- Не знаю, пойду ли раньше тебя или буду провожать тебя в церемонии, которой ты угрожаешь мне, - сказал Лорен, - но знаю только, что многие посмеются в тот день, когда дойдет до тебя очередь… боги!.. Слышишь, я сказал "боги"… вот противен-то, вот отвратителен-то будешь ты в этот день!
И Лорен с откровенным смехом стал позади комиссии.
Ей нечего было делать, и она удалилась; а ребенок, избавясь от допросчиков, опять запел на постели грустную песенку, которую так любил его отец.
XXXIX. Букет фиалок
Спокойствие, как и следовало предвидеть, не могло быть продолжительным в счастливом жилище Женевьевы и Мориса. В сильную грозу гнездо голубки качается вместе с деревом, на котором оно свито. Женевьеву ужасало если не одно, так другое; она более не боялась за Мезон Ружа, но трепетала за Мориса. Она знала, что если ее мужу удалось скрыться, то он спасен; но, уверенная в его безопасности, она дрожала за себя. Она не смела вверить своих горестей человеку, наименее робкому в это бесстрашное время; но горести эти обнаруживались в ее покрасневших глазах и бледных губах.
Раз, когда Морис вошел незамеченным в комнату Женевьевы, она сидела, вытянув руки на коленях, в глубоком раздумье, опустив голову на грудь. Морис посмотрел на нее с истинным сожалением, потому что все происходившее в сердце молодой женщины было для него ясно, как хрусталь, и приблизился к ней на один шаг.
- Признайтесь, Женевьева, - сказал Морис, - вы больше не любите Францию; вы избегаете даже ее воздуха и с отвращением подходите к окну.
- Увы! - отвечала Женевьева. - Знаю, что я не могу скрыть от вас свою мысль: вы угадали ее, Морис… Я не останусь здесь, Морис, как злобный гений, не увлеку вас на эшафот!
- Куда же пойдете вы, Женевьева?
- Куда?.. Я сама подам на себя донос, не говоря, откуда я пришла. Я не хотела, чтобы моего брата схватили и убили как мятежника; я не хочу, чтобы моего любовника схватили и убили как изменника.
- И вы сделаете это, Женевьева? - вскричал Морис.
- Непременно, - отвечала молодая женщина. - Притом страх еще ничего бы, но у меня еще есть упрек совести.
И она опустила голову, как будто ей слишком тяжело было нести эти упреки.
- Вы понимаете, что я говорю и особенно что я чувствую, Морис, потому что и вас мучит совесть, - продолжала Женевьева. - Вы знаете, Морис, что я отдалась вам, не принадлежа себе; что вы взяли меня, хотя я не имела права отдаться…
- Довольно, довольно! - сказал Морис.
Лоб его покрылся складками, и в чистых глазах сверкнула какая-то мрачная мысль.
- Я докажу вам, Женевьева, что люблю только вас одну; докажу, что нет никакой жертвы выше моей любви! Вы ненавидите Францию - хорошо! Мы оставим Францию.
Женевьева сложила руки и посмотрела на Мориса с восторженным удивлением.
- Вы не обманываете меня, Морис? - прошептала она.
- Когда же я обманул вас? - спросил Морис. - Не в тот ли день, когда отказался от своей чести, чтобы владеть вами?
Женевьева обняла его.
- Ты прав, мой друг, - сказала она. - Это я обманула себя. Я чувствую не угрызения совести, хотя это, может быть, и доказывает упадок моей души, но страх потерять тебя. Уйдем отсюда, уйдем далеко, чтобы никто не мог нас догнать!
- О, благодарю! - воскликнул Морис вне себя от радости.
- Но куда же бежать? - спросила Женевьева, вздрогнув при этой ужасной мысли. - Теперь нелегко избежать кинжала убийц 2 сентября и топора палачей 21 января.
- Бог поможет нам, Женевьева, - сказал Морис. - Добро, которое я хотел сделать в этот несчастный день 2 сентября, приносит теперь свою награду. Мне хотелось спасти бедного священника, с которым я учился на одной скамье. Я пошел к Дантону, и по его просьбе Комитет общественного благополучия подписал паспорт этому несчастному и его сестре. Дантон вручил этот паспорт мне; но несчастный священник вместо того, чтобы прийти за ним ко мне, как я советовал, был заключен в Карм - и там умер.
- Где же паспорт? - спросила Женевьева.
- У меня; теперь он стоит миллионов, стоит более миллионов, Женевьева, - стоит жизни, стоит счастья!
- Благодарю, благодарю тебя, господи! - вскричала молодая женщина.
- Имение мое, как тебе известно, состоит из земли, которой заведует старый слуга, преданный нашему семейству, чистейший патриот, благородная душа. Мы вполне можем ввериться ему, и он будет посылать мне доходы, куда бы я ни захотел. Дорогою мы заедем к нему.
- А где он живет?
- В Аббевилле.
- Когда отправимся мы, Морис?
- Через час.
- Надо, чтобы не знали, что мы едем.
- Никто не узнает. Я сбегаю к Лорену: у него есть кабриолет без лошади, у меня лошадь без экипажа; мы уедем тотчас же, как он вернется. Ты, Женевьева, останешься здесь и приготовишь все нужное к отъезду. Нам не надо лишних вещей: в Англии можно закупить все что угодно. Я ушлю Сцеволу под каким-нибудь предлогом из дома. Лорен объяснит ему наш отъезд сегодня вечером, а к вечеру мы уже будем далеко отсюда.
- А если нас задержат в дороге?
- Разве нет у нас паспорта? Мы поедем к Гюберу - так зовут управляющего. Гюбер служит в Аббевилльском муниципалитете; от Аббевилля он проводит нас до Булони, мы купим или наймем барку. Притом же я могу сходить в Комитет и выпросить себе какие-нибудь поручения в Аббевилль… Впрочем, нет, не надо хитрости! Не правда ли, Женевьева? Добьемся счастья, рискуя своей жизнью.
- Да, да, мой друг, и нам удастся это… Но как от тебя пахнет духами, друг мой! - сказала женщина, склонившись лицом на грудь Мориса.
- Сегодня утром я купил для тебя во дворце Эганитэ букет фиалок; но, войдя сюда в комнату и видя тебя печальной, я думал только о твоей печали.
- Дай же мне, дай этот букет.
И Женевьева начала нюхать букет с фанатизмом, какой почти всегда обнаруживают нервические натуры при сильных ароматах.
И вдруг глаза ее наполнились слезами.
- Что с тобой? - спросил Морис.
- Бедная Элоиза, - отвечала Женевьева.
- Да! - вздохнув, сказал Морис. - Но будем лучше думать о себе, друг мой, и к какой бы партии ни принадлежали умершие, оставим их почивать в могиле, которую вырыла им преданность. Прощай же, я ухожу.
- Воротись поскорее.
- Через полчаса, не позже.
- А если Лорена нет дома?
- Все равно, слуга знает меня; притом же я могу брать у Лорена что мне угодно даже в его отсутствие, так же как и он может распоряжаться у меня… А ты покуда приготовь, как я сказал, только самое необходимое. Надо, чтобы наш отъезд не походил на перевозку.
- Будь спокоен.
Молодой человек подошел к двери.
- Морис, - вернула его Женевьева.
Он оглянулся и увидел, что Женевьева простирает к нему руки.
- До свидания, до свидания, друг мой! - сказал он. - Люби и мужайся!.. Через полчаса я буду здесь.
Женевьева, как мы уже сказали, осталась одна приготовлять все необходимое для отъезда. Сборы эти прошли в каком-то лихорадочном волнении. Ей казалось, что, покуда она будет оставаться в Париже, на ней будет тяготеть двойное преступление; но что за пределами Франции, за границей, оно сделается легче. Женевьева даже надеялась, что уединение совершенно изгладит в ней память о существовании другого человека, кроме Мориса.
Они условились бежать в Англию, купить там загородный домик, уединенный, скрытый от всех глаз, нанять двух слуг, которые бы ничего не знали об их прошлом; переменить свои фамилии и слить их в одну. К счастью, Морис и Женевьева говорили по-английски. Ни он, ни она не оставляли во Франции ничего такого, о чем бы могли сожалеть, если не считать матери, о которой всегда грустишь, хотя бы даже была она мачехой, и которую зовут родиной.
Итак, Женевьева начала раскладывать вещи, необходимые для путешествия или, вернее, для бегства. Ей чрезвычайно было приятно останавливаться на тех, которые наиболее нравились Морису: на фраке, который лучше других обрисовывал его талию, на галстуке, который лучше шел к его лицу, на книгах, которые он перелистывал чаще прочих. Она уже выбрала все: платье, белье, узлы уже лежали на стульях, диванах, фортепиано в ожидании укладки в сундуки, как вдруг ключ заскрипел в замочной скважине.
"А, это Сцевола, - подумала Женевьева. - Верно, Морис встретил его".
И она продолжала раскладывать вещи.
Двери гостиной были растворены; в прихожей послышались шаги. Женевьева держала в эту минуту сверток нот, отыскивая шнурок, чтобы связать его.
- Сцевола! - крикнула она.
Шаги приблизились к смежной комнате.
- Сцевола! - повторила Женевьева. - Войдите, пожалуйста.
- К вашим услугам! - раздался голос.
Звук этого голоса заставил Женевьеву обернуться, и она испустила ужасающий крик.
- Муж мой!
- Я самый, - спокойно отвечал Диксмер.
Женевьева стояла на стуле, отыскивая что-то в шкафу; она чувствовала, что голова ее кружится, протянула руку и опрокинулась назад, желая в это мгновение, чтобы за нею была поглощающая пропасть.
Диксмер поддержал жену и, отнеся ее на софу, сел возле.
- Что с вами, друг мой? Что с вами? - спросил Диксмер. - Неужели мое присутствие так неприятно подействовало на вас?
- Я умираю… - проговорила Женевьева, падая навзничь и прижимая ладони к глазам, чтобы не видеть страшного явления.
- Так вы думали, друг мой, что я помер?.. Вы считаете меня привидением?
Женевьева посмотрела вокруг себя блуждающими глазами и, заметив портрет Мориса, соскользнула с дивана и упала на колени, как будто прося помощи у этого бессильного и бесчувственного изображения, продолжавшего улыбаться.