятенька, притворяясь испуганным, говорил Лиле, что тут водятся разбойники. Лиля ахала, но знала, что мосье Ян ее спасет. А Тятенька, фальшивя, пел, к удовлетворению ямщика:
Зовут мене розбийником,
Кажуть, розбиваю.
Не убив же я никого,
Во и сам душу маю.
А що визьму с богатого,
То вбогому даю,
А так гроши лодиливши,
Всё-ж, гриха не маю.
- Гей, дядьку, - говорил Тятенька слушавшему рассеянно Виеру. - Симпатичный разбийник, правда? Ну, так выпьем, пане Яне, за его здоровье. Зачем печален, вацпан? Щось не мило часом на свити, або що?
Он доставал бутылку, стаканчики "на пуклях" какой-то, по его словам, ашпурской работы, и пил сначала "за маму", потом "за папу", потом "так и быть, за тебя, Лилька", и "за тебя, пане Яне, хоть ты, по дьявольской твоей гордыне, этого не стоишь". Теперь он и Виеру говорил "ты", смягчая это словом "пан". "Ну, а естьли вы оба, дикари и грубияны, за меня тоста не предлагаете, то я сам за себя выпью. Будем здоровы". Ямщиков он щедро наделял едой, но водки им давал только по стаканчику; в большом количестве отпускал ее лишь тогда, когда подъезжали к гостинице на ночевку. Путешествовали они медленно: Тятенька уверял, что от быстрой езды делается каменная болезнь. Лиле же всё казалось слишком быстро, - она с тоской думала, что скоро это райское существование кончится. Лошадей они доставали везде: Тятенька обращался со смотрителями мастерски; их тоже угощал, либо "из благодарности", либо "чтобы подмаслить", - "не подмаслишь не поедешь".
Закуска в карете была, по его словам, не серьезным делом: главная еда была на станциях. Тятенька первым делом спрашивал трактирщика, есть ли баранина. Если была, то сам жарил шашлык, в ту пору еще мало известный за пределами Кавказа. Вертел над огнем мясо на железном пруте, говорил какие-то армянские или грузинские слова и давал пояснения обступавшим его людям. Когда же баранины не оказывалось, то с видом величайшего презрения спрашивал, что есть, действительно ли яйца свежие, действительно ли будет курица, а не старый петух. Выслушав с самым недоверчивым выражением клятвенные заверения - всё самого лучшего качества, - заказывал обед. Если ждать приходилось долго и если содержатель трактира был еврей, Тятенька, хоть ничего против евреев не имел, говорил: "Чтоб вам вашего Мессию так долго ждать!". А когда бывал доволен, хвалил: "Яке смачне блюдо! И пейсаховки ще такой не було! Не корчма, а закуток эдемьский! Здоров був, пане Рабинович!". Не очень торговался, расплачиваясь, начай оставлял щедро, но кряхтел - "ох, крепко жамкнул!" - и декламировал: "О, деньги, деньги! Для чего - вы не всегда в моем кармане?" В городах, где они останавливались на ночлег, он тотчас находил наименее плохую гостиницу. Всегда заказывал две комнаты, даже если были свободны три; Виера устраивал в своем номере на диване (из бережливости Виер соглашался), а Лилину комнату тщательно осматривал, посыпал кровать порошком, спрашивал слугу, кто соседи, проверял засовы, иногда подвигал к двери комод. Затем уходил делать покупки и неизменно брал с собой Яна, под предлогом, что трудно одному всё нести. Свои запасы он начал пополнять еще с Чернигова. По пути рассказывал Виеру непристойные анекдоты: при Лиле нельзя было, а без них Тятеньке было бы трудно прожить неделю. К некоторому его удивлению, молодой поляк слушал без улыбки, а иногда и морщился.
- Да ты ведь, пане Яне, не монах, а фармазон, да еще вьюнош, - говорил, оправдываясь Тятенька. - Владимир Красное Солнышко, на что уж праведный человек, а был в молодости, как говорит современник, "несыт блуда". Что ж тут худого?
Еще неприятнее было то, что в лавках Виер отсчитывал ему половину истраченных денег. Этого Тятенька и вообще не любил, а тут платил мальчишка, у которого и денег, по-видимому, было совсем мало, хотя он путешествовал на счет иностранной фирмы.
- Да почему же половину! Чи не сором тоби, вацпане? Что-ж, ты и за Лильку хочешь платить! Треть, так и быть, возьму, а больше не возьму!
- Дамы не платят.
Вернувшись в гостиницу, Тятенька выгружал еду, доставал бутылки, - при этом не то декламировал, не то пел: "Да. он бочку берет вина под пазуху, - Да другую сороков-
ку под другую, - Да и третыо-то бочку да ногой катит…" Затем страшным голосом звал Лилю: "Ах, несчастная девчонка!..".
Лиля в своей комнате мылась с головы до ног, тщательно себя совершенствовала перед зеркалом и переодевалась. Она взяла с собой три дорожных платья, хотя Ольга Ивановна говорила, что и двух вполне достаточно. Но шубка была в дороге только одна. Мать настояла на том, чтобы вторую, лучшую, спрятать в сундук, для Петербурга. Между тем Лиля чувствовала, что Петербург ничто в сравнении с этим волшебным путешествием. Когда она, наконец, входила в комнату мужчин, там уже стояли на столе самовар, бутылки и невообразимое количество еды.
- Ну-с, задавим буканда. Пообедаем не "cito", но "jucunde", - говорил Тятенька.
И тотчас становилось еще гораздо веселее. За закуской он доказывал что русская водка самая лучшая в мире: "даже ваша, польская, хоть и хороша, да хуже, это, пане Яне, надо признать". За венгерским говорил: "Поляк, венгер то братанки - так до шабли, як до шклянки". Случалось, тайно отдавал хозяину остудить бутылку взятого из Киева шампанского; при ее появлении он наслаждался эффектом и, наливая вина Лиле, сообщал, что, по словам маркизы Помпадур, шампанское - единственное вино, которое хорошенькая женщина может пить, не становясь некрасивой.
- А впрочем, ты, Лилька, и ведать не ведаешь, какая такая маркиза Помпадур.
- Ну, вот еще! - возмущенно отвечала Лиля. - Она была любовницей…
- Не смей говорить такие слова! Фавориткой.
- Фавориткой одного французского короля.
- То-то. И вообще не смей у меня пакостить.
- Это значит: "говорить дерзости"? Вот нарочно возьму и буду пакостить.
- Не смеешь! Я теперь над тобой полный властелин. Как царь Алексей Михайлович, я "земель восточных, западных и северных отчич и дедич".
Ложился спать Тятенька рано и, к досаде Лили, заставлял ложиться Виера.
- А то шановний добродий меня разбудит, у меня очень чуткий сон, - говорил Тятенька, которого не могло бы разбудить сражение под окнами его комнаты. Его опыт говорил, что лучше не оставлять без надзора вдвоем молодых людей, даже очень хороших.
Общему прекрасному настроению способствовала теплая солнечная погода. Тятенька говорил, что только на Украине бывает такая в конце февраля:
- В Турции, в Италии солнца, понятное дело, еще больше, а неба такого и у них нет. Я напишу астроному Штруве, спрошу, как это выходит по ихнему, по ученому? И оцените вы, детки, эти тающие снежные ручейки! Они мертвого расшевелят!