Накануне того дня, когда Морис, Лорен и Женевьева завтракали вместе, глухой стук колес потряс мостовую набережной и окна темницы; потом стук прекратился перед воротами и стрельчатым сводом; жандармы постучались в ворота эфесами сабель, ворота отворились, карета въехала во двор, и когда ворота опять повернулись за нею на петлях, когда засовы скрипнули, - из нее вышла женщина.
Перед нею в ту же минуту зевнула дверца и поглотила ее. Три или четыре головы, которые высунулись было при свете факелов, чтобы взглянуть на узницу, снова погрузились во мрак; потом послышался грубый смех и прощания нескольких человек, которые удалились и которых не было видно.
Привезенная женщина оставалась за первой комнаткой с жандармами; ей надо было пройти еще во вторую, но она не знала, что для перехода необходимо поднять ногу и наклонить голову, потому что внизу был высокий порог, а вверху свод, наклоненный вниз.
Узница, вероятно, еще не привыкшая к архитектуре тюрьмы, хоть и прожила в ней довольно долго, забыла опустить голову и ударилась о железный брус.
- Вы ушиблись, гражданка? - спросил ее один из жандармов.
- Нет, - спокойно отвечала она и прошла без малейшей жалобы, хотя удар о железо оставил у нее под бровью почти кровавую полосу.
Вскоре показалось кресло сторожа, кресло, чрезвычайно уважаемое заключенными, потому что страж темницы есть раздаватель милостыни, а для узника важна каждая милость; часто малейшая ласка меняет его мрачное небо на лучезарный свод.
Сторож Ришар, погруженный в кресло, - сознание своей значительности не оставило его, даже когда раздался стук решеток и колес, известивших о прибытии гостей, - придверник Ришар понюхал табак, взглянул на узницу, развернул толстый реестр и начал искать перо в маленькой деревянной чернильнице, в которой чернила, засохшие по краям, еще образовали немало кашищы, как в кратере вулкана еще остается жидкая лава.
- Гражданин, - сказал старший конвойный, - распишись в получении, да поскорее, нас ждет Коммуна.
- За мною дело не станет, - отвечал привратник, долив в чернила несколько капель вина, которое оставалось на дне стакана. - Слава богу, успел набить руку. Имя и фамилия, гражданка?
И, обмакнув перо в импровизированные чернила, он собрался писать внизу страницы, исписанной уже на семь восьмых, в то время как стоявшая позади его кресла гражданка Ришар, женщина с добродушным взглядом, пости с благоговейным удивлением смотрела на печальную, благородную, гордую узницу, которую он допрашивал.
- Мария-Антуанетта-Жанна-Жозефа Лотарингская, австрийская эрцгерцогиня, французская королева, - отвечала узница.
- Французская королева! - повторил страж, с удивлением привстав и опираясь на ручки кресла.
- Французская королева! - повторила узница тем же тоном.
- Иначе - вдова Капет, - сказал конвойный.
- Под каким же из двух имен записывать? - спросил сторож.
- Как хочешь, только поскорей, - отвечал конвойный.
Тюремщик снова опустился в кресло и с заметным трепетом пальцев внес в список имя, фамилию и титул, продиктованные узницей. Покрасневшие от времени чернила этих строк и теперь еще видны в реестре, хотя крысы республиканской тюрьмы изгрызли этот листок на самом интересном месте.
Жена Ришара все еще стояла за креслом мужа; она только сложила руки с чувством религиозного сострадания.
- Ваши лета? - спросил сторож.
- Тридцать семь лет и девять месяцев, - отвечала королева.
Ришар принялся записывать, потом составил приметы и кончил обычными словами и особым замечанием.
- Хорошо, теперь все, - сказал тюремщик.
- Куда отвести узницу? - спросил конвойный.
Ришар снова понюхал табак и посмотрел на жену.
- Нас не предупредили, - отвечала женщина, - право не знаем!
- Поискать, - сказал бригадир.
- Комната совета совсем пустая, - заметила женщина.
- Ну, она очень велика, - пробормотал Ришар.
- Тем лучше; в ней легко будет поместить караул.
- Ладно, пусть будет комната совета, - сказал Ришар. - Но только в ней нельзя теперь жить - нет постели.
- Правда твоя, - отвечала женщина, - мне и не пришло в голову.
- Ну что ж, - сказал один из жандармов, - постель можно поставить и завтра: ночь пройдет скоро.
- Впрочем, гражданка может переночевать в нашей комнате, не правда ли? - спросила Ришар, обращаясь к мужу.
- А мы-то куда же? - заметил тюремщик.
- А мы не будем ложиться; ведь гражданин жандарм сказал, что ночь пройдет скоро.
- В таком случае, - сказал Ришар, - отведите гражданку в нашу комнату.
- А вы покуда приготовите квитанцию, так ли?
- Как вернетесь, будет готова.
Ришар взяла со стола свечу и пошла впереди.
Мария-Антуанетта пошла за нею, не говоря ни слова, спокойная и бледная, как всегда; два тюремщика, которым Ришар подала знак, замкнули шествие. Королеве показали постель, на которую Ришар тотчас же постелила чистое белье. Тюремщики стали у выходов. Потом дверь замкнулась на два оборота ключа, и Мария-Антуанетта осталась одна.
Как провела она эту ночь, никто не знает, потому что она провела ее лицом к лицу с богом. Только на следующий день королеву привели в палату совета - продолговатый четырехугольник, двери которого выходили в коридор Консьержери и который разделялся во всю длину перегородкой, не доходившей до потолка.
Одно из отделений было назначено для караула, другое для королевы. Каждая из двух келий освещалась окном с толстой железной решеткой. Ширмы, заменявшие дверь, отделяли королеву от ее сторожей и заменяли промежуток между комнатами. Пол был кирпичный; стены были когда-то украшены деревянной вызолоченной рамкой, на которой еще висели лохмотья обоев, усеянных лилиями. Меблировка королевской темницы ограничивалась постелью, поставленной напротив окна, и парой стульев.
Войдя в комнату, королева попросила, чтобы принесли ее книгу и работу. Ей принесли "Revolutions d’Angleterre", которую она начала читать еще в Тампле, "Voyages du Jeune Anacharsis" и ее вышивание.
Жандармы расположились в соседней келье. История сохранила их имена, как поступает она с самыми низкими существами, которых жребий связал с великими катастрофами и которые крадут у них луч света.
Жандармов эти звали Дюшен и Жильбер.
Коммуна нарочно выбрала этих людей, считая их самыми усердными патриотами, и они должны были оставаться бессменно у кельи Марии-Антуанетты до исполнения приговора. Коммуна надеялась таким образом устранить разные беспорядки, почти неизбежные при частой смене караула, и возложила на этих стражей ужасную ответственность.
Королева в первый же день узнала об этой мере из разговора этих двух стражей, которые говорили обо всем громко, не стесняясь ее, разве что какое-нибудь особенное обстоятельство не заставляло их понижать голос, и почувствовала одновременно и радость и беспокойство: если, с одной стороны, люди эти были самые надежные - за эту верность и выбрали их, - то, с другой стороны, размышляла королева, друзьям ее удобнее будет подкупить двух и постоянных сторожей, нежели сотню незнакомцев, наряжаемых в караул случайно и сменяющихся ежедневно.
В первую ночь один из двух жандармов по привычке закурил на сон грядущий трубочку. Табачный дым проник сквозь щели перегородки, и несчастная королева, у которой бедствия не притупили, а, напротив, обострили все чувства, ощутила головокружение и тошноту; голова ее отяжелела, но, верная неукротимой своей гордости, королева не изменила ей ни малейшей жалобой.
В болезненной бессоннице, посреди ничем не нарушаемого ночного безмолвия королеве почудилось вдали что-то похожее на стон, жалобный и протяжный, как завывание ветра в пустом коридоре, когда буря заимствует человеческий голос, чтобы оживить страсти стихий.
Вскоре узница разобрала, что стон, заставивший ее сначала задрожать, что этот жалобный голос был воем собаки на набережной. Она тотчас вспомнила бедного Блека, о котором не думала с той минуты, как была увезена из Тампля… Действительно, это был Блек. Бедное животное, которое за излишнюю бдительность лишилось своей госпожи, незаметно бежало за ней, не отставало от ее кареты вплоть до решетки Консьержери и удалилось только потому, что краем железной решетки, которая заперлась за узницей, разрезало бы ее пополам. Но бедное животное вскоре вернулось и, понимая, что хозяйка его заключена в эту огромную каменную темницу, вызывало ее стоном и лаем и в десяти шагах дожидалось ласкового ответа.
Королева ответила вздохом, при котором караульные навострили уши. Но так как вздох этот не сопровождался никаким шумом в комнате Марии-Антуанетты, то сторожа снова успокоились и скоро впали в дремоту.
На другой день на рассвете королева встала и оделась. Сидя у решетчатого окна, сквозь которое синеватый свет падал на ее исхудавшие руки, она, по-видимому, читала, но мысли ее были далеко от книги.
Жандарм Жильбер немного раздвинул ширмы и молча посмотрел на нее. Мария-Антуанетта услыхала шорох мебели, скользнувшей по полу, но не подняла головы.
Королева сидела так, что жандармы могли видеть ее голову, освещенную утренним светом.
Жандарм Жильбер сделал знак своему товарищу, чтобы тот посмотрел с ним в щелку.
Дюшен приблизился.
- Посмотри, какая она бледная, - шепнул ему Жильбер, - просто ужас; глаза покраснели. Видно, что страдает и даже как будто плакала.
- Ты знаешь, что вдова Капет никогда не плачет: она слишком горда для этого.
- Ну, так она больна, - сказал Жильбер.
И потом громче прибавил:
- Не больна ли ты, гражданка Капет?
Королева тихо подняла глаза, и ясный, испытующий взор ее остановился на жандармах.