И действительно, обе партии, которые в течение целых десяти месяцев только соперничали между собой, теперь готовились к жесточайшей схватке не на жизнь, а на смерть. Эти две партии, исчадие самой Революции, были: партия умеренных, представителями которой являлись жирондисты - Бриссо, Петион, Верньо, Валахэ, Ланхжэоинэ, Барбару и т. д., и т. д., и партия Террора и Горы в лице Дантона, Робеспьера, Шенье, Фабра, Марата, Колло д’Эрбуа и т. д., и т. д.
После 10 августа большое влияние, казалось, приобрела партия умеренных. Кабинет министров был сформирован из оставшихся членов старых министерств с придачей новых. Были приняты старые министры Ролан, Сервьен и Клавьер; из новых министров были приглашены Дантон, Монж и Лебрен. Все эти министры принадлежали к партии умеренных, за исключением одного из них, который представлял в среде своих коллег весьма энергичный элемент.
Когда мы говорим умеренные, то понятно, что это выражение относительное.
Но 10 августа отозвалось и за границей, и коалиция поторопилась прийти на помощь не Людовику XVI лично, а поколебленному в основании королевскому принципу. Тогда-то раздались угрожающие слова герцога Брауншвейгского, и, как страшное оправдание им, Лонгви и Верден попали под власть врага. Тогда наступила реакция - террор; тогда у Дантона возникла мысль о сентябрьских днях, и он осуществил эту кровавую мысль, показавшую врагу, что вся Франция, как один человек, составила заговор о чудовищном убийстве, что она готова бороться за свое унизительное существование со всей энергией отчаяния. Сентябрь спас Францию и вместе с тем поставил ее вне закона.
Но когда Франция оказалась спасенной, энергия, естественно, стала излишней, влияние умеренных снова стало расти. И поэтому их партия вознамерилась дать свою оценку тем ужасным дням. Произнесены были слова: "убийца" и "злодей". Даже появился новый термин в национальном словаре - "сентябрист".
Дантон стал отважно употреблять его. Подобно Хлодвигу, он на некоторое время склонил голову под кровавым крещением, но сделал это только для того, чтобы поднять ее еще выше и в более угрожающей позе. Созревал другой повод к повторению прежнего террора; поводом стал процесс короля. И вот вступили в борьбу насилие и воздержанность, хотя то была борьба не столько личностей, сколько принципов. Практический опыт насилия был произведен над пленником-королем. Умеренность была побеждена, и голова Людовика XVI скатилась на эшафот.
Подобно 10 августа, 21 января вернуло коалиции всю ее энергию. Ей противопоставлен был тот же самый человек, но с другим результатом. Дюмурье, успехи которого были сорваны беспорядком, царившим во всех органах власти, который мешал доходить до армии подкреплениям, деньгам и людям, вдруг объявил себя противником якобинцев, которых он обвинил в этой дезорганизации, перешел на сторону жирондистов и погубил их, объявив себя их другом.
Тогда поднимается Вандея, начинаются угрозы департаментов; несчастия влекут за собой измены, а измены имеют своим последствием несчастья. Якобинцы обвиняют умеренных и собираются нанести им удар 10 марта, то есть в тот именно вечер, с которого начинается наше повествование. Но их спасает слишком большая поспешность со стороны противников, а может быть, и тот дождь, который заставил сказать Нетиона, этого глубокого анатома парижского духа:
Идет дождь, в эту ночь ничего не будет.
Но, начиная с этого 10 марта, все становится предзнаменованием неудач для жирондистов. Марат, которого обвинили, был оправдан. Примиряются между собой Робеспьер и Дантон так, как мирятся тигр и лев для того, чтобы задушить вдвоем быка, которого они намерены сожрать; Анрио-сентябреборец становится во главе национальной гвардии - словом, все служит предзнаменованием того ужасного дня, который должен был, подобно урагану, снести последнюю преграду, противопоставленную Революцией Террору.
Вот те великие события, в которых, при всяких иных обстоятельствах, Морис принял бы самое деятельное участие, движимый сознанием своей физической силы и восторженным патриотизмом. Но, к счастью его или к несчастью, ни увещевания Лорена, ни страшные приготовления на улицах, ничто не могло изгнать из ума его ту единственную мысль, которая преследовала Мориса день и ночь, и когда наступило 31 мая, то оно застало свирепого сокрушителя Бастилии и Тюильри лежащем в постели, в том лихорадочном состоянии, которое убивает самые сильные организмы и для исцеления от которого достаточно иногда бывает одного только взгляда или слова.
XIII. 31 мая
Утром того достопамятного дня, когда набат и тревога раздавались с раннего утра, батальон предместья Сен-Виктор вступал в караул в Тампльскую тюрьму.
Когда все обычные формальности были соблюдены и караулы расставлены, вызвали дежурных муниципалов и подвезли четыре орудия в подкрепление батареям, уже поставленным у ворот Тампля.
В одно время с орудиями показался Сантер в своих желтошерстяных эполетах и мундире, на котором огромные сальные пятна демонстрировали его патриотизм.
Он осмотрел батальон и нашел его в порядке. Потом пересчитал муниципалов, которых было только трое.
- Почему три муниципала и кого недостает? - спросил он. - Кто четвертый?
- Тот, которого недостает, гражданин генерал, не из числа голодных, - отвечал наш старый знакомец Агрикола, - ибо это секретарь секции Лепелетье, начальник храбрых Фермопилов, гражданин Морис Лендэ.
- Так, так, - сказал Сантер, - я признаю, как и ты, патриотизм гражданина Мориса Лендэ, что не помешает записать его в число отсутствующих, если он не явится через 10 минут.
И Сантер отправился далее.
В нескольких шагах от генерала в ту минуту, как он произнес эти слова, были егерский капитан и солдат; один стоял, опершись на ружье, другой сидел на лафете.
- Вы слышали? - вполголоса сказал капитан, обращаясь к солдату. - Морис еще не явился.
- Да, но он еще будет, успокойтесь, разве только он изменил.
- Если бы он пришел, - сказал капитан, - я бы вас поставил караулить на лестнице, и так как, вероятно, она пойдет на башню, то вам удалось бы сказать ей слово.
В эту минуту показался мужчина, которого по трехцветному шарфу признали за муниципала; но только этот мужчина не был известен ни капитану, ни егерю, что и заставило их устремить на него пристальный взгляд.
- Гражданин генерал, - сказал новопришедший, обратившись к Сантеру, - прошу принять меня на место гражданина Мориса Лендэ, который болен. Вот свидетельство врача; мне достается быть в карауле через неделю; я меняюсь с ним; через неделю он будет нести мою службу так точно, как я понесу его службу сегодня.
- Да, если только Капеты и Капетки проживут еще неделю, - заметил один из муниципалов.
Сантер на эту шутку усердного служаки многозначительно улыбнулся, потом, обращаясь к заместителю Мориса, проговорил:
- Ладно, пойди распишись вместо Мориса Лендэ и внеси в столбец примечаний причины этой перемены.
Однако капитан и егерь взглянули друг на друга с радостным удивлением.
- Через неделю, - сказали они друг другу.
- Капитан Диксмер, - крикнул Сантер, - расположитесь с вашей ротой в саду!
- Идемте, Моран, - сказал капитан, обращаясь к егерю, своему товарищу.
Раздался барабанный бой, и рота, предводительствуемая кожевенником, удалилась по назначенному ей направлению.
Ружья поставили в пирамиды, и рота разделилась по группам, которые стали прогуливаться взад и вперед.
Местом прогулки их был тот самый сад, в котором еще при жизни Людовика XVI королевская фамилия иногда гуляла.
Этот сад был оголен, тощ, заброшен, без цветов, деревьев и зелени.
На расстоянии почти 25 шагов от стены, выходившей на улицу Порт-Фуан, возвышался род каюты, которую позволила поставить предусмотрительность муниципального правления для удобства национальной гвардии, когда она держит караул в Тампле, и которая могла получить там в дни тревоги, когда запрещалось выходить, питье и пищу. Много было охотников стать хозяином этого маленького домашнего ресторанчика. Наконец, оно было отдано одной примерной патриотке, муж которой был убит 10 августа и которая откликалась на имя Плюмо.
Эта небольшая хижина, построенная из досок и кокор, находилась на открытом месте. Следы загородки из низенького кустарника еще и теперь видны. Она состояла из квадратной комнаты со стороной в 12 футов, под которой находился погреб, куда сходили по грубо вытесанным ступеням. Там вдова Плюмо хранила свои вина и съестные припасы, за которыми она и дочь ее - девочка 12–13 лет - наблюдали поочередно.
Разбив свой бивак, национальная гвардия разбрелась, как мы уже сказали, по саду; иные прохаживались, другие разговаривали с привратниками, а кто-то разглядывал разные изображения, начертанные на стене.
В числе последних находились капитан и егерь, которых мы уже заметили.
- А, капитан Диксмер, - сказала содержательница буфета, - какое у меня есть сомюрское винцо…
- Ладно, гражданка Плюмо, но сомюрское вино, по моему мнению, ничего не стоит без брийского сыра, - отвечал капитан, который, прежде чем предложить это меню, тщательно осмотрел буфет и заметил между прочими съедобными вещами, хвастливо разложенными на прилавке, отсутствие этого лакомства, которое он так ценил.
- Ах, капитан, последний кусок, как нарочно, сию минуту исчез.
- А если нет сыра, так не надо и сомюрского вина; а вместе с тем заметьте и то, гражданка, что потребление его принесло бы выгоду, ибо я имел намерение угостить роту.
- Капитан, прошу тебя повременить пять минут, и я сбегаю к гражданину привратнику, который снабжает меня им и у которого всегда есть запас; я заплачу за него подороже, но ты отличный патриот, верно, меня не обидишь.