- Эвакуировать его поскорей надо, - сказал фельдшер.
- Надо - так эвакуируй, - сказал Синцов. - Чего ко мне обращаешься, у меня свои дела есть. Где твоя кобыла?
- Послал за ней.
- Раненых всех подобрали?
- Вроде всех.
- Смотри, - сказал Синцов, - если кто остался, за ночь замерзнет.
- Ясно, товарищ старший лейтенант.
Но Синцов почувствовал в этом "ясно" неуверенность.
- Все проверил?
- Сейчас еще проверю, товарищ старший лейтенант.
"Еще проверю" - значит, не проверил.
- Иди проверяй! Перевязку закончил, нечего тут околачиваться.
Синцов покрутил ручку телефона и машинально взял трубку, хотя, когда крутил ручку, уже понял, что связи нет.
- Молчит, холера! - И, сказав это, наконец взглянул на сидевшего в углу блиндажа немецкого пленного майора.
Немец был без шапки. Воротник шинели у него был на две трети оторван, когда его волокли сюда по окопу в блиндаж.
Напротив немца сидел пожилой ординарец Богословского с автоматом на коленях. По его злому лицу было видно, что, не будь приказа, он бы хоть сейчас пустил в расход этого фашиста, тем более что в бою ранили старшего лейтенанта Богословского. Когда Синцов, выругавшись в молчавшую трубку, посмотрел на немца, ему показалось, что тот усмехнулся. Но немец не усмехался, а кривил от боли лицо. Вся его правая скула и подглазье, наверно от удара прикладом, превратились в сплошной синий кровоподтек.
- Допросил его? - спросил Синцов у Завалишина.
- Допросил, - сказал Завалишин. - Повторил то, что сказал сразу: командир третьего батальона сорок второго полка четырнадцатой пехотной дивизии. Сначала оборонялся на занятой нами днем позиции. А когда отошел сюда, получил приказ оборонять высотку. Больше ничего говорить не желает.
- А может, ты немецкий язык знаешь, как наш Рыбочкин? - усмехнулся Синцов, вспомнив, как вчера вечером адъютант пытался допрашивать перебежчика-австрийца.
- Я как раз сносно владею немецким, - сказал Завалишин. - Только неделю, как открутился, - хотели взять в штаб фронта переводчиком.
- А чем не работа?
- А ну их к черту! - отмахнулся Завалишин. - Хочется поменьше иметь с ними дела. А язык нужный. Я же философ, а в философии без немецкого ни шагу. Если, конечно, не по готовому бубнить.
- Ладно, философ, - сказал Синцов, - я немного у телефона побуду, погреюсь, а ты иди по окопам, проверь посты и в случае чего людей из землянок беспощадной рукой… - И еще раз с нажимом повторил: - Беспощадной! Понял?
- Ясно, хотя и тяжело. - Завалишин встал.
- А легкого нам не обещано, - сказал Синцов. - Не имеем права, чтобы у нас людей, как у этого, - он кивнул на немца, - как кур перебили. Люди до того устали, что страх смерти забыли, только бы поспать! Но если допустим это, подлецы будем!
- Все ясно, - сказал Завалишин.
- Уполномоченного пришлите, - крикнул вдогонку Синцов, - чтобы меня сменил! Будем по очереди.
- Я могу у телефона подежурить, - слабым, запавшим голосом сказал Богословский. - Только аппарат мне поближе…
- Ты свое отдежурил, - сказал Синцов. - Рыбочкин твою роту временно принял. Твое дело теперь маленькое: поскорей на ноги встать и обратно в батальон.
- Не так-то это просто, - сказал Богословский.
- А я не говорю, что просто. Спи: сон раны лечит!
- Авдеич, - помолчав, сказал Богословский своему ординарцу, - у тебя сухари есть?
- Есть. Кушать хотите?
- Нет. Дай немцу сухарь.
Ординарец недовольно крякнул и, не выпуская автомата, потянул с пола на колени тощий сидор. Развязал, порылся и молча протянул немцу сухарь. Но немец даже и не шевельнул навстречу рукой.
- Не берет, - сказал Авдеич.
- Что это ты вдруг расчувствовался? - спросил Синцов.
- Сам не знаю, - сказал Богословский.
Синцов, поморщившись, выпростал руку из грязной, почерневшей лямки бинта и осторожно положил перед собой на стол. Рука сильно болела. Пальцы кололо холодными тупыми иголками: то ли туго перебинтовали, то ли нерв перебит, тогда дело хуже, чем думал. Он посмотрел на неподвижно сидевшего немца. Почему-то хотелось спросить его, этого немца, где начинал войну и что думал тогда, в ту ночь, когда переходил границу, если он с первого дня. Думал ли, куда дойдет, и представлял ли, чем кончит? Тоже командир батальона, только немецкого. Сорок второго полка, четырнадцатой дивизии. Вот они сидят - комбат против комбата, батальон на батальон! Раньше так не было, раньше так немцы в плен не попадали. А когда попадали такие, как этот, возились с ними, как с писаной торбой… Сразу во фронт везли.
То прежнее, смешанное с ненавистью уважение к немцам, нет, не к немцам, а к их умению воевать, которое было и у него и у других, всегда было, как бы там ни писали про немцев, что они вонючие, паршивые фрицы, а все равно было, потому что сам себя не обманешь, - это уважение у него надломилось еще в Сталинграде. И не в ноябре, когда мы перешли в наступление, а еще раньше, в самом аду, в октябре, когда немцы, казалось, уже разрезали дивизию и чуть не скинули в Волгу, а все-таки и не разрезали и не скинули!
Нельзя сказать, что до этого не верили в себя. И до этого верили, но не в такой степени. А в октябре не только намного больше поверили в себя, но и тем самым стали намного меньше верить в немцев, то есть не в них, а в их умение воевать. Одно за счет другого, вполне естественно! Так было, так есть, так будет и дальше.
Вот сидишь сейчас перед этим немцем и уже не веришь, что он может оказаться сильней тебя. И не потому, что он сейчас пленный… И вообще эти мысли не о нем лично… Лично он, может, и хороший командир батальона, может, даже отличный, хотя и проспал сегодня свой батальон, но этим еще не все сказано, такое бывает и со сверхотличными, - есть случаи на памяти!
Когда мальчик полз там, по снежному гребню, этот немец, вполне возможно, сначала следил в свой бинокль, шевелится или не шевелится, а потом отдал приказ: открыть огонь. Мальчик - неизвестно, жив или умер. А этот немец сидит живой… И как остался жив, непонятно. Тем более докладывали, что стрелял до последнего. Парабеллум из рук выбили.
Он снова посмотрел на немца и вдруг подумал: "А может, сидит сейчас и радуется, что жив, в плену и все позади. У них, в котле, все равно теперь перспектива одна: если не плен - смерть…"
Но лицо немца - худое, сильное, замкнутое, спокойно-ненавидящее - ничем не подтверждало этой мысли. Нет, не рад, что в плену. Чувствуется, когда бывают рады, а у этого не чувствуется. Они еще сила, такие, как этот, с ними еще нахлебаешься горя…
Интересно все же, пойдут они в контратаку или примирятся? Навряд ли примирятся. Высотка ключевая. Недаром у них тут наблюдательный пункт был.
И, обеспокоенный этой, снова, упрямо, из-под всех других выплывшей мыслью, услышал слабый писк телефона и радостно кинулся к трубке, больно ударившись о стол раненой рукой.
- Двадцать первый, где находитесь? - послышался голос Туманяна.
Синцов доложил, что находится на высотке и что, по сведениям пленных и собственным выводам, здесь ранее находился наблюдательный пункт командира немецкой дивизии.
- Как противник? Не контратакует?
- Пока нет.
- Уточните координаты для заградительного огня.
Синцов уже сам держал это в уме - подготовить заградительный огонь артиллерии перед высоткой на случай, если немцы пойдут в контратаку. Но хотя наизусть помнил координаты, прежде чем сказать, еще раз, для очистки совести, взглянул на карту.
- Будет сделано, - обещал Туманян. - Чугунова снял с позиций, уже идет к вам. Ильин ждет смены. Сдаст участок и приведет остальных. Будешь весь там, где сидишь. Понял меня?
- Понял, - весело сказал Синцов, радуясь, что прежний участок уже принимают соседи и скоро весь его батальон будет здесь в кулаке.
- Где ваши минометчики? Ильин потерял их…
- А я им приказал, как дам ракету, что ваял высотку, сразу идти ко мне. Наверно, в пути.
- Тогда понятно, - сказал Туманян. - И роту автоматчиков к вам направляю.
Он говорил открытым текстом: хотел подбодрить и, видимо, не считался с возможностью, что немцы в сложившейся обстановке могут подслушать.
Только покончив с главным, что беспокоило и его и Синцова, спросил о потерях. Синцов доложил.
- А какие потери понес немец?
- Во много раз большие. Еще не все подсчитали.
И это были уже не слова, как часто бывало раньше, это было действительно так.
- Командира батальона в плен захватили. - Синцов искоса взглянул на продолжавшего неподвижно сидеть немца.
- Пришлите ко мне.
- Боюсь, не доведут.
- Пришлите с офицером.
- Пока не с кем, все на счету. Богословский ранен. Рыбочкина назначил на роту. Прошу утвердить.
- Утверждаю. Богословского вывезли?
- Пока у меня.
- Тяжелый?
- Да, - Синцов поглядел на Богословского.
- Как у вас там, просторно? Разместите все, что подойдет?
- Вполне.
- Приготовьте мне землянку, попозже сам приду. Левашов пошел к вам с Чугуновым. Ждите!
- Слушаюсь.
- До утра доживем - к ордену представлю, - сказал Туманян. - А пока спасибо!
"Доживем или не доживем, а живыми обратно не уйдем", - подумал Синцов, но вслух не сказал. Лучше сделать молча, чем, сказав, не сделать.
- Ну что там? - спросил Богословский. - Про меня спрашивал?
- Передал тебе благодарность за взятие высотки, - сказал Синцов; услышанное от командира полка "спасибо" было поровну или не поровну, а одно на всех.
В землянку вошел уполномоченный.