- Завалишин прислал. - Он растер рукавицей лицо с заиндевевшими бровями. - Что от меня требуется?
- Связь установили, - сказал Синцов. - С Туманяном говорил, весь батальон сюда идет. А требуется от тебя - погреться. Посиди у телефона, а я пойду.
- Там все в порядке, - сказал уполномоченный, - а греться мне некогда. Одного раненого не нашли - Котенко, сержанта, нет. Он со мной шел и упал у самой высотки… Не убитый, я уже за спиной слышал, как от раны в крик закричал. А фельдшер заявляет, что всех подобрал. Врет! Он сука ласковая, я его давно в виду имею. При начальстве трется, а к людям без внимания. Сейчас солдат возьму, сам схожу, я место помню.
- Ладно, иди, - сказал Синцов, - только по-быстрому. А Рыбочкина сразу сюда пришли. Пусть у телефона посидит, я все же пойду.
Уполномоченный кивнул и вышел.
- Да, если не подберут, замерзнуть недолго, - сказал Богословский, наверно подумав о себе.
Рыбочкин зашел почти сразу же, как только вышел уполномоченный. На ремне поверх полушубка у него висел немецкий парабеллум в черной треугольной кобуре.
- Возьмите, товарищ старший лейтенант. - Он вытащил из-за пазухи второй такой же парабеллум. - Его, - кивнул он на немца. - Лично у него взял и для вас сохранил. Я уже свой пробовал - бой у их сильный, будь здоров!
Синцов усмехнулся.
- Оставь себе про запас. Я к нагану привык. Посиди у телефона; связь уже есть, и люди к нам идут.
- Ох, замечательно тут у вас, тепло! - притопнул по полу валенками Рыбочкин.
И при виде этого счастливого замерзшего долговязого мальчика Синцов не удержался от шутки.
- Грейся на всю катушку! Только не усни, чтоб трофей твой не сбежал. - Он кивнул на немца и вышел из землянки.
Обратно в землянку Синцов вернулся только через час. Сразу, как вышел, оказалось - забот полон рот. Сначала подошли минометчики, и надо было выбрать вместе с ними позицию. Потом уполномоченный вместе с солдатом притащил Котенко. Если бы не пошел сам, раненый так бы и замерз в сорока шагах от землянок. Потерял сознание, а раз без голоса, то и прошли, как мимо мертвого. Синцов разозлился, приказал разыскать фельдшера, хотел накрутить ему хвост. Но фельдшер словно чувствовал - как сквозь землю провалился! Сказали, что пошел за лошадью и не вернулся.
Потом понемногу стала подтягиваться в метели рота Чугунова. Люди сильно замерзли, и надо было вместе с Чугуновым поскорей разместить их, чтобы отогрелись.
Левашову, который пришел вместе с Чугуновым, доложил самое необходимое на ходу, в окопе, и пригласил пройти в землянку. Тем более что с ним явился тот, второй корреспондент, заика. Все-таки принесла его сюда нелегкая вместе с Левашовым. Левашов было заупрямился, хотел обойти окопы, но Синцов настоял:
- Разрешите самому разобраться и порядок навести, а потом вам доложить. Вы с дороги, а я только из землянки, уже отогрелся.
Левашов пошел греться. Все же мороз взял свое, да и здравый смысл был на стороне комбата.
Проводив Левашова, закончил размещать с Чугуновым роту. Приказал проверить, нет ли отставших, и с радостью узнал, что наконец пришли - слава тебе господи! - старшины с термосами.
Немцы не подавали признаков жизни. Или отступились от этой высотки, или готовили что-нибудь серьезное. Но теперь это было уже не так страшно, как два часа назад. Пусть, если хотят, идут. Больше за ночь положим - легче утром будет. Теперь можно подумать и о том, чтобы перекусить и погреться. Судя по обстановке, самое время. А дальше - больше: начнет прибывать начальство, и времени на себя не будет. Уже по дороге в землянку зашел в другую, которую приказал освободить для НП полка. Землянка была просторней, чем та, в которой обосновался сам. Начальству лучшее, как положено!
Когда вернулся к себе, Богословского не было. Оказывается, фельдшер уже забрал его. Так и не успел ни с Богословским проститься, ни фельдшеру выдать, что ему причиталось.
- Как, комбат, - спросил Левашов, - кормить гостей будешь?
- Буду. Горячую пищу поднесли.
Синцов повернулся к ординарцу Богословского. Теперь, когда Богословского увезли, само собой складывалось, что этот Авдеич останется ординарцем у комбата.
Сейчас он уже не дежурил на лавке против немца, а примостился на корточках у входа рядом с ординарцем Левашова и с таким наслаждением курил оставленный соседом бычок, что грех было отрывать его от этой солдатской радости. Однако ничего не поделаешь, пришлось приказать, чтоб шел к старшине за харчами.
Корреспондент - Синцов опять забыл, но напрягся и вспомнил его фамилию
- Гурский сидел против немца и смотрел так внимательно, словно собирался писать с него портрет.
- Молчит фриц, - сказал Левашов и кивнул на Гурского. - Он уже и так и сяк его спрашивал и курить предлагал - не курит. Туманян звонил: где фриц? В дивизии разведчики интересуются. Надо отправлять.
- Не знаю, с кем отправлять в такую метель, - сказал Синцов. - Кто доведет, а кто шлепнет…
Левашов вздохнул. Видно, ему очень не хотелось делать то, на что он решился.
- Ладно, - сказал он. - Тогда придется по-другому. Феоктистов!
- Слушаю, товарищ батальонный комиссар, - вскочил с корточек его ординарец, обнаруживая свой огромный рост. Вскочил и вытянулся - почти до потолка землянки.
Немец шевельнулся и посмотрел на огромного ординарца.
- Сведешь в штаб полка, - сказал Левашов, показав на немца. - И чтоб без случайностей! Что пробовал от тебя сбежать, не поверю. Головой за него ответишь, понял?
- Так точно, товарищ батальонный комиссар, - скорбно отозвался ординарец. По лицу его было видно, как до смерти неохота ему тащиться в тыл через метель с этим немцем.
- А так точно, значит, веди его.
- А он без шапки, товарищ батальонный комиссар.
- Ничего, по дороге с какого-нибудь мертвого фрица снимешь и натянешь,
- сказал Левашов. - Иди, не прохлаждайся.
- Пошли. - Ординарец подошел к немцу и толкнул его в плечо. - Ну, давай, пошли…
Немец встал. Синцов видел, как на секунду в его глазах мелькнуло отчаяние; показалось, что сейчас, испугавшись, дрогнет, взмолится и начнет отвечать на вопросы. Но немец не дрогнул и не взмолился. Отвел глаза, поднял голову, расправил плечи, как перед смертью, и пошел из землянки впереди ординарца.
- Сильный фриц, - сказал Левашов, когда немец и ординарец вышли. - Люблю таких!
- Д-даже любите? - сказал Гурский.
- Люблю, когда не сопливых, а таких, как этот, в плен берем. Значит, еще на одного меньше…
Левашов уже спрашивал Синцова о руке, но сейчас, когда Синцов, присев, выпростал руку из лямки и положил на стол, спросил еще раз:
- А не врешь, что рана легкая?
- Не вру.
- А если на откровенность?
- На откровенность - болит и мерзнет, а кость не тронута.
- Как Богословский, нашел себя в бою?
- Ваших опасений не оправдал.
- Если считаешь нужным, представь! - сказал Левашов, подчеркивая свою готовность отказаться от прежнего несправедливого мнения о Богословском.
- А представлять пока не за что.
- Я вижу, ты строг!
Синцов пожал плечами: тебе видней, какой я, а я такой, какой есть.
- Старший политрук, напарник его, - кивнул Левашов в сторону Гурского,
- прямо в восторге от твоего батальона вернулся!
Синцов не сразу понял, что речь о Люсине. Так далек был сейчас от него в мыслях. "Значит, не стал жаловаться на меня". А впрочем, понятно: за грубость в бою с комбата не взыщут. Да и объяснять, за что и почему выгнал, было бы не в интересах товарища Люсина.
- Он нам про Чичибабина описал, что грудью пулемет закрыл. Это факт?
- Факт, - сказал Синцов. - Завалишин сегодня в политдонесении даст.
- Да, на все теперь люди идут, - сказал Левашов. И добавил задумчиво, как бы оспаривая сам себя: - И всегда, между прочим, шли. Помню, летом под Купянском у нас ефрейтор Максюта был, пулеметчик. Ему в бою ногу ниже колена оторвало, на лоскуте повисла. Так он сам дотянулся и отрезал, чтоб не мешала, и за пулеметом остался, кровью исходя! На моих глазах было; другой бы рассказал - не поверил! Ну, спрашивается, какое еще мужество должно быть у человека? Что еще с него можно спросить? А ведь все равно отступали. Как это совместить? Разве солдат в этом виноват? Это легче всего сказать… Или, наоборот, все чохом на начальство свалить. А мало ли дурости в нас самих? Сколько угодно! Сам знаешь, чувствуешь, бесполезно идти в атаку, а велишь! Или, наоборот, надо отойти, пока не поздно, знаешь, чувствуешь, дураку ясно, а сидишь!
- Что-то вы сегодня в к-критическом настроении, - сказал Гурский.
- А, иди ты со своими шуточками, - сказал Левашов. - Я не в критическом, я в самокритическом… А критика и самокритика знаешь что такое?
- Знаю. Д-движущая сила, - сказал Гурский.
- А раз знаешь, так и молчи в тряпочку.
- А где ваш товарищ? - спросил Синцов у Гурского, подумав, что Люсин, чего доброго, еще явится сюда с Туманяном.
- Уже в дивизии, - сказал Гурский - Д-добирает материал у начальства. Нам завтра утром лететь. Кстати, - обратился он к Левашову, - вы меня до рассвета в штаб д-дивизии д-доставите?
- А чего тебе лететь? - сказал Левашов. - Оставайся с нами. За неделю фрицев кончим, и поедешь.
- Как мне п-понять ваше п-предложение остаться? - спросил Гурский. - Как выражение сомнения в моем личном м-мужестве? Но я уже объяснял вам, что любимая п-поговорка нашего редактора, хотя он и еврей: "Д-дорого яичко ко Христову дню". Завтра ему нужен подвал. "Первые сутки наступления"… А д-дальнейшее его будет интересовать в д-дальнейшем.