Проскакал на взмыленной лошади всадник. По два, по три конника продолжали скатываться с бугра, торопливо поили коней, пили сами и уходили дорогой, проложенной через пшеницу. С каждым часом военных становилось все больше. Пошли пешие, повозки. Над шляхом, за буграми, катились гулы, теперь уже почти беспрерывные. И в том, как шли военные, и в том, как они выглядели, сквозила совсем близкая и теперь уже неминуемая беда. Одни спокойно объясняли положение. Из их слов становилось ясно, что все началось под Харьковом. Из Харькова он пошел на Старобельск, Воронеж. Воронеж будто бы уже сдали, и сейчас он, немец, идет на Россошь, Кантемировку, и что раньше чем у Дона его теперь уже не задержать. Другие же, заикаясь от страха, рассказывали, что прет несметная сила, ничем не остановимая. За людьми охотятся, как за зайцами. Выстрелами поднимают из пшеницы, сбивают в кучи и, как скот, гонят по степи. По дороге сплошняком идут машины, танки. Ни малого, ни старого не жалеют - всех подчистую метут. "Ничего не будет. Люди тоже, - успокаивали третьи. - А порядка всякая власть требует". "Не верьте никому. Прет, верно. Сила его зараз. Но долго он тут не засидится. Выбьем", - уверяли четвертые.
К вечеру поток бегущих схлынул. Слухов, однако, не убавлялось. И от этого становилось еще тревожнее. "Немцы на шляху уже. Россошь, Кантемировка у них… Зараз в Талах, Писаревке. Наутро ждите к себе". "К вам не завернет, должно. Магистралями идет…" "Ждите, ждите…"
В слухах искали утешения, надежды, а они час от часу становились все нелепее, страшнее и невероятнее.
Ночью пошли обозы, пехота, кучками гражданские. Стучали в ставни. Филипповна выносила хлеб, воду, молоко, пока было. Возвращалась, не раздеваясь, ложилась, ворочалась, не могла уснуть. Не спал и Петр Данилович. Курил до горечи на языке, молчал. И войска, и беженцы спускались по их реке вниз, на перекаты, переправлялись у Хоперки, Васильевского и правились на Монастырщину, Казанку. Галиевская переправа, говорят, разбита во второй половине дня. Поправили, да он снова разбил. Бомбит леса у Дона, таборы беженцев и военных. "Самолетов у немца!.. Все небо укрыли!" - несли с собой тревогу и страх беженцы. С бегущими были дети, но задерживались на час, не больше, и шли дальше.
Часу в третьем на востоке распускалась заря, в раму забарабанили резко.
- Казанцев! В правление! - Голосом, от которого внутри все похолодело, сорвалось и зачастило сердце, прокричала школьная уборщица. - Из района начальство! Поторапливайтесь!
В тесном кабинете председателя Лихарева собрались бригадиры, полеводы, агроном. Низкий проем распахнутого окна загораживал секретарь райкома Юрин. На одутловатом лице его качались расплывчатые угольные тени прикрученных ламп, и от этого оно выглядело усталым и болезненным. На стук двери он поднял голову, и на Казанцева глянули глаза в землистых мешках. В пальцах правой руки дымилась цигарка.
- Немцы Россошь взяли, к Кантемировке подходят, - услышал Казанцев его низкий хрипловатый голос.
- Совсем рядом.
- Боже ж ты мой! Да когда ж это было такое…
- Ближе к делу, товарищи. - Юрин сполз с подоконника, подошел к распахнутой двери, где на порожках дремал неизвестно зачем попавший на это совещание старик Воронов, вернулся назад. - Срочно готовьтесь к эвакуации. Увозите все, что можно. - Взял у агронома полоску газеты, стал вертеть новую цигарку. - Хлеб, все запасы съестные, что отправить нельзя, - раздавайте колхозникам. Скот, какой есть, - отправляйте завтра же. Это тебя касается, Казанцев. Опыт есть.
- Я не поеду, Роман Алексеевич! - тихо сказал Казанцев.
- Как это не поедешь?! - остановился перед ним Юрия, просыпал табак и тяжело, одышливо засопел.
- Ехать не с чем - быки, лошади… Да и стар я.
Взгляды всех скрестились на Юрине: что скажет?
- За отказ трибунал полагается. Время военное. Но не можешь - оставайся, - прикинув, видимо, что-то свое, отходчиво согласился Юрин, смял в потном кулаке пустую газетную полоску, бросил в угол. - Кому-то и оставаться нужно, а то вернемся, какими глазами будем смотреть на людей.
- Из вас остается кто? - тяжело поднял насупленные брови Казанцев. Говоря "вас", он имел в виду райкомовцев.
- Может, и останется кто, - увернулся от прямого ответа Юрин.
- Что ж, поживем - увидим. Таким, как я, немного осталось. - Крупные, в синеватых узлах вен руки Казанцева легли на колени, плечи обвисли, и взглядам сидевших по лавкам и за столом представилась обширная бурая лысина старика в венчике сивых волос и крепкая, не старческая спина.
- Характерами, Казанцев, меряться не время, - устало и недовольно отрубил Юрин.
- Куда ехать, Роман Алексеевич? Кругом немцы, - возразил один из бригадиров.
- Кто тебе сказал?
- А вы сами послухайте, какие страсти рассказывают военные, а особо беженцы. Из-под Калитвы бегут. А до Калитвы-то рукой подать…
- Немец вдоль Дона растекается, обозы перехватывает.
Юрин вскинул квадратную голову, окатил всех замерцавшим злобой ввглядом:
- Поменьше слухайте паникеров разных. Есть такие - специально слухи сеют.
- Нет, Роман Алексеевич. Зря брехать не станут. С полдня вчера как прорвало…
- До вчерашнего не брехали.
- Эх!.. - тяжкий вздох, матерщина.
Когда вышли из правления - меркли звезды, гасли Волосожары. В глубокой и чуткой зоревой тишине особенно гулко грохотали ошипованные колеса, перекликались сиплые голоса. С меловых круч со стороны Богучаровского шляха все спускались и спускались к хутору и шли полем через пшеницу военные и гражданские, в большинстве одиночки.
Из-за почерневших обугленных холмов медленно выкатывался на привычную дорогу рыжий диск солнца. Меж домов, цепляясь за плетни, потекла ранняя духота. И с первыми же лучами солнца на Богучаровском шляху выстлались ровные гулы, которые перемежались тяжкими ударами и от которых над хутором по линялому небу кругами катилось эхо и звенели стекла в окнах. Люди вздрагивали, вслушивались в эти удары и ждали того, что будет.
Глава 2
- Ну что? - спросил главный инженер МТС Горелов, сухо покашлял в кулак, притоптал цигарку. Впалые щеки заядлого курильщика покрыла испарина. - Много еще керосина в баке?
- В кран не течет больше. Придется внутрь лезть. - Алешка Тавров постучал ключом по крану восьмиметрового керосинового бака. Радужная на солнце, витая нитка керосина лизнула горловину бочки, оборвалась. - Сколько его нужно?
- Весь до кружки. - Сутулые плечи инженера подрожали в сухом мелком кашле, он остановил взгляд на Алешке: - Ты ж не думаешь оставаться? На примус не нужно?.. Кто первым полезет?
- Давайте я, - сказал Володька Лихарев, сын председателя, ловкий смуглолицый паренек с жесткими, как проволока, волосами. - Где ведра?
- В случае чего - погреми ключом, - посоветовал Алешка. - Там и задохнуться недолго.
- Подержи, - Володька снял, бросил Алешке рубаху. Поднялся по лесенке на крышу бака, опустился в люк.
С приказом об эвакуации мастерские заполнились народом. Трактористы, комбайнеры побросали работу в поле - пригнали машины еще вчера, - помогали слесарям готовить к отъезду тележки, фургоны, отбирали и грузили нужный инструмент, снимали моторы с комбайнов, проверяли трактора. Однако сборы продвигались плохо. Как и у керосиновых баков, суетилась и бегала в основном молодежь. Люди постарше, от нуды и жары, забивались под комбайны, осторожно, с оглядкой, цедили слова, курили. Ветер ставил по хутору пыльные свечи, тускло белела поникшая полынь на выгоне. От комбайнов домовито пахло свежей соломой и обмолоченным зерном. С решением уходить привычные вещи теряли свою силу и значимость. Как умирать, не хотелось оставлять обжитое и понятное и кидаться в неизвестность. А может, оно по-прошлогоднему обернется - надеялись многие. Попылят, попылят, как и прошлой осенью, по чужим дорогам, да и вернутся.
Над хутором, натужно подвывая моторами и заполняя небо тревожным гулом, один за другим проплывали большие косяки бомбовозов. И от Дона, куда они шли, докатывались тяжкие удары. Они заставляли вздрагивать и переглядываться. И от этих ударов внутри оседал ледяной холодок тревоги и неуверенности.
- С такими сборами мы и к Покрову не выберемся.
- Оно, может, и торопиться не к чему.
- А ну как придут да к стенке поставят?
- Украину забрали - и ничего. Живут же.
- Мало расстреливают, скажешь?
- Ну, не без того, - защищался плешивый, безбровый кузнец Ахлюстин, беспокойно щупая всех маленькими обесцвеченными у кузнечного горна глазами. Он тоже устроился в тени комбайна вместе со всеми. - И куда ты денешься? Где тебя ждут? И далеко не уйдешь. Техника. Наши на коньках, а у него, - и кивал в гудевшее и блескучее небо.
- Там таких, как мы, сейчас сила. Видал, через хутор прет сколько… А по шляху… - Широкий в груди и плечах Михаил Калмыков повернулся на спину, почесал пятерней волосатый живот.
- В том-то и дело, - обрадовался поддержке Ахлюстин. Красные набухшие веки погнали слезу. Он выпростал из-под себя ногу, устроился поудобнее, сказал уверенно: - Вернусь-ка я на хутор свой, и катись к черту это кузнечное ремесло.
- На волах будешь землю ковырять?
- А ты что - пальцем в носу или пониже спины?
- Дурак…
- Оно самое зараз таким и житуха. - Ахлюстин обиженно поджал вялые, постные губы, отвернулся. - Умные произвели - пятиться дальше некуда. Скажи кому - не поверит.
- В восемнадцатом году так же самое было.
- Тогда и война другая была…
- Эх-хе-хе!.. - воющий зевок, грохот упавшего железа.
От разговоров и думок пухла голова. Прислушивались - горизонт почему-то пугающе и немо замолчал вдруг. И от этой глухоты стало еще больше не по себе.