- Мамочка, милая, родная ты моя, обо мнѣ не безпокойся...- отвѣчалъ опечаленный и растроганный Юрочка, съ усиліемъ поджимая свои почему-то безперерывно распускавшіяся полныя, яркія губы. - Я теперь уже не мальчикъ. Нѣ-ѣтъ. Былъ мальчикъ, а теперь уже многому научился... - глядя передъ собою въ пространство, тихо, но рѣшительно добавилъ онъ.
Мать долго цѣловала его нѣжное лицо, полныя, розовыя щечки, голубые глаза, бѣлокурыя шелковыя кудри, называла его самыми нѣжными ласкательными именами, долго сжимала его въ своихъ объятіяхъ и съ выраженіемъ безграничной любви, тоски и ласки смотрѣла на него, хотѣла навсегда въ своей памяти и сердцѣ запечатлѣть безконечно-дорогой для нея его образъ со всѣми мельчайшими подробностями.
Сестренки, раньше часто ссорившіяся съ нимъ и досаждавшія ему, теперь не знали, какимъ способомъ побольше выразить ему свою любовь и привязанность.
11-ти лѣтняя Оленька съ живыми, темными глазами и маленькимъ ртомъ подарила ему на память тетрадку съ собственными рисунками въ краскахъ, которыми она очень дорожила.
8-ми лѣтняя свѣтлоглазая, ласковая шалунья - Мусенька, дала ему шелковую закладочку, вышитую собственными руками для евангелія, которое мама положила вмѣстѣ съ бѣльемъ въ Юрочкинъ походный мѣшокъ.
Юрочка былъ разстроенъ и растроганъ до слезъ.
Онъ никакъ не подозрѣвалъ, что такъ сильно любитъ всѣхъ своихъ семейныхъ и что ему такъ тяжело разставаться съ ними.
Ему и хотѣлось поскорѣе уѣхать на вокзалъ и тяжко было оторваться отъ родныхъ, особенно теперь, когда папы нѣтъ, когда онъ погибъ такой мучительной смертью отъ руки убійцъ и мама и сестренки останутся одинокими.
Никогда даже не было вопросомъ, что мать его лучше всѣхъ на свѣтѣ, теперь же онъ нашелъ, что и прекраснѣе мамы нѣтъ никого въ цѣломъ мірѣ.
Кровью облилось его сердце, когда онъ увидѣлъ въ пышныхъ, бѣлокурыхъ волосахъ матери обильныя, сѣдыя пряди. Онѣ поразили его, какъ снѣгъ среди лѣта. На молодомъ лицѣ ея, у глазъ, въ уголкахъ рта появились преждевременныя морщинки горести, а въ голубыхъ, кроткихъ глазахъ застыло выраженіе испуга, отчаянія и безысходной печали.
"О, я буду до могилы больше всего на свѣтѣ любить мою маму, буду во всемъ безпрекословно слушаться ея, чтобы ей, бѣдненькой, легче жилось, - клялся въ сердцѣ своемъ Юрочка, - и пока я живъ, у меня ее никто не обидитъ".
Внутри себя онъ чувствовалъ какую-то нароставшую крѣпость, претворявшуюся въ неистребимую потребность дать жестокій отпоръ той разнузданной, беззаконной и свирѣпой силѣ, которая теперь вся и всѣхъ обездоливала, грабила, оскорбляла, крушила и давила и всѣхъ, кто не служилъ ей, жестоко, звѣрски убивала.
Какимъ образомъ онъ осуществитъ свое желаніе, Юрочка еще не зналъ, но твердо вѣрилъ, что случай не заставитъ себя долго ждать.
- Ты поѣзжай, поѣзжай поскорѣе, Юрочка, мой родной сыночекъ, и дня черезъ два-три жди насъ въ Новочеркасскѣ, встрѣтишь на вокзалѣ, - съ душу раздирающей грустью и печалью торопила его мама. - Мнѣ надо передъ отъѣздомъ устроить здѣсь нѣкоторыя свои дѣла, и тамъ мы встрѣтимся.
Юрочка въ старомъ, широкомъ пальто отца, въ высокихъ сапогахъ и въ мѣховой шапкѣ, съ мѣшкомъ бѣлья въ рукахъ и съ двумястами рублями въ карманѣ уѣхалъ на Донъ.
VII.
Отъ самой Москвы около двухъ сутокъ Юрочка ѣхалъ въ заплеванномъ, загаженномъ, вонючемъ вагонѣ 2-го класса съ ободранными диванами, прижавшись на откидномъ стульчикѣ къ углу у окна и по возможности закрывая лицо изъ опасенія обратить на себя лишнее вниманіе.
Вагонъ до такой степени былъ набитъ неработавшими рабочими, сбѣжавшими съ фронта солдатами, праздными мужиками, матросами, бабами и дѣтьми, что люди сидѣли, стояли, ѣли, пили и спали не только на диванахъ, креслахъ, на полу, въ проходахъ и отхожихъ мѣстахъ, но даже и другъ на другѣ.
Все это распущенное человѣческое стадо орало, кричало, спорило, ссорилось, грозило, по всякому поводу и просто безъ повода бранилось ужасающей, омерзительной руганью.
Бранились всѣ: больше всего мужчины, но не уступали имъ въ грубости и отборности словечекъ и бабы.
Угрюмыя, злыя дѣти во всемъ являлись подражателями взрослыхъ.
Юрочка, уже достаточно познакомившійся съ мужицкой руганью въ Москвѣ и въ деревнѣ, здѣсь наслышался такихъ "перловъ" народнаго краснорѣчія и въ такихъ недопустимыхъ для уха нормальнаго человѣка кощунственныхъ сочетаніяхъ, что о существованіи такихъ смрадныхъ словечекъ онъ и не подозрѣвалъ и временами отъ нихъ его тошнило.
Казалось, что вѣками накопившаяся въ темныхъ нѣдрахъ русской народной стихіи зависть, злоба, низость, гнусность, хамство, ненасытимая жажда насилій, крови, грабежа и воровства, получивъ свободу, вдругъ пробудились и подобно чудовищному гигантскому нарыву, какъ грязная вода черезъ развороченную плотину, съ угрожающимъ шумомъ и ревомъ прорвались и своимъ гнойнымъ зловоннымъ, буйнымъ разливомъ съ неудержимо-бѣшеной силой захлестнули всю великую, необъятную русскую равнину, сокрушающими потоками неся свой тлетворный, смердящій прибой къ еще неопакощеннымъ гнусной заразой здоровымъ окраиннымъ берегамъ.
Передъ границей Донской области вагонъ стремительно опустѣлъ.
Безбилетную, грязную, своевольную, буйную публику точно волной смыло.
Вдругъ стало тихо, свѣтло, просторно, точно пронесся свѣжій вѣтерокъ и унесъ всю нечисть, всю пыль, вонь и смрадъ.
Въ вагонѣ появились съ самой Москвы отсутствовавшіе кондуктора и поѣздная прислуга.
Юрочка въ началѣ не довѣрялъ своимъ глазамъ и недоумѣвалъ, потомъ съ наслаждені-емъ потянулся всѣмъ тѣломъ и прошелся по вагону, чтобы хоть немного размять свои затекшіе отъ долгаго почти неподвижнаго сидѣнія члены.
На слѣдующей станціи въ вагонъ вошелъ хорошо одѣтый, серьезный, молодой казачій офицеръ въ сопровожденіи трехъ вооруженныхъ, подтянутыхъ, опрятно и по формѣ до-революціоннаго времени одѣтыхъ казаковъ и потребовалъ какъ у Юрочки, такъ и еще у трехъ оставшихся пассажировъ проѣздные билеты.
Юрочка слышалъ, какъ пройдя въ сосѣднее отдѣленіе, тотъ же офицеръ предложилъ находившимся тамъ мужикамъ, солдатамъ и бабамъ немедленно пересѣсть въ вагоны 3-го класса, въ виду того, что они незаконно заняли здѣсь мѣста..
"Привилегированные" пассажиры, видимо, были удивлены и возмущены такимъ непочтительнымъ предложеніемъ.
Поднялся грубый, вызывающій, возбужденный галдежь.
Истеричный, визгливый голосъ одной бабы сразу покрылъ всѣ другіе гудящіе голоса.
- А ты намъ мѣста тамъ отыщи. Мѣста отыщи. Сами, што ли, искать будемъ?! Тогда можетъ и перейдемъ. Вишь какой прыткой выискался! Видали такихъ-то... и не такимъ глотку зажимали... И тебѣ зажмемъ. Не зажмемъ, што ли? Поглядимъ на тебя?
- Я попрошу васъ не тыкать... - сдержанно замѣтилъ офицеръ.
Но баба не унималась.
- Съ самой Москвы такъ-то ѣдемъ, и никто слова не сказалъ. А то ишь ты... отыщи мѣста. Вотъ и весь сказъ. Съ самой Москвы такъ-то ѣдемъ…
- У васъ въ Москвѣ и людей рѣжутъ и грабятъ, - возбужденно возвразилъ офицеръ. - А у насъ область Войска Донского, гдѣ законъ и порядокъ...
- А наплевать мнѣ на твою область! Ишь ты... сказано тебѣ, не пойдемъ отселева! - взвизгнувъ во весь голосъ заорала баба.
Другіе голоса загалдѣли еще возбужденнѣе и громче.
- Взять ихъ! Въ шею! Живо! - сурово и властно, покрывая всѣ голоса, вдругъ загремѣлъ выведенный изъ терпѣнія офицеръ. - Ахъ, вы, хамы... Ишь зазнались, поскуды вонючія! Еще и глотку драть... Морды вамъ не натрепали. Такъ прикажу - живо натрепятъ. Вонъ, свинота! И безъ раз-го-воровъ!
- Ну, тетки, дяди, вонъ, вонъ, пожалуйте, честью просять... - говорили казаки, быстро прокладывая свои проворныя руки и плечи къ заносчивымъ пассажирамъ.
За окно полетѣли на платформу сумки и котомки. - Намъ растобаривать съ вами неколи. А ежели чуть што зашабаршите, такъ недолго вашего брата и за петелы да святымъ кулакомъ по окаянной шеѣ... И рахунки-то свои поживѣе собирайте. У насъ тутъ не Москва...
Мужики и бабы вдругъ молча, поспѣшно зашевелились, хватая свои вещи и толпясь у выхода изъ вагона.
- Мы и сами... мы и сами... Чего насъ брать?! Своехъ ногъ у насъ нѣту-ти, што-ли?! Мы не безъ ногъ...- уже инымъ примирительнымъ голосомъ говорила прежняя баба. - Ишь ты какъ тутъ...
- Молчать! - снова крикнулъ офицеръ.
- И помолчу. Чего-жъ не помолчать-то...- уже въ полголоса говорила та же баба, направляясь изъ вагона вслѣдъ за своими спутниками. - Охъ, Господи, - батюшка! Вотъ какъ тутъ. Вотъ какіе они! Видно, правду говорили-то - казачья сторона... Охъ, Господи...
- Ну, ну, ты у меня поговори еще. Я тебѣ поговорю... Выходи. Ждать тебя буду, что ли? - снова прикрикнулъ офицеръ.
- Да я и то ужъ молчу. Идѣ ужъ тутъ говорить?! Охъ, Господи Исусе... - совсѣмъ скромно, съ какой-то безнадежностью, скороговоркой произнесла баба, вздыхая и выходя изъ вагона съ корзинками, котомками и кульками.
Этихъ пассажировъ присоединили къ кучкѣ, высаженной изъ другихъ вагоновъ и подъ конвоемъ казаковъ куда-то увели.
Тутъ только Юрочка догадался, почему злая, своевольная, никому не подчинявшаяся и всѣмъ угрожавшая толпа такъ поспѣшно и заблаговременно очистила на предыдущей станціи вагоны.
Остались только простаки, не знавшіе, что на Дону царитъ еще законъ, государственность и порядокъ.
И Юрочка такъ же, какъ и три другихъ пассажира, вдругъ повеселѣлъ, вздохнулъ всей грудью, точно гора, такъ долго давившая его, стѣснявшая не только всѣ его поступки и движенія, но даже и мысли, свалилась съ плечъ.