3
Мало-помалу завязался разговор, благодушный, необязательный, просто потому, что молчать уже надоело. Начали о Калинке…
- У собаки инстинкт, то есть на обычном языке - привычка, - поглядывая краем глаза на Дудырева, внушительно принялся объяснять Митягин. - На лаве испугалась, значит, сказался инстинкт страха. Павловский рефлекс. Так-то…
- Значит, по-твоему, Калинка привыкла пугаться? Эко! - усмехнулся Семен.
- Не просто привычка, а особая, врожденная…
- Ну, мели, Емеля, еще и рожденная. А почему не только наши охотники, но из-под Жмыхова, за семьдесят километров, с поклоном ко мне подъезжают: продай, ради Христа, щенка от Калинки. Они что, урожденный страх сторговать хотят? Весь помет от Калинки на отличку - храбрее собак нету.
- Нельзя, брат, судить, так сказать, с высоты собачьей позиции. Я научную базу подвожу…
Но тут заговорил Дудырев, и Митягин почтительно замолчал на полуслове.
- Храбрость… Трусость… Одно слово - как наградной лист, другое - как выговор в приказе…
- Именно, - на всякий случай осторожно поддакнул фельдшер.
Дудырев лежал на спине, заложив одну руку под голову, другой нехотя отгонял комаров.
- Помню, во время войны один из наших офицеров-разведчиков говорил: страшен не тот, кто стреляет, а кто поджидает. Который стреляет, мол, понятен - хочет убить, сам боится быть убитым, такой же живой человек, как и ты. А вот затаившийся, поджидающий - неизвестен, непонятен. Непонятное, таинственное - самое страшное. От страха перед непонятным люди и бога выдумали и чертей…
- Именно, - снова поддакнул Митягин.
- Скажи, - Дудырев приподнялся на локте, повернувшись к Семену, - ты вот во всяких переделках бывал, шестьдесят медведей свалил, случалось тебе себя потерять, испугаться до беспамятства?
Семен Тетерин задумался.
- Себя терять не приходилось. Потеряйся - не сидел бы я тут с вами в холодке.
- Не может быть, чтоб ты ни разу не боялся.
- Бояться-то как не боялся, чай, тоже человек, как и все.
- А ну-ка…
- Да что - ну. Всяко бывало. Ты, Максимыч, должно быть, помнишь, какого я хозяина приволок в то лето, когда Клашку замуж отдавал?
- Как не помнить. Уникальный экземпляр.
- То-то, экземпляр. Развесил бы меня этот экземпляр по всем кустам да елкам. С лабаза бил. А разве уложишь с первого выстрела? В плечо всадил. Слышу - рявкнул да в лес. Я с дерева да за ним. Пошла у нас, как водится, веселая игра в пятнашечки. Бежит он, а по всему лесу треск, словно в пожар. Я взмок, ватник бы с плеч скинуть, да времени нет: ремень надо расстегнуть, топор за ремнем… Нагоняю в березнячке, всадил заряд из второго ствола, а тут душа зашлась. Березнячок-то молоденький, а башка-то у него, ну-ко, выше березок. Я ружье переломил, патрон вставляю, глядь, а патрон-то заклинило, не закрою никак ружье. А он идет, лапы раскорячил, чтоб пусто было, вот-вот обнимет… Бросил я ружье, топор из-за пояса хвать… Чего там топор, когда я ему чуть повыше пупка макушкой достаю. Изба избою, колокольня ходячая опустится сверху - будет заместо меня мокрая лужа средь кочек. Размахнулся я топором и закричал… Закричишь, коли жизнь дорога. Убью-де, такой-сякой! С матерком на весь лес… И надо же, видать, крепко шумнул, он шмяк на четвереньки да от меня. А я глазам не верю, каждая косточка дрожит, руки не слушаются, топорищем за пояс не попаду…
Семен Тетерин замолчал. На лице, темном, обветренном, со скулой, стянутой шрамом, блуждала невнятная ухмылочка. Дудырев и Митягин притихли. Им невольно представилась картина: ночной вымерший лес, могильная тишина и крик. Этот крик настолько свиреп, что проник в мозг раненого зверя, мозг, затуманенный болью, отчаянием. Ярость против ярости, сильное животное против еще более сильного.
Дудырев оборвал молчание:
- И все-таки убил его?
- А куда ему деться? Возле Помяловского оврага прижал. Тут уж, шалишь, ружье не забаловало. Домой привез, шкуру снял, прибил под самую крышу, так задние-то лапы траву доставали. То-то народ дивился…
- Уникальный экземпляр, что и говорить, - вздохнул Митягин.
В это время со стороны донеслись звуки гармошки. Чьи-то неумелые руки выводили однообразно бездумное "Отвори да затвори…". И было в этих звуках что-то простое, бесхитростное, родственное лесу, как шум переката в кустах.
- Эк, какого-то игруна сюда занесло, - удивился Семен. - Из Пожневки, должно.
На опушку вышел парень в суконном не по погоде черном костюме, отложной воротничок чистой рубахи выпущен наружу, широкие штанины нависают над голенищами сапог, в руках поблескивающая лаком хромка, круглое лицо лоснится от пота.
- Так и есть, из Пожневки, - сообщил Семен. - Бригадира Михайлы сын, трактористом работает… Эй, малый! Куда ты так вырядился? Не с лешачихой ли на болоте свадьбу играть?
Парень, неожиданно налетевший на людей, сначала смутился, потом степенно поправил на плече ремень гармони.
- Куда? Известно, в Сучковку.
- Чай, там вечерку девки устраивают?
- А чего ж.
- Вот оно, дело-то молодое. От Пожневки до Сучковки, почитай, верст десять, а то и все пятнадцать. С ночевкой поди у зазнобушки?
- Где там с ночевкой, утром к семи на работу надо.
- Лих парень!
Семен Тетерин смотрел с откровенным восхищением, как человек, увидевший свою молодость. Митягин снисходительно ухмылялся. Дудырев не без любопытства разглядывал. Ему этот парень в своем праздничном наряде, так не подходящем к лесу, напоминал чем-то кустарную игрушку, одну из тех комично торжественных, покрытых лаком аляповатых фигурок, которые теперь входят в моду у горожан.
- А мы в ваши края, - сообщил парню Семен.
- Знаю. Отец сказывал.
- Не отпугнули от укладки зверя-то?
- Никто близко не подходил.
- То-то… Шагай, не то, гляди, запозднишься, - милостиво отпустил Семен.
- Поспею… Удачи вам.
- И тебе того же.
Парень подтянул повыше ремень хромки и зашагал дальше. Вскоре за лавой раздалось незатейливое: "Отвори да затвори…"
Семен Тетерин поднялся с земли…
- Пора и нам. Солнце-то низко. Как раз ко времени поспеем.
Собаки бодро вскочили на ноги. Охотники разобрали ружья.
4
Три дня тому назад на дом к Семену Тетерину заехал Михайло Лысков, бригадир из деревни Пожневки, и сообщил, что вторую неделю на их поскотине погуливает медведь. До сих пор мял овсы, пугал женщин, ходивших на покосы, а прошлой ночью заломал годовалого телка. Часть сожрал, часть припрятал, как водится, забросал дерном и мхом, чтоб, когда мясо попритухнет, наведаться и всласть полакомиться.
- Заходи в деревню, сам тебя наведу на место, - пообещал бригадир.
- Зачем мне наводчики? Расскажи - смекну. Чай, ваши места знаю, как свой двор.
И бригадир рассказал, что медвежья "укладка" лежит в конце оврага, шагах в двадцати от опушки, что медведя можно встретить и в овсах и в малиннике, который вырос на горелом месте.
- Все друг от дружки рядом - и укладка, и овсы, и малинник. Видать, уходить не собирается. Найдешь без промашки. Убери его - нам покойней и тебе, глядишь, добыча.
- С собаками пойду, - решил Семен.
Летняя охота на медведя обычно ведется тремя способами: с капканами, с лабазов, с собаками.
Охоту с капканами Семен Тетерин презирал: "Эка сноровка - зверя свалить, когда он лапу в железе увязил. Капкан-то цепью к бревну приклепан. Поволочит бревно, умается, подходи вплотную и лупи в упор. Срамота, а не охота…"
С лабазов охотиться труднее. Лабаз - дощатый настил, пристроенный на дереве, растущем возле того места, куда повадился ходить медведь. Охотник еще до захода солнца прячется на лабазе и ждет. Но нельзя никогда рассчитывать, что первый же выстрел уложит зверя наповал. Дашь промах - успеет уйти, ранишь - нужно догонять. А раненый хозяин опасен…
Семен Тетерин считал, что с собаками охотиться проще, чем с лабазов, вернее и не в пример интереснее. При собаках никогда не потеряешь след, они связывают медведя, отвлекают его. Хорошо натасканная собака у медвежатников ценится дороже коровы, а Калинке и вовсе цены не было. Она пользовалась славой едва ли не меньшей, чем сам Семен Тетерин.
Семен прикинул, что именно в эту ночь хозяин должен навестить свои запасы. Он уверенно вел охотников, однако не спешил. Лучше прийти к месту позже (собаки все равно наведут по следу), чем нагрянуть до времени, спугнуть зверя. Ищи тогда вслепую по лесу, надейся на удачу.
Ночь в лесу, как всегда, ползла снизу, из-под корней деревьев. С застывших облачков еще не слинял закатный румянец, а на дороге едва-едва различишь собственные сапоги. Густеет тьма, из всех пор истекает земля черноземным жирным мраком. Мертв лес в эти часы, ни птичьего свиста, ни шума ветра - глухая пустыня. Здесь гуляет в одиночестве большой зверь, лохматое, сильное, дикое существо. Он не сказка, не вымысел.
Митягин отставал, спотыкался о корневища, влезал лицом в колючие еловые лапы, вполголоса чертыхался и уже жалел, что напросился на это хлопотливое дело.
Дудырев считал себя бывалым охотником: не только бил зайцев и уток, эту бесхитростную добычу всех, кто знает, с какого конца держать ружье, но в степях участвовал в отстреле сайгаков, на уральских озерах снимал с лету диких гусей, как-то по лицензии с компанией загнал матерого лося. Давно мечтал выйти на медведя, но все не удавалось.
Сейчас он шел, ни на шаг не отступая от Семена, старался перенять легкую и бесшумную поступь медвежатника, но молчаливый лес угнетал и его. Не понять, куда идут, где зверь, как можно на него наткнуться среди этой чащобы, в этой дегтярной тьме. Ничего не сообразишь, словно слепец за поводырем, целиком зависишь от чужой воли.