- У меня? слезы? - Она утерла глаза платком. - О глупый! Он еще не знает, что и от счастья плачут. Так я хотела сказать: когда я увидала тебя в первый раз, я в тебе ничего особенного не нашла, право. Я помню, сначала Шубин мне гораздо более понравился, хотя я никогда его не любила, а что касается до Андрея Петровича, - о! тут была минута, когда я подумала: уж не он ли? А ты - ничего; зато… потом… потом… так ты у меня сердце обеими руками и взял!
- Пощади меня… - проговорил Инсаров. Он хотел встать и тотчас же опустился на диван.
- Что с тобой? - заботливо спросила Елена.
- Ничего… я еще немного слаб… Мне это счастье еще не по силам.
- Так сиди смирно. Не извольте шевелиться, не волнуйтесь, - прибавила она, грозя ему пальцем. - И зачем вы ваш шлафрок сняли? Рано еще вам щеголять! Сидите, а я вам буду сказки рассказывать. Слушайте и молчите. После вашей болезни вам много разговаривать вредно.
Она начала говорить ему о Шубине, о Курнатовском, о том, что она делала в течение двух последних недель, о том, что, судя по газетам, война неизбежна и что, следовательно, как только он выздоровеет совсем, надо будет, не теряя ни минуты, найти средства к отъезду… Она говорила все это, сидя с ним рядом, опираясь на его плечо…
Он слушал ее, слушал, то бледнея, то краснея… он несколько раз хотел остановить ее - и вдруг выпрямился.
- Елена, - сказал он ей каким-то странным в резким голосом, - оставь меня, уйди.
- Как? - промолвила она с изумлением. - Ты дурно себя чувствуешь? - прибавила она с живостью.
- Нет… мне хорошо… но, пожалуйста, оставь меня.
- Я тебя не понимаю. Ты меня прогоняешь?.. Что это ты делаешь? - проговорила она вдруг: он склонился с дивана почти до полу и приник губами к ее ногам. - Не делай этого, Дмитрий… Дмитрий…
Он приподнялся.
- Так оставь меня! Вот видишь ли, Елена, когда я сделался болен, я не тотчас лишился сознания; я знал, что я на краю гибели; даже в жару, в бреду я понимал, я смутно чувствовал, что это смерть ко мне идет, я прощался с жизнью, с тобой, со всем, я расставался с надеждой… И вдруг это возрождение, этот свет после тьмы, ты… ты… возле меня, у меня… твой голос, твое дыхание… Это свыше сил моих! Я чувствую, что я люблю тебя страстно, я слышу, что ты сама называешь себя моей, я ни за что не отвечаю… Уйди!
- Дмитрий… - прошептала Елена и спрятала к нему на плечо голову. Она только теперь его поняла.
- Елена, - продолжал он, - я тебя люблю, ты это знаешь, я жизнь свою готов отдать за тебя… зачем же ты пришла ко мне теперь, когда я слаб, когда я не владею собой, когда вся кровь моя зажжена… ты моя, говоришь ты… ты меня любишь…
- Дмитрий, - повторила она и вспыхнула вся и еще теснее к нему прижалась.
- Елена, сжалься надо мной - уйди, я чувствую, я могу умереть - я не выдержу этих порывов… вся душа моя стремится к тебе… подумай, смерть едва не разлучила нас… и теперь ты здесь, ты в моих объятиях… Елена…
Она затрепетала вся.
- Так возьми ж меня, - прошептала она чуть слышно…
XXIX
Николай Артемьевич ходил, нахмурив брови, взад и вперед по своему кабинету. Шубин сидел у окна и, положив ногу на ногу, спокойно курил сигару.
- Перестаньте, пожалуйста, шагать из угла в угол, - промолвил он, отряхая пепел с сигары. - Я все ожидаю, что вы заговорите, слежу за вами - шея у меня заболела. Притом же в вашей походке есть что-то напряженное, мелодраматическое.
- Вам бы все только балагурить, - ответил Николай Артемьевич. - Вы не хотите войти в мое положение; вы не хотите понять, что я привык к этой женщине, что я привязан к ней наконец, что отсутствие ее меня должно мучить. Вот уж октябрь на дворе, зима на носу… Что она может делать в Ревеле?
- Должно быть, чулки вяжет… себе; себе - не вам.
- Смейтесь, смейтесь; а я вам скажу, что я подобной женщины не знаю. Эта честность, это бескорыстие…
- Подала она вексель ко взысканию? - спросил Шубин.
- Это бескорыстие, - повторил, возвысив голос, Николай Артемьевич, - это удивительно. Мне говорят, на свете есть миллион других женщин; а я скажу: покажите мне этот миллион; покажите мне этот миллион, говорю я: ces femmes - qu'on me les montre! И не пишет, вот что убийственно!
- Вы красноречивы, как Пифагор, - заметил Шубин, - но знаете ли, что бы я вам присоветовал?
- Что?
- Когда Августина Христиановна возвратится… вы понимаете меня?
- Ну да; что же?
- Когда вы ее увидите… Вы следите за развитием моей мысли?
- Ну да, да.
- Попробуйте ее побить: что из этого выйдет?
Николай Артемьевич отвернулся с негодованием.
- Я думал, он мне в самом деле какой-нибудь путный совет подаст. Да что от него ожидать! Артист, человек без правил…
- Без правил! А вот, говорят, ваш фаворит, господин Курнатовский, человек с правилами, вчера вас на сто рублей серебром обыграл. Это уж не деликатно, согласитесь.
- Что ж? Мы играли в коммерческую. Конечно, я мог бы ожидать… Но его так мало умеют ценить в этом доме…
- Что он подумал: "Куда ни шла! - подхватил Шубин, - тесть ли он мне или нет - это еще скрыто в урне судьбы, а сто рублей - хорошо человеку, который взяток не берет".
- Тесть!.. Какой я, к черту; тесть? Vous revez, mon cher. Конечно, всякая другая девушка обрадовалась бы такому жениху. Посудите сами: человек бойкий, умный, сам собою в люди вышел, в двух губерниях лямку тер…
- В …ой губернии губернатора за нос водил, - заметил Шубин.
- Очень может быть. Видно, так и следовало. Практик, делец…
- И в карты хорошо играет, - опять заметил Шубин.
- Ну да, и в карты хорошо играет. Но Елена Николаевна… Разве ее возможно понять? Желаю я знать, где тот человек, который бы взялся постигнуть, чего она хочет? То она весела, то скучает; похудеет вдруг так, что не смотрел бы на нее, а там вдруг поправится, и все это без всякой видимой причины…
Вошел неблаговидный лакей с чашкой кофе, сливочником и сухарями на подносе.
- Отцу нравится жених, - продолжал Николай Артемьевич, размахивая сухарем, - а дочери что до этого за дело! Это было хорошо в прежние, патриархальные времена, а теперь мы все это переменили. Nous avons change tout ca. Теперь барышня разговаривает с кем ей угодно, читает что ей угодно; отправляется одна по Москве, без лакея, без служанки, как в Париже; и все это принято. На днях я спрашиваю: где Елена Николаевна? Говорят, изволили выйти. Куда? Неизвестно. Что это - порядок?
- Возьмите же вашу чашку да отпустите человека, - промолвил Шубин, - Сами же вы говорите, что не надо devant les domestiques, - прибавил он вполголоса.
Лакей исподлобья взглянул на Шубина, а Николай Артемьевич взял чашку, налил себе сливок и сгреб штук десять сухарей.
- Я хотел сказать, - начал он, как только лакей вышел, - что я ничего в этом доме не значу. Вот и все. Потому, в наше время все судят по наружности; иной человек и пуст и глуп, да важно себя держит, - его уважают; а другой, может быть, обладает талантами, которые могли бы… могли бы принести великую пользу, но по скромности…
- Вы государственный человек, Николенька? - спросил Шубин тоненьким голоском.
- Полноте паясничать! - воскликнул с сердцем Николай Артемьевич. - Вы забываетесь! Вот вам новое доказательство, что я в этом доме ничего не значу, ничего!
- Анна Васильевна вас притесняет… бедненький! - проговорил, потягиваясь, Шубин. - Эх, Николай Артемьевич, грешно нам с вами! Вы бы лучше какой-нибудь подарочек для Анны Васильевны приготовили. На днях ее рождение, а вы знаете, как она дорожит малейшим знаком внимания с вашей стороны.
- Да, да, - торопливо ответил Николай Артемьевич, - очень вам благодарен, что напомнили. Как же, как же; непременно. Да вот есть у меня вещица: фермуарчик, я его на днях купил у Розенштрауха; только не знаю, право, годится ли?
- Ведь вы его для той, для ревельской жительницы купили?
- То есть… я… да… я думал…
- Ну, в таком случае наверное годится.
Шубин поднялся со стула.
- Куда бы нам сегодня вечером, Павел Яковлевич, а? - спросил его Николай Артемьевич, любезно заглядывая ему в глаза.
- Да ведь вы в клуб поедете.
- После клуба… после клуба.
Шубин опять потянулся.
- Нет, Николай Артемьевич, мне нужно завтра работать. До другого раза. - И он вышел.
Николай Артемьевич насупился, прошелся раза два по комнате, достал из бюро бархатный ящичек с "формуарчиком" и долго его рассматривал и обтирал фуляром. Потом он сел перед зеркалом и принялся старательно расчесывать свои густые черные волосы, с важностию на лице наклоняя голову то направо, то налево, упирая в щеку языком и не спуская глаз с пробора. Кто-то кашлянул за его спиною: он оглянулся и увидал лакея, который приносил ему кофе.
- Ты зачем? - спросил он его.
- Николай Артемьевич! - проговорил не без некоторой торжественности лакей, - вы наш барин!
- Знаю: что же дальше?
- Николай Артемьевич, вы не извольте на меня прогневаться; только я, будучи у вашей милости на службе с малых лет, из рабского, значит, усердия должен вашей милости донести…
- Да что такое?
Лакей помялся на месте.
- Вы вот изволите говорить, - начал он, - что не изволите знать, куда Елена Николаевна отлучаться изволят. Я про то известен стал.
- Что ты врешь, дурак?!