- Люди-то они люди.
Казанцев огреб ладонью пот с лица, старательно собрал в ящик молоток, рубанок, щипцы, гвозди, повесил на плечо пилу, пошел домой.
К правлению, на ходу напяливая через голову юбки и влезая в рукава кофт, бежали бабы, ребятишки. Навстречу им почему-то тоже бежали те, кто успел уже побывать там.
- Мамочки, а чистые да бритые все какие! Не то что наши: от пота да грязи рубахи залубенели - не прорубить! - кричали бежавшие от правления.
- А чего только не брехали про них!
- Панами в машинах сидят!
- А одеты!.. Боженька ты мой!..
- И не стреляют!
- Культура!..
- Моему Кольке дали што, гляди! Веселые, обходительные!
- И-и! Шалавая, в глаза лезешь с конфетой своей. Во-о! Мыло!..
Опоздавшие ахали, кудахтали, подхватывали юбки повыше, спешили к правлению получить свою долю.
У правления отдохнувшие, загорелые, сытые немцы весело скалились из-за железных бортов бронемашин, щурились на солнце, стреляли по толпе любопытных глазами. Иные, картинно отставив ногу, курили или прохаживались у машин. Особняком в сторонке смущенно жались и переминались с ноги на ногу бабы с пустыми корчажками и подоткнутыми концами завесок.
- Что же вы, дуры мокрохвостые, своих десятой дорогой обегали, а немцев молоком поите? - шепотком корил их подоспевший Галич.
- Нечистый попутал, Селиверстыч. Свои думали, не разобрать за пылью. А углядели - назад вертать боязно, - оправдывались бабы.
Немцы покрасовались, покурили, раздали конфеты, мыло, табак, двинулись на Хоперку. Над соломенными крышами хат долго не оседала пыль, и не выветривались с улицы сизая гарь и чужой запах солдатского сукна.
Часам к десяти-одиннадцати с бугра в хутор с железным грохотом и в пыли нескончаемым потоком хлынули мотоциклисты, танки, грузовики с пехотой. Первыми шли мотоциклы с прицепами. В прицепах сидели солдаты в низко надвинутых, по самые глаза, железных шлемах.
Они держали укрепленные на специальных установках пулеметы.
И в этот самый момент у конюшен показался председатель колхоза Лихарев. Он был почему-то в армейской гимнастерке, синих галифе и хромовых сапогах. Из колонны тотчас же выскочил мотоциклист, закричал что-то ему, грозно замахал руками, хватаясь за автомат, висевший у него на животе. Лихарев сделал вид, будто не слышит, спешно пересек пустырь, направляясь туда, где у обочины жались люди. Немец опустил автомат, нахлобучил шлем еще глубже, погнался за Лихаревым на мотоцикле. Догнав, он стал толкать его под коленки передним колесом и заворачивал на дорогу к идущим войскам. Чтобы не упасть, рослый Лихарев балансировал руками, сильно прогибался в спине и все собирался обернуться к немцу лицом, объяснял что-то.
- Комиссарен! Болшевик! - требовательно и зло кричал худощавый, жилистый, черный от жары и пыли немец, принимая Лихарева по одежде, видимо, за военного.
Лихарев, коверкая как можно больше русские слова и думая, что немцу так понятнее, все пытался повернуться к нему лицом, а тот толкал его колесом и не давал делать этого. Со стороны было как-то неловко и жутко наблюдать эту унизительную грубую сцену. Лихарев тоже, видимо, понимал это и, кособочась, забирал к садовым плетням, рассчитывая скрыться в первом попавшемся дворе.
Тогда немец ударил его колесом так, что Лихарев споткнулся и чуть не опрокинулся навзничь, завернул и погнал его к магазину. У магазина остановился танк, и мотоциклист, переговорив о чем-то с офицером, полулежавшим на башне танка, не вставая с мотоцикла, ударил Лихарева сапогом в живот, и, когда тот переломился, хватаясь за живот, и стал падать вперед, ткнул ему в лицо стволом автомата, и поехал догонять своих.
Лихарева, как на морозе, бил мелкий озноб. Некоторое время он постоял там, где его оставили, сгребал горстью с разбитого лица рудую кровь и стряхивал ее на дорогу, где она тотчас одевалась в серую замшу пыли. Солдаты с проходивших танков что-то кричали ему. На их плоских лицах синеватыми полосками вспыхивали улыбки. Выплюнув сгусток крови и выбитые зубы, Лихарев вытерся подолом гимнастерки и пошел к кучке хуторян, которые нерешительно и напуганно толочили придорожную выгоревшую лебеду и видели всю сцену издали.
- Думали, комиссар, - криво улыбаясь раздавленными губами и словно бы радуясь тому, что он не комиссар и что все кончилось для него благополучно, ответил Лихарев на вопросительные взгляды хуторян.
- Первые солдаты, они всегда злые, - тоже сбитые с толку, пытались помочь ему из толпы.
- Ты же и вырядился, Макарыч.
- Иди домой, пока второй раз не загребли.
- У Куликовой подсвинка увезли. Кинули в машину и увезли.
- Вот те и культурное обхождение.
- Ловкачи! - прицокнули языком. - У Хроськи, первые которые, молоко в красном углу нашли.
- И господь бог не помог?
- Ты молчи, дед.
- А что я сказал такого?
- Зараз ходи да оглядывайся.
Немецкие машины, танки, мотоциклы с небольшими интервалами все шли и шли. У поворота на Хоперский и Васильевский хутора один из мотоциклистов выскакивал на обочину, выхватывал флажки и показывал, куда ехать. Пропустив, видимо, своих, мотоциклист уезжал, а его место на углу занимал из проходившей колонны другой. Все происходило быстро, четко, без единого слова, задержки или промаха. И от этой слаженности веяло чем-то жутким, неуязвимым и бездушным.
- Повоюй с ними, - угрюмо делились впечатлениями хуторяне, наблюдая проходившую в грохоте и пыли немецкую технику.
- Наши на кобылках, а эти на машинах все.
- Придет и их черед, брешут.
- Пока придет их черед, ты ноги вытянешь.
- Придет. Не гляди на красные морды. Какими вертаться назад будут.
- Те, на косматых коньках, прогонят? - важно крякнул и пожевал постными губами Ейбогин, сосед Казанцева, прозванный Пашо́ю. Стоял он в стираной сорочке, кожаном праздничном картузе, справный, бритый, брови благообразно и солидно насуплены.
- Они самые и прогонят, - придавил Пашу́ взглядом из-под дремучих бровей Воронов.
- Что-то не похоже…
А немцы шли и шли, наполняя хутор грохотом, пылью, бензиновой вонью. Машины и танки перемежались обозами, велосипедистами, потом снова машины - и ни одного пешего. Над хутором несколько раз пролетали самолеты с крестами, и тогда немцы из танков и машин пускали ракеты. Самолеты тоже пускали ракеты, качали крыльями и, надсадно воя моторами, проплывали дальше. И вскоре после того как они скрывались, от Дона докатывался тяжелый обвальный грохот.
Петр Данилович ковырялся в своей мастерской, отгороженной в сарайчике, выстругивал зубки для граблей, когда к плетню подошел Паша́, снял кожаный картуз, вытер рукавом рубахи лоб и протянул незнакомый пакетик.
- Закуривай. Немцы у правления утром раздавали.
- И ты захватил, значит. - Удивленный щедростью Паши́, Казанцев взял из его рук пакетик, отскреб костистым ногтем орленую серебряную наклейку, тряхнул на лоскут газеты. - Раз угостить собрался, и то немецким. - Чиркнул спичкой, сдвинул куцые в проседи брови, пыхнул раз-другой. - Пахучий, а слабый. Ну-ка, дай сюда! - Долго вертел в крупных растрескавшихся пальцах пакетик в серебряной полоске, близоруко щурился, шевелил губами. - Табачок-то, выходит, краденый, только наклейка немецкая. Читай, - чиркнул ногтем по строчке: - "Укрглавтютюн.". Ну-у?
- А ты видел его, хоть он и свой. - Смущенный оплошкой, Ейбогин сердито посопел, быстро сунул пакетик в карман.
- Спасибо за угощение. Извиняй, сосед. - Казанцев притоптал цигарку и поплелся назад в сарай.
На пороге хаты, руки на животе под передником, на них глядела Филипповна. Дела, как и раньше, в хозяйстве невпроворот, но руки ни к чему не лежали.
Под вечер какая-то часть стала шумно располагаться в Черкасянском на ночлег. Солдаты тут же рассыпались по дворам, требовали молока, яиц, сала. Кур, уток, гусей без спросу из автоматов стреляли сами. У старика Воронова огромная машина, пятясь, повалила плетень, подмяла деревца вишенника, уперлась кузовом в самый дом. Во двор, разгоряченные, пыльные, сердитые, вошли человек семь. Иссиня-смуглый с проплешью на макушке чисто говорил по-русски, а может, и был русский, да не признавался. А может, жил каким-нибудь образом в России. Белоглазый, поджарый, ловкий, в одних трусах и сапогах, проходя мимо, залопотал сердито, требовательно. Увидев у порога кадку с водой, тряхнул пыльным чубом, сунул в нее голову. Остальные по-хозяйски быстро рассыпались по двору кто куда.
Старик только щетинистыми бровями двигал да мял вялые в рыжине веснушек губы.
- Дальше куда же вы? За Дон? - спросил плешивого.
- Сталинград! Сталинград! За Дон приказа нет, - закивал плешивый.
- Что ж, у вас все добротное. Машины. А наши пешие, - вздохнул Воронов.
- Ваши солдаты хорошие, отчаянные, - похвалил польщенный немец и спросил, кто у старика на фронте.
Воронов распрямил спину, кулаком поправил никлые усы, сдержанно ответил, что детей им с бабкой бог не дал, но на фронте воюют три бабкиных брата, племянники, и сам он в прошлом году помогал скот угонять за Дон. И в этом собирался, да не успели. Не смигнув и вбирая немца в узкий прищур желтоватых глаз, усмехнулся дерзко:
- И все ж вам Россию православную не победить.
- О-о! - Немец округлил глаза, вытянул губы трубкой.
- В Россию кто ни приходил - все погибали. И татары, и французы, и шведы - все тут оставались. Никто не завоевывал Россию.
- Это верно. Православную Россию никто не завоевывал. Все гибли, - серьезно согласился немец, и зеленоватые от солнца зрачки его размышляюще сузились.