- А что хорошего? - рассеянно сказала Таня.
- Хотя бы то, что жив. Лучше как-никак, чем если б убит был! - сердито сказал Артемьев.
- Да, конечно, конечно, - снова покорно и рассеянно согласилась Таня. - Хорошо, что не убит. Мама сказала, что он нигде и не был. - И вдруг, подняв глаза на Артемьева, спросила: - Так что же теперь, когда я опять на фронт уеду, свой аттестат ему туда, в Ташкент, высылать?
- Про аттестат - бабьи глупости! - сказал Артемьев. - Аттестат матери будете высылать.
- Хорошо, пускай бабьи глупости, ну а понять меня вы можете? - со злым отчаянием в голосе спросила она.
- Мало ли что человек в тылу. Сам факт еще ничего не говорит.
- А понять меня вы все-таки можете или нет? - настойчиво повторила она.
- Понять могу.
"Да, я баба, баба, я несчастная баба, - хотелось крикнуть ей, - но я все равно хочу счастья, а не мужа в тылу, который только тем и хорош, что жив! Да, может быть, он остался там в тылу просто потому, что у него так вышло. Но мой отец умер, мой брат убит, а он и нигде не был, и я узнала все это сразу, только что, за одну минуту, и я не могу думать о нем, забыв о них, и не могу поверить, что он нигде не был только потому, что так вышло, и мне странно представить себе, что я должна теперь радоваться и ехать к нему, раз он мой муж и раз он жив, жив, потому что нигде не был. Поэтому я и крикнула: "нет", когда мама сказала, что будет встречать меня вместе с ним. И я не могу представить себе, что опять, как до войны, лягу с ним в одну постель. И не могу всего этого объяснить вам. Никому не могу объяснить. А вам тем более".
- Очень любили отца?
- Да, очень. Больше всех на свете! - сказала она. И это было правдой, хотя она сейчас думала не об этом.
- А я знаете как любил своего отца! - сказал Артемьев. - Когда он умер, я первые полгода на его токарный станочек, что он к подоконнику приладил, смотреть не мог. А потом одно на другое, война на войну - и забыл, привык и даже почти не вспоминаю. Как будто это в порядке вещей, что его нет. Так и у вас будет. Как бы ни любили, все равно будет.
"Ну, чего утешаешь! Чего ты меня утешаешь? Самому, что ли, лучше? - испытывая к нему горькую благодарность, подумала Таня. - Я хоть к маме еду. А у тебя вообще никого. И сам уже два раза ранен, а на третий - возьмут и убьют! Полетишь завтра на фронт, а послезавтра убьют. Очень просто. Так и бывает. Убьют - и все!" - упрямо повторяла она про себя, хотя все ее существо сопротивлялось этой такой простой и обычной во время войны мысли.
- Посидите здесь, я сейчас приду, - сказал Артемьев, который, так и не дождавшись от нее ответа, не знал, радоваться или бояться за нее, что она сидит, молчит и не плачет.
Он вышел, а она почти сразу же, как только он вышел, заплакала. Встала, подошла к висевшим на стене старым ходикам и с треском подтянула за цепочку гирю. Но маятник все равно не закачался, и ходики не пошли, и на кухне снова стало так тихо, что она заплакала от этой тишины…
Но когда Артемьев вернулся, она уже не плакала, а стояла у стола и завертывала обратно в бумагу все, что осталось от ужина.
- Уже ехать? - спросила она.
- Да, надо спускаться.
- Куда это положить?
- Пока в руки возьмите, - ответил он, но, когда они перешли из кухни в переднюю и оделись, он опустился на одно колено и развязал ее вещевой мешок. - Давайте сюда, войдет.
- А может, разделим? Вам ведь самому лететь!
- Лететь - не ехать, - весело сказал он, потянув у нее из рук сверток, сунул в мешок и, завязав, вскинул мешок на плечо. - А надвое мы ваше курево разделим. Вы, я вижу, курец слабый, две за вечер, а мне своих до утра не хватит.
Она заторопилась, полезла в карман шинели за папиросами, но он остановил ее:
- Потом, на вокзале.
У самой двери лежал рюкзак, которого здесь не было, когда они входили.
"Так вот чего он уходил, - подумала Таня. - Собирал свои вещи", - и вслух спросила у него:
- С собой, в дорогу?
Он не ответил, наверное, не расслышал.
- Давайте я хоть это понесу, - сказала Таня. - А то мой мешок тяжелый. Тетя Поля заставила все ваши консервы взять.
Он посмотрел на нее, потом на рюкзак, хотел, кажется, что-то сказать, но не сказал и, прикинув рюкзак на руке, протянул Тане.
Рюкзак был совсем легкий, и она закинула его за одно плечо, так же как Артемьев ее вещевой мешок.
- Подождите, свет на кухне не погасил, - сказал он, когда они уже вышли на лестницу, отпер дверь, вошел в квартиру и через минуту вернулся.
"Пути ему не будет", - подумала Таня, не потому, что верила в это, а потому, что так всегда говорила мать, и это бессмысленной тревогой на всю жизнь осталось в памяти.
- Погасил, - сказал он, щелкая ключом. - А то бы горело до конца войны.
Таня понимала, конечно, что он шутит, что завтра или послезавтра сюда пришла бы старуха, о которой он говорил, убирать квартиру и погасила бы забытый свет, но в самой этой невеселой шутке приучившего себя к одиночеству человека было что-то покоробившее Таню. Ей показалось, что вот так же, спокойно и просто, как, не думая о возвращении, он запер сейчас свою квартиру, он и ее проводит на поезд, посадит на хорошее место, помашет рукой через окно и сразу же забудет навсегда. Да, именно так и будет. А почему это должно быть иначе?
На вокзале, когда они с помощью дежурного помощника коменданта нашли и заняли место в вагоне и, оставив там на попечение соседей вещевой мешок, снова вышли на перрон, Артемьев протянул ей свой рюкзак и сказал:
- Возьмите с собой, ладно?
- Почему? Что это? - удивленно спросила она.
- Там потом разберетесь.
- А все-таки что там? - снова спросила она, все еще не принимая у него из рук рюкзака, но уже смутно догадываясь, что там могло быть.
- Я вещи сестры собрал. В голову пришло, когда с вами сидели. Там немного у нее, ничего особенного. Но, может, вам пригодится. Ну, ушьете там себе, в общем, не знаю. Она тоже небольшая была.
Тане хотелось крикнуть, что нет, ничего она не будет ушивать и ничего этого никогда не наденет, она боялась оскорбить его и молчала.
Но он относился к таким вещам, наверное, проще и умней, чем она думала, и, почувствовав ее колебания, сказал:
- А не захотите - не надо! Просто на барахолке на рис сменяете. Мать подкормите и сами тоже… Если думаете, что она там у вас сытно живет, то напрасно. Берите.
И она взяла и еще, наверное, целых десять минут, почти до самого отхода поезда, стояла напротив Артемьева на перроне с этим рюкзаком в руках. Она смотрела на него и думала о том, какой он хороший человек и действительно настоящий, бескорыстный товарищ, которому совершенно нет дела до нее как до бабы. А она не стоит такого хорошего отношения с его стороны. И очень хорошо, что поезд отойдет и все это кончится. Там, у него в квартире, она на минуту испугалась, не его, а себя самой, того, как ее вдруг потянуло к нему. А сейчас на перроне чувство страха исчезло от той бесповоротности, о которой напоминала проводница вагона, уже в третий раз повторявшая все одно и то же: "Провожающие, покиньте вагон. Отъезжающие, прошу садиться!"
Он был провожающий, а она была отъезжающая. И он сам напомнил ей об этом, потянув за рукав к подножке вагона.
- Садитесь!
И она, поддержанная его сильной рукой, вскочила на подножку и в последний момент, рывком вытащив из кармана, протянула смятую пачку папирос и растерянно улыбнулась ему.
И весь день, и весь вечер, и даже всего минутою раньше совершенно не думавший об этом, Артемьев с удивлением увидел ее вдруг переменившееся лицо. "Вот те на, - подумал он, - когда же это произошло и неужели произошло?"
А потом это лицо исчезло, и смутно появилось еще раз в мерзлом тумане медленно двинувшегося окна, и снова исчезло, и у него, уже не впервые в жизни, появилось щемящее чувство, что мимо него бессмысленно и неудержимо проехало его собственное счастье, которого он опять не узнал и принял за чужое!
"Черт его знает, почему до сих пор так ни разу и не полюбил по-настоящему хорошей женщины! Просто проклятие какое-то!" - подумал он как об уже привычном и непоправимом и остановился у дверей вокзала около заиндевевшего, облупленного, скорее всего сломанного автомата.
"Если вдруг окажется, что все-таки работает, позвоню", - загадал он. И, вытащив записную книжку, отыскал телефон, который ему дала Надя.
Автомат был исправный, монета звякнула и полетела вниз, а в прижатой к уху ледяной трубке раздался низкий, усталый, а может быть, просто сонный голос Нади:
- Я слушаю.
- Это я, - сказал Артемьев.
- Я ждала твоего звонка, - сказала Надя. - Уже проводил в Ташкент свою докторшу?
- Да.
- У мамочки была, валерьянкой ее отпаивала. Поэтому все и знаю. И решила, что ты или позвонишь мне сразу после отхода поезда, или уже никогда не позвонишь.
- И когда поезд отходит, узнала?
- Узнала, не поленилась. Значит, проводил?
- Да.
- Она дала сегодня мамочке и папочке жару. Я почти сразу после нее пришла, они мне плакались. Молодец баба! Даже завидую…
Он ничего не ответил. Молчал. Не хотелось говорить с Надей об этой только что уехавшей маленькой женщине.
- Павел…
- Да…
- Зачем ты мне позвонил?
- Отбываю.
- Надолго?
- Не знаю.
- Есть еще время?
Он посмотрел на часы.
- Есть, но мало, через два часа с минутами должен явиться к начальству.
- Приезжай. Горького, четыре. Квартира шесть.
- Стоит ли?