Артемьев пожал плечами. Ему не хотелось вдаваться в объяснения. Они уже почти дошли до угла переулка, ему надо было сворачивать.
- Дошли, - сказал он и остановился.
- Запиши мой телефон.
Он записал и протянул руку прощаться.
- Подожди, - сказала она. - Ты почему хромаешь?
- Ранен был, - сухо ответил он, не оставляя намерения проститься и уйти.
- Нет, подожди, - просяще и в то же время повелительно сказала она. - Неужели я такая скверная баба, что со мной нельзя разговаривать по-человечески?
В тоне, которым она это сказала, ему послышалось искреннее, ненаигранное огорчение.
- Что ты хотела спросить?
- Многое. Как ты жил, как живешь, что с тобой было, что есть, что будет?.. Все хотела спросить.
- Что будет, не знаю, - сказал он. - Наверное, скоро уеду на фронт. А что было… С июня до ноября служил на Дальнем Востоке и ждал, когда отправят на фронт. С декабря до июля командовал полком. С июля до сентября лежал в госпитале. С сентября здесь, в Москве.
Она ожидала продолжения, но продолжения не было.
- А как сейчас живешь?
- На казарменном положении.
- Один?
- Нет… еще два майора, капитан и подполковник.
Она рассмеялась.
- Спасибо за разъяснение. Ну, а теперь все-таки ответь на то, о чем я спросила.
- Если на то, о чем спросила, - в данное время один.
- А раньше?
- Раньше была одна женщина, уехала на фронт.
- А почему не удержал?
- Не имел права.
- Скажи лучше, не любил. Наверно, потому и уехала, что не любил?
Он посмотрел на нее отчужденно, почти враждебно и ничего не ответил. "Любил, не любил! Получила предписание ехать - и поехала, не потому, что любил или не любил, а потому, что война. А тебе этого все равно не понять, потому что ты не стоишь и не будешь стоить и одного мизинца той женщины, хотя я ее и правда не любил, а тебя когда-то любил и сейчас не могу спокойно смотреть на тебя".
Кажется, она хотела спросить что-то еще, но удержалась, не захотела, чтобы он снова первым начал прощаться.
- Что ж, прощай… или до свидания… А в общем, как знаешь. - И подала руку, не вынув из варежки.
Потом, когда он прошел уже несколько шагов, окликнула:
- Павлик!
Он обернулся.
- Нет, ничего. Просто хотела еще раз взглянуть на тебя. Иди, иди…
Он пошел и, уже сворачивая за угол, все еще чувствовал, что она стоит и смотрит ему вслед.
В приемной, куда он на всякий случай зашел, прежде чем пойти поспать оставшиеся полтора часа, Косых встретил его радостным восклицанием:
- Наконец-то!
- А что такое? Переменилось что-нибудь?
- Только что приехал. Велел, как явишься, сразу к нему.
Артемьев понял, что спать уже не придется, вздохнул, отпер сейф, вынул оттуда приготовленную для доклада папку и открыл дверь в кабинет.
- Разрешите войти?
- Входи, - не поднимая глаз, сказал Иван Алексеевич. Он сидел и что-то быстро записывал карандашом. Потом, оторвавшись, взял лист, перечел, бросил на стол, задумчиво почесал карандашом за ухом и поднял глаза на Артемьева. - Не ложился?
- Нет.
- Ничего не поделаешь… Меня тоже без времени подняли. - Он протянул Артемьеву только что исписанный лист бумаги. - Пойди во второй отдел, пусть по этому списку, по каждому разделу, какие у меня указаны, подготовят имеющиеся у них данные. - И, взглянув на часы, добавил: - К шестнадцати часам. Когда вернешься, сразу зайди, будут поручения. Ложиться нынче не придется!
Он поднялся из-за стола, потянувшись, добавил:
- Приказано готовиться к выезду на Донской фронт. До моего отъезда трое суток покрутишься как белка в колесе. Потом разом отоспишься. Ну, чего стоишь?
- Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант?
- Что такое?
Артемьев знал, что Иван Алексеевич любит выезды на фронт и даже считает их для себя чем-то вроде отдыха, но сейчас лицо у него было хмурое, недовольное, а впрочем, может быть, просто не выспался…
- Товарищ генерал-лейтенант, прошусь на фронт… - вытянув руки по швам, сказал Артемьев.
- Не возьму, - сказал Иван Алексеевич. - Косых со мною поедет, а ты тут останешься: все же больше толку будет, чем от него.
Сказал и недовольно уставился на Артемьева: "Ну чего стоишь? Все равно решения не переменю".
- Я не в поездку прошусь, товарищ генерал-лейтенант, я вообще прошусь.
- Вообще… - Иван Алексеевич посмотрел на Артемьева так хмуро, будто в слове "вообще" услышал что-то обидное для себя.
- Вы обещали, товарищ генерал-лейтенант, сразу, как здоровье позволит.
- А тебе что, здоровье позволило? - все так же хмуро, почти подозрительно поглядел на него Иван Алексеевич. - Вчера еще не позволяло, а сегодня позволило? В чем дело, говори без каруселей.
- Подробности о смерти сестры сегодня узнал.
- Что за подробности?
- Как расстреляли ее…
Иван Алексеевич продолжал смотреть на него, ожидая, все ли сказано. Но Артемьев молча стоял навытяжку.
- Значит, мстить будешь фрицам? - все так же недовольно сказал Иван Алексеевич. - В наших масштабах, - он сделал широкий жест, обозначавший не только этот кабинет, но, очевидно, весь Генеральный штаб, - отомстить невозможно - необходимо лично, не долечившись, на одной ноге, но лично! Только так…
Кажется, он собирался сказать еще что-то такое же ироническое, умное и правильное, но удержался и не сказал.
- Чего молчишь, не возражаешь?
- Жду вашего решения, товарищ генерал-лейтенант.
Артемьев уже видел, что влез со своей просьбой не к месту и не ко времени, и хотя не понимал почему, но чувствовал, что его просьба чем-то лично задевает Ивана Алексеевича. Однако отступить он все равно не мог и не хотел.
"Бежишь", - думал Иван Алексеевич, глядя на него. На минуту эта несправедливая мысль, обостренная одиночеством и невозможностью высказаться, овладела душой Ивана Алексеевича, но он превозмог ее и, уже начиная остывать от этой вспышки недоверия к людям, сухо сказал:
- Хорошо, поедете со мной на фронт и там останетесь. Только имейте в виду, времени на ваши личные сборы не будет! И с бабами своими только по телефону прощаться будешь. - Это добавил, уже подобрев и усмехнувшись…
- Мне не с кем прощаться, товарищ генерал-лейтенант.
- Ладно, решено.
- Разрешите идти?
- Подожди… - Иван Алексеевич устало опустился на стоявший у стены потертый кожаный диван. - Садись и расскажи про сестру…
11
День начался как в сказке: с самого утра за Таней приехал командир их партизанской бригады Каширин. Она думала, что он уже улетел обратно в бригаду, а он вдруг приехал к ней в новенькой полковничьей форме и без бороды. Неделю назад, когда он был у нее в госпитале, и потом, когда она сама заезжала к нему прощаться в гостиницу "Москва", он был еще с бородой. А теперь приехал без бороды и оказался таким молодым, что она его не узнала. Радостно посмеявшись над этим, он сказал, чтоб она скорей собиралась: вчера вышел указ, а сегодня всей группе партизан, слетевшихся с разных фронтов в Москву, будут вручать ордена, наверное, сам Калинин, и ей тоже будут вручать, потому что ее тоже наградили.
Пока она впопыхах переодевалась на кухне, Каширин ходил по передней и радостно и громко, чтобы она слышала через дверь, рассказывал, как им все задерживали переброску через линию фронта, потому что их захотел принять товарищ Сталин, потом сказали, что это отпало, а потом товарищ Сталин все-таки выбрал время и принял их прошлой ночью и, ни на что не отрываясь, расспрашивал до утра, а к вечеру был указ, а сегодня уже вручают ордена, и ночью некоторые полетят обратно.
- Наверное, и я полечу. - Каширин сказал это так же радостно, как и все остальное. - Правда, говорят, с посадкой вряд ли выйдет. Нашу Чертухинскую площадку немцы заняли. Ну ничего, спрыгну в районе лесной базы, летчики обещают прицелиться - плюс-минус пятьсот метров. Семнадцатый мой прыжок будет, считая довоенные.
Судя по его голосу, и то, что Чертухинская площадка занята немцами, и то, что придется прыгать с парашютом, нисколько его не смущало. После встречи со Сталиным он готов был лететь хоть к черту в зубы.
- Готова, - сказала Таня, выходя к нему.
Он ревниво осмотрел ее с головы до ног.
- Ничего, порядок. Только гимнастерочка великовата. Так мы и не пошили тебе подходящей гимнастерки…
- Пешком пойдем, - сказал Каширин, когда они вышли на улицу. - Времени впереди еще много.
- А вы заранее знали, что пойдете к товарищу Сталину? - спросила Таня по дороге.
- Был дан еще неделю назад такой намек.
- А почему мне не сказали?
- А потому, дочка, что ты еще не доросла такие вещи знать, - рассмеялся Каширин, блеснув во весь рот белыми веселыми зубами.
Когда он там, в тылу у немцев, командуя бригадой и утопая по самые глаза в черной густой бороде, называл ее "дочкой", а других "сынками", ей это совсем не казалось странным. Но сейчас сбривший свою знаменитую бороду Каширин был просто-напросто совсем молодой человек, старше ее самое большее года на три. И то, что он по-прежнему называл ее "дочкой", было так странно, что она посмотрела на него и рассмеялась.
- Чего смеешься?
- И как это вы только свою бороду решились сбрить?
- Сам не знаю. Проснулся с петухами, спать от радости не мог. До Кремля еще четыре часа, за тобой заходить рано. Маялся, маялся, по гостинице ходил, зашел в парикмахерскую, а там как раз кресло свободное. Сел и сбрил. Плохо?
- Нет, хорошо, но только теперь дочкой меня больше не зовите.
- Ладно, буду звать сестренкой.