Наука плоха.
Сделано неправильно — где-то не так разрезал, или было очень трудно из-за характера самой болезни — ткани сильно изменены. Хороший мастер сделал бы, а похуже — не сумел. Смерть. Для десяти сделаешь, а на одиннадцатом — промахнешься. И опять смерть. Хирург — это не только врач. Это мастер. Как ювелир или слесарь-инструментальщик. Бывают мастера хорошие и плохие. Плохие пусть лучше не берутся.
Чтобы уметь рассчитать, нужно быть умным и знать свою науку. Нужно учиться и учиться.
И все равно этого мало. Мой знакомый математик вообще не признает медицину наукой. Нет расчета — нет науки. Говорит, что нужны вычислительные машины. Может быть. Не знаю. Еще не вник. Но мозг человека явно не совершенен, если часто путает и забывает.
Чтобы хорошо оперировать, нужны не только рукодельные способности, но и опыт. Нужно много оперировать. И еще нужен характер. Как все здорово раскладывается по полочкам!
Значит, куда ни денься, а смерти будут? Нельзя ждать, пока медицина сделается точной. Пройдут десятилетия, много больных перемрет, не дождется. Человек не может не ошибаться при расчетах в любом деле. Но за наши ошибки платят жизнями. Чтобы научиться мастерить, нужна практика. Испорченные вещи. Наши вещи — люди.
Ужасно. И нельзя изменить.
Так что расстраиваться не надо. Все правильно. Нужны только честные намерения. И чтобы деньги не брать. Тогда приди с работы, выпей и ложись спать. Для профессии хирурга слабонервные люди не годятся.
Леночка пришла ко мне проститься перед сном. После ванны она такая чистенькая, ясная. Вся светится весельем и задором.
— Спокойной ночи, папочка. Ты пьешь коньячок? Проводи меня до кровати!
— Спокойной ночи, моя милая. Иди одна, я полежу — устал.
Она поцеловала меня и убежала, путаясь в длинной рубашонке и что-то щебеча.
Наверное, я не гожусь в хирурги. К черту такую профессию, от которой умирают!
Говорят, что есть законные проценты смертности после операций. Мировая статистика неудач и ошибок. У нас? Приблизительно на уровне. Иногда — хуже, иногда — лучше. Но за цифрами не видно умирающих. Их фотографии в журналах не печатают.
Серьезные такие глаза были у той девочки.
А Майя была веселая, жизнерадостная.
Были. Была.
Выпьем еще рюмку.
Чертовски горькая штука. Нет, не сопьюсь.
Не все же умирают. Разве те ребята в палате не хороши? Каждый понедельник много их приходит на проверку. Выросшие, веселые, красивые. Смотришь на них — и тает в груди озлобление и горечь. И опять берешься...
Тридцать лет я занимаюсь хирургией. Очень давно. Пришел такой сияющий юнец. Мечты: пересадка органов, омоложение. Нож — вершина медицины. Терапевты — низшая раса. «Вот я — сделаю!» Смотрю теперь на того себя издали — немного грусти, немного презрения. Сожаление? Пожалуй, нет. В общем прожил неплохо. Никаких особенных внешних эффектов не было, все тихо, обычно, скромно. Аспирант, ассистент, доцент, профессор. Почти как все врачи, о которых пишут в романах и пьесах: ограниченные, немножко смешные педанты.
Ну нет! «Я видел небо!» Хирургия дала мне такие страсти, которых не может дать ничто другое. Я — творец. Я — исполнитель. Совесть — вот мой главный судья. А кто может наложить большую ответственность?..
Ах, это все слова! Красивые слова. А был только тяжкий труд.
Сегодня я лежу раздавленный, и мечты кажутся столь же далекими, как и вначале.
Но ты не прав. Это горе и усталость. Многое двинулось...
Помнишь, в тридцатых годах резекция желудка 11 , удаление почки казались нам, аспирантам, вершиной хирургии. Наши светила лишь очень робко пытались сделать что-либо в грудной полости, и почти всегда — неудачно. Потом надолго бросали. А теперь у меня ординаторы оперируют митральные пороки 12 сердца, и больные не умирают.