10
Оставшись один, Артемьев с недоумением подумал, что вот сейчас, как ни странно, он увидит тетю Полю - кусочек своей старой, довоенной, вычеркнутой жизни.
- А вас тут один знакомый ждет… Не скажу, сами увидите, - услышал он через дверь веселый голос Тани.
Дверь открылась, и в кухню в том же самом старом "семисезонном" пальто, в каком она ходила и четыре и десять лет назад, со старой, знакомой кошелкой в руке вошла постаревшая и похудевшая тетя Поля. Вошла и вскрикнула с порога:
- Паша! Вот уж кого не чаяла-то!
И, пробежав несколько шажков навстречу, еле дотянулась к нему, наклонившемуся, и ткнулась старческим острым носиком сперва в правую щеку, потом в левую, потом опять в правую. Потом поставила на пол кошелку и стала поспешно стаскивать с себя пальто, отпихнув хотевшего ей помочь Артемьева.
- Брось, брось! Какой кавалер для меня нашелся! Садись лучше чай пить. Хорошо, я с дежурства зашла, хлеба взяла… Таня, посмотри, там осталась заварка вчерашняя? Так слей ее в чашку, а мы уж нового для него заварим, не пожалеем. Угостила бы тебя пирогами, да печь не из чего. Приходи на Первое мая, спеку, если опять к празднику вместо хлеба муку дадут.
Раздевалась, разматывала с головы платки, заглядывала в чайник, вскипел ли, рылась в кошелке - все сразу. Маленькая, суетливая и от военной своей худобы еще более проворная, чем раньше.
- Что это ты заявился? Уж не свататься ли к нашей Татьяне пришел? Так она у нас мужняя жена…
- Ну, зачем вы, тетя Поля? - сказала Таня. - Я бы сама сказала, если б хотела.
- Пусть знает, - сказала тетя Поля, - а то ведь он знаешь какой…
- Ну, какой? - спросил Артемьев, удивившись, что эта женщина сказала ему про мать и отца и не захотела сказать про мужа. - А то из ваших слов, чего доброго…
- Красавец ты!.. - не дав ему договорить и всхлипнув от полноты чувств, сказала тетя Поля, стоя перед ним и оглядывая с ног до головы так гордо, словно сама произвела его на свет божий.
Таня не удержалась и фыркнула: очень уж не подходило слово "красавец" к этому рыжему здоровяку, стоявшему посреди кухни перед маленькой тетей Полей.
Был он большой, сильный, крепко сшитый мужчина, может быть, и даже наверное, нравившийся женщинам, но уж красавцем его никак нельзя было назвать.
- Вот вам и резолюция на ваши слова! - сказал Артемьев тете Поле, покосившись на рассмеявшуюся Таню.
- Да где ж ты ордена такие заимел - два Красных Знамени, шутка ли сказать!.. - снова всхлипнув, спросила тетя Поля. - За что ж тебе их? - И, не дав ему ответить, сердито закончила: - Вот дура! Вот уж дура-то!..
Таня растерянно посмотрела на нее.
- Это не про вас, - улыбнувшись, сказал Артемьев. - Это она меня когда-то женить хотела…
- Я хотела, а ты не хотел? - спросила тетя Поля.
- Ну и я тоже хотел, - добродушно согласился Артемьев. - Да ведь не вышло у нас с вами. Что ж теперь поминать?
- Значит, не поминаешь?
- Нет, не поминаю.
- А я ее давеча на улице встретила. Год на меня прообижалась, а теперь сама в гости напросилась. "Зайду", - сказала. Что ж, пусть заходит, коли хочет.
- А из-за чего год обижалась?
Артемьев присел.
Таня уже разливала по стаканам чай.
- В работницы я к ней не пошла, на ее квартиру. Муж-то ее погиб, небось слыхал?
- Слыхал.
- Как шестнадцатое октября было, мать во Фрунзе уехала, а Надежда здесь осталась. И стала меня к себе в работницы звать. А я уже в больницу пошла. Не согласилась. Уж и харчами улещала, про паек генеральский, какой она получает, объясняла, а я не пошла. Тридцать пять лет у ее родителев провела в кабале, а теперь, значит, раз она просит, к ней в новую кабалу идти? Она думала, пальчиком меня поманит, и я побегу. Нет, не побегла. Зачем мне это? Харчи в больнице плохие, это верно, бедуем. Но не воруем. "Ты, говорит, такая худая стала, мне просто-таки тебя жалко, тетя Поля". А что ж, что я худая стала? Худая, зато быстрая. Меня главный врач слушал, сказал: "Тебе для сердца полезней, что ты худая". Я, когда Анна Георгиевна вернется со своего Фрунзе, все равно и к ней в кабалу не пойду. На что она мне?
- Ну, ее-то, положим, любили, - сказал Артемьев, удивленный злым задором, с которым говорила старуха.
- Не любила я ее, Паша, а привыкла я к ней за всю свою жизнь. К ней да к покойнику Алексею Викторовичу. К ним привыкла, а от людей из-за них отвыкла. А в больницу пришла работать - к людям привыкла. Она как приучена? Ей и днем и ночью: принеси, унеси! А я, правду тебе говорю, лучше под лежачих раненых за дежурство сорок суден подложу и выну, чем за ней за одной ходить!
- А она вернуться думает?
- Собирается. С мужем. Надежда, когда встретились, говорит мне: у матери у моей теперь муж новый, на двенадцать лет ее моложе. Зубной техник. Она, значит, врач, а он техник. Она, значит, своей бормашиной жужжит, а он для ней золото на коронки ворует. Потому если не ворует, где его взять теперь? Надежда мне говорит: "Мать давно, говорит, меня сверлит, чтобы я ей в Москву пропуск устроила, а я, говорит, не хочу, зачем мне в Москве такое божье наказанье, да еще со своим техником!"
- Ну, а вернутся - как все же будет? - спросил Артемьев.
- Не пойду обратно в работницы. Пока война идет, за ранеными буду ходить. А как кончится, помирать в деревню уеду.
- А как с ней уживетесь, если не будете у нее работать?
- А что мне с ней уживаться? У меня комната своя, при кухне, я в ней тридцать лет прописанная. Вернется - все вещи ее в целости. Только когда на Сухаревой бомба упала, из буфета стекло вылетело и семь бокалов разбились. А не захочет со мною жить - пусть мне другую комнату хлопочет. Ей Надежда поможет, потрясет перед кем-нибудь юбками, ей это недолго… Она и сейчас на своей машине с шофером ездит. У всех забрали машины, а у ней нет. Говорят, отхлопотала.
- Вот ведь как вы теперь о ней говорите, - сказал Артемьев, - а хотели, чтоб за меня замуж вышла!
- Да, сторонница твоя была. Да ведь мало ли в нас дурости? Разве одну меня, старую дуру, война до ума довела? А вы, умные, как все думали, так и вышло? И все люди, какие вам казались, такие и оказались? Э, да что говорить!.. - Тетя Поля махнула рукой. - Пока за ранеными ходишь, такого наслушаешься… Да разве она, - повернулась тетя Поля к Тане, - себе в жизни такого ожидала-мечтала, что увидела? Так ведь она тебе всего не расскажет! А мне расскажет. А уж какую ее в больницу-то привезли! Как она мучилась, бедная! Шов-то у нее знаешь какой? Вот… - И тетя Поля стала было показывать у себя на животе, какой шов у Тани, но Таня остановила ее:
- Тетя Поля, не надо…
- Чего не надо? Я бы для тебя за то, что ты за все время ни разу голосу не подала, не знаю, чего бы сделала! Сейчас отошла немного, - повернулась тетя Поля к Артемьеву, - а то подымешь ее, чтобы переложить, и через рубашонку чувствуешь, в чем душа держится! На руках держишь - и жалко ее, каждую косточку жалко!
- Тетя Поля, ну не надо же, я вам уже сказала! - Таня сказала это так властно, что старуха замолчала.
Таня остановила старуху не только потому, что та хвалила ее, а еще и потому, что вдруг по-женски застеснялась. Ей стало стыдно, что Артемьев, слушая то, что говорит тетя Поля, может мысленно представить ее, Таню, в больнице такой, какой она была, когда ее поворачивала и приподнимала тетя Поля, - худой, неодетой… Ей было стыдно этого, но было стыдно в того, что она прикрикнула на тетю Полю, и она, чтобы выйти из положения, сказала:
- А я сама даже и не вспоминаю, с меня как с гуся вода!
"Ну да, с тебя как с гуся вода, - подумал Артемьев, глядя на ее худенькое улыбающееся лицо. - Тебя бы, по другому времени, после такого ранения еще бы месяца на два в санаторий да салом кормить…"
Но время было не другое, а это. Оставалось только не забыть принести завтра этим двум женщинам побольше мясных консервов.
- Как вас угораздило? - грубовато, но сочувственно спросил он. Хотя на этой войне уже давно в порядке вещей такое, что раньше и в голову не приходило, по в сознании у него все не умещалось, что женское тело, искалеченное, простреленное, изуродованное, - это тоже в порядке вещей.
- Там, когда в одном месте полотно подорвали и отошли, я перевязку делала, и нас минами накрыли. Сначала все перелеты, а потом одна близко, а я увлеклась и не легла: не успела. Сама во всем виновата…
"Вон как, оказывается, она еще и сама во всем виновата, - с какой-то нежной досадой подумал Артемьев. С нежной к ней и злой к кому-то еще, он бы сам затруднился сказать, к кому, если бы его спросили. - Сама во всем виновата! Маша, там, где-то в яме с другими лежащая, тоже сама во всем виновата? Что отправилась туда, что застрелили ее там?.."
Мысль об убитой сестре снова оттеснила все другое, о чем он думал до этого.
- Пойду, - сказал он, вставая.
Ему захотелось уйти отсюда и напиться, хотя напиться было нельзя и нечем, да если б и было, все равно не напился бы: не умел раньше и не научился в войну.
- Не замерз у нас? - спросила тетя Поля, увидев, как он повел плечами, вставая.
- Ничего, я сам горячий, - сказал Артемьев. Сказал просто, чтоб что-нибудь сказать, потому что продолжал думать о сестре.
- А я все мерзну, - сказала тетя Поля. - К управдому заходила, говорил: днями подмосковного угля завезем, отопление хотя в четверть силы, а пустим. И опять вторая неделя пошла, а не топят.
- С углем будет плохо, пока Донбасс не освободим, - сказал Артемьев, все еще продолжая думать о сестре.