XX
- Зайди ко мне на минутку, - сказал Берсеневу Шубин, как только тот простился с Анной Васильевной, - у меня есть кое-что тебе показать.
Берсенев отправился к нему во флигель. Его поразило множество студий, статуэток и бюстов, окутанных мокрыми тряпками и расставленных по всем уголкам комнаты.
- Да ты, я вижу, работаешь не на шутку, - заметил он Шубину.
- Что-нибудь надобно ж делать, - ответил тот. - Одно не везет, надо пробовать другое. Впрочем, я, как корсиканец, занимаюсь больше вендеттой, нежели чистым искусством. Trema, Bisanzia!
- Я тебя не понимаю, - проговорил Берсенев.
- А вот погоди. Вот извольте поглядеть, любезный друг и благодетель, мою месть номер первый.
Шубин раскутал одну фигуру, и Берсенев увидел отменно схожий, отличный бюст Инсарова. Черты лица были схвачены Шубиным верно до малейшей подробности, и выражение он им придал славное: честное, благородное и смелое.
Берсенев пришел в восторг.
- Да это просто прелесть! - воскликнул он. - Поздравляю тебя. Хоть на выставку! Почему ты называешь это великолепное произведение местью?
- А потому, сэр, что я намерен поднести это, как вы изволили выразиться, великолепное произведение Елене Николаевне в день ее именин. Понимаете вы сию аллегорию? Мы не слепые, мы видим, что около нас происходит, но мы джентльмены, милостивый государь, и мстим по-джентльменски.
- А вот, - прибавил Шубин, раскутывая другую фигурку, - так как художник, по новейшим эстетикам, пользуется завидным правом воплощать в себе всякие мерзости, возводя их в перл создания, то мы, при возведении сего перла, номера второго, мстили уже вовсе не как джентльмены, а просто en canaille.
Он ловко сдернул полотно, и взорам Берсенева предстала статуэтка, в дантановском вкусе, того же Инсарова. Злее и остроумнее невозможно было ничего придумать. Молодой болгар был представлен бараном, поднявшимся на задние ножки и склоняющим рога для удара. Тупая важность, задор, упрямство, неловкость, ограниченность так и отпечатались на физиономии "супруга овец тонкорунных", и между тем сходство было до того поразительно, несомненно, что Берсенев не мог не расхохотаться.
- Что? забавно? - промолвил Шубин, - узнал ироя? На выставку тоже советуешь послать? Это, братец ты мой, я сам себе в собственные именины подарю… Ваше высокоблагородие, позвольте выкинуть коленце!
И Шубин прыгнул раза три, ударяя себя сзади подошвами.
Берсенев поднял с полу полотно и забросил им статуэтку.
- Ох ты, великодушный, - начал Шубин, - кто бишь в истории считается особенно великодушным? Ну, все равно! А теперь, - продолжал он, торжественно и печально раскутывая третью, довольно большую массу глины, - ты узришь нечто, что докажет тебе смиренномудрие и прозорливость твоего друга. Ты убедишься в том, что он, опять-таки как истинный художник, чувствует потребность и пользу собственного заушения. Взирай!
Полотно взвилось, и Берсенев увидел две, рядом и близко поставленные, точно сросшиеся, головы… Он не тотчас понял, в чем дело, но, приглянувшись, узнал в одной из них Аннушку, в другой самого Шубина. Впрочем, это были скорее карикатуры, чем портреты. Аннушка была представлена красивою жирною девкой с низким лбом, заплывшими глазами и бойко вздернутым носом. Ее крупные губы нагло ухмылялись; все лицо выражало чувственность, беспечность и удаль, не без добродушия. Себя Шубин изобразил испитым, исхудалым жуиром, с ввалившимися щеками, с бессильно висящими косицами жидких волос, с бессмысленным выражением в погасших глазах, с заостренным, как у мертвеца, носом.
Берсенев отвернулся с отвращением.
- Какова двоешка, брат? - промолвил Шубин. - Не соблаговолишь ли сочинить приличную подпись? К первым двум штукам я уже подписи придумал. Под бюстом будет стоять: "Герой, намеревающийся спасти свою родину". Под статуэткой: "Берегитесь, колбасники!" А под этой штукой - как ты думаешь? - "Будущность художника Павла Яковлева Шубина…" Хорошо?
- Перестань, - возразил Берсенев. - Стоило терять время на такую… - Он не тотчас подобрал подходящее слово.
- Гадость? - хочешь ты сказать. Нет, брат, извини, уж коли чему на выставку идти, так этой группе.
- Именно гадость, - повторил Берсенев. - Да и что за вздор? В тебе вовсе нет тех залогов подобного развития, которыми до сих пор, к несчастию, так обильно одарены наши артисты. Ты просто наклеветал на себя.
- Ты полагаешь? - мрачно проговорил Шубин. - Если во мне их нет и если они ко мне привьются, то в этом будет виновата… одна особа… Ты знаешь ли, - прибавил он, трагически нахмурив брови, - что я уже пробовал пить?
- Врешь?!
- Пробовал, ей-богу, - возразил Шубин и вдруг осклабился и просветлел, - да невкусно, брат, в горло не лезет и голова потом как барабан. Сам великий Лущихин - Харлампий Лущихин, первая московская, а по другим, великороссийская воронка - объявил, что из меня проку не будет. Мне, по его словам, бутылка ничего не говорит.
Берсенев замахнулся было на группу, но Шубин остановил его.
- Полно, брат, не бей; это как урок годится, как пугало.
Берсенев засмеялся.
- В таком случае, пожалуй, пощажу твое пугало, - промолвил он, - и да здравствует вечное, чистое искусство!
- Да здравствует! - подхватил Шубин. - С ним и хорошее лучше, и дурное не беда!
Приятели крепко пожали друг другу руку и разошлись.
XXI
Первым ощущением Елены, когда она проснулась, был радостный испуг. "Неужели? неужели?" - спрашивала она себя, и сердце ее замирало от счастия. Воспоминания нахлынули на нее… она потонула в них. Потом опять ее осенила та блаженная, восторженная тишина. Но в течение утра Еленой понемногу овладело беспокойство, а в следующие дни ей стало и томно и скучно. Правда, она теперь знала, чего она хотела, но от этого ей не было легче. То незабвенное свидание выбросило ее навсегда из старой колеи: она уже не стояла в ней, она была далеко, а между тем кругом все совершалось обычным порядком, все шло своим чередом, как будто ничего не изменилось; прежняя жизнь по-прежнему двигалась, по-прежнему рассчитывая на участие и содействие Елены. Она пыталась начать письмо к Инсарову, но и это не удалось: слова выходили на бумаге не то мертвые, не то лживые. Дневник свой она покончила: она под последнею строкой провела большую черту. То было прошедшее, а она всеми помыслами своими, всем существом ушла в будущее. Ей было тяжело. Сидеть с матерью, ничего не подозревающей, выслушивать ее, отвечать ей, говорить с ней - казалось Елене чем-то преступным; она чувствовала в себе присутствие какой-то фальши; она возмущалась, хотя краснеть ей было не за что; не раз поднималось в ее душе почти непреодолимое желание высказать все без утайки, что бы там ни было потом. "Для чего, - думала она, - Дмитрий не тогда же, не из этой часовни увел меня, куда хотел? Не сказал ли он мне, что я его жена перед богом? Зачем я здесь?" Она вдруг стала дичиться всех, даже Увара Ивановича, который более чем когда-либо недоумевал и играл перстами. Уже ни ласковым, ни милым, ни даже сном не казалось ей все окружающее: оно как кошмар давило ей грудь неподвижным, мертвенным бременем; оно как будто и упрекало ее, и негодовало, и знать про нее не хотело… Ты, мол, все-таки наша. Даже ее бедные питомцы, угнетенные птицы и звери, глядели на нее, - по крайней мере, так чудилось ей, - недоверчиво и враждебно. Ей становилось совестно и стыдно своих чувств. "Ведь это все-таки мой дом, - думала она, - моя семья, моя родина…" - "Нет, это больше не твоя родина, не твоя семья", - твердил ей другой голос. Страх овладевал ею, и она досадовала на свое малодушие. Беда только начиналась, а уж она теряла терпение… То ли она обещала?
Не скоро она совладела с собою. Но прошла неделя, другая… Елена немного успокоилась и привыкла к новому своему положению. Она написала две маленькие записочки Инсарову и сама отнесла их на почту - она бы ни за что, и из стыдливости и из гордости, не решилась довериться горничной. Она начинала уже поджидать его самого… Но вместо его, в одно прекрасное утро, прибыл Николай Артемьевич.