- Но когда вы вышли замуж за гражданина Диксмера, - сказал Морис, - он еще не был хозяином этого заведения?
- Нет, мы жили тогда на Блуа. После 10 августа Диксмер купил этот дом вместе с мастерскими; чтоб работники меня не беспокоили и чтобы избавить меня даже от созерцания предметов, которые могли бы оскорбить, как вы выражаетесь, Морис, мое аристократическое зрение, он отвел мне этот павильон. В нем я живу одна уединенно, согласно моим вкусам, моим желаниям и счастлива, когда такой друг, как вы, Морис, навещаете меня, чтобы рассеять или разделить мои мечтания.
И Женевьева протянула Морису руку, которую он с жаром поцеловал.
Женевьева слегка покраснела.
- Теперь, друг мой, - сказала она, отнимая руку, - вы знаете, как я стала женой Диксмера.
- Да, - ответил Морис, всматриваясь в Женевьеву, - но вы не сказали мне, как гражданин Моран сделался товарищем гражданина Диксмера?
- О, очень просто, - отвечала Женевьева. - Диксмер, как я уже сказывала вам, имел состояние, но недостаточное, чтобы одному поддерживать такое значительное производство, какое ведется на этой фабрике. Сын его покровителя Морана, друга отца моего, дал половину капитала, и, хорошо зная химию, сам увлекся этой промышленностью и той работой, которую вы видели, и благодаря ему торговля Диксмера, взявшего на себя всю материальную часть этого дела, приняла огромный оборот.
- Но, - сказал Морис, - и гражданин Моран также в числе ваших друзей, не правда ли, сударыня?
- Моран человек благородной души и одарен возвышенными чувствами, которые когда-либо встречались на земле, - серьезно отвечала Женевьева.
- Если единственное доказательство, - сказал Морис, несколько обиженный той оценкой, которую молодая женщина дала товарищу ее мужа, - в том, что он помог господину Диксмеру приобрести эти мастерские и изобрел новое средство окраски сафьяна, то позвольте заметить, что похвала ваша слишком преувеличена.
- Он дал мне другие доказательства, сударь, - сказала Женевьева.
- Но он еще молод, не правда ли? - спросил Морис. - Хотя трудно за очками определить, сколько ему лет.
- Ему 35 лет.
- Давно вы знаете друг друга?
- С детства.
Морис закусил губу, он всегда подозревал Морана в любви к Женевьеве.
- Так, - сказал он, - это объясняет его фамильярность с вами.
- Соблюдаемую в границах, в которых вы его всегда видели, сударь, - с улыбкой отвечала Женевьева. - Мне кажется, что фамильярность эта свойственна другу и не нуждается в объяснении.
- Ах, извините меня, сударыня, вы знаете, что всем сильным страстям сопутствует ревность и дружба моя была завистлива к той, которой вы одариваете гражданина Морана.
Он замолчал. Женевьева тоже хранила молчание. В этот день о Моране больше не вспоминали, и Морис ушел от Женевьевы влюбленнее, чем когда-либо, что доказывалось его ревностью.
При том, как бы ни был ослеплен молодой человек, какая бы ни была повязка на глазах его, какое бы смущение ни вселила ему страсть в сердце, в рассказах Женевьевы заметно было столько пропусков, запинок, утаек, на которые в ту минуту он не обратил внимания, но которые впоследствии пришли ему на ум и страстно мучили. К тому же его не могло не беспокоить, что Моран был волен разговаривать с Женевьевой так часто и так продолжительно, как ему хотелось, а также и уединение, в котором оба они оставались всякий раз по вечерам. Скажем более, Морис, став ежедневным гостем, не только был совершенно свободен с Женевьевой, которая охранялась ангельской чистотой своей от всех покушений молодого человека, но он даже сопровождал ее в небольших отлучках, которые молодая женщина вынуждена была делать иногда из дома.
Хотя в этом доме с ним общались по-дружески, его все же удивляло то, что чем больше искал он (правда, может быть, и для того, чтобы проще было наблюдать за чувствами, которые он подозревал у Морана и Женевьевы) близкого знакомства с Мораном, который умом своим, несмотря на предубеждение Мориса, нравился ему больше других, этот странный человек, казалось, сам не хотел сближаться с Морисом. И он горько жаловался на это Женевьеве, не сомневаясь, что Моран угадал в нем соперника и что ревность заставляет его удаляться от него.
- Гражданин Моран ненавидит меня, - сказал однажды он Женевьеве.
- Вас, - отвечала Женевьева, смотря на него с удивлением, - вас ненавидит Моран?
- Да, я в этом уверен.
- À за что ему вас ненавидеть?
- Угодно ли, чтобы я сказал, за что? - вскричал Морис.
- Разумеется, - ответила Женевьева.
- Извольте! За то, что…
Морис остановился. Он чуть было не сказал: за то, что я вас люблю.
- Я не могу вам сказать, за что, - закончил Морис, покраснев.
Свирепый республиканец был робок рядом с Женевьевой и смущался, как молодая девушка.
Женевьева улыбнулась.
- Скажите лучше, - продолжала она, - что между вами нет взаимной симпатии, и тогда я, может быть, поверю вам. Вы от природы пылки, одарены блестящим умом, принадлежите свету. Моран торговец и химик. Он робок и скромен… Эти робость и скромность не позволяют ему сделать первый шаг.
- Да кто же просит его делать первый шаг ко мне? Я их сделал пятьдесят. Он ни одного навстречу. Нет, - продолжал Морис, покачав головой, - нет, это, наверное, не то.
- Так что же?
На другой день после этого объяснения с Женевьевой он прибыл к ней в два часа пополудни и застал ее готовой выехать.
- А, добро пожаловать, - сказала Женевьева. - Вы не откажетесь быть моим кавалером?
- Куда вы едете? - спросил Морис.
- Я еду в Отейль. Погода прекрасная, мне хотелось бы пройтись. Карета отвезет нас за заставу, где и будет дожидаться, а потом мы пешком проберемся до Отейля, и когда я сделаю все, что мне нужно, мы возвратимся в ней домой.
- О, - сказал восхищенный Морис, - какое очаровательное препровождение дня вы предлагаете мне!
Молодые люди отправились. Проехав Пасси, они вышли из кареты на опушке леса и продолжали прогулку пешком.
Дойдя до Отейля, Женевьева остановилась.
- Подождите меня в конце парка, я возвращусь к вам, когда кончу свои дела.
- К кому вы идете? - спросил Морис.
- К одной приятельнице.
- К которой я не могу вас проводить?
Женевьева покачала головой и улыбнулась.
- Невозможно, - сказала она.
Морис закусил губы.
- Хорошо, - сказал он, - я подожду.
- Что с вами? - спросила Женевьева.
- Ничего. Долго ли вы там будете?
- Если бы я знала, что это может вас расстроить, Морис, что вы сегодня заняты, - сказала Женевьева, - я бы не побеспокоила вас просьбой оказать мне услугу и поехать со мной. Тогда я попросила бы…
- Гражданина Морана, - живо прервал Морис.
- Нет, вы знаете, что гражданин Моран уехал в Рамбулье на завод и только вечером должен возвратиться домой.
- Так вот почему дано мне преимущество!
- Морис, - кротко сказала Женевьева, - я не могу заставить ждать ту особу, которая назначила мне свидание. Если вам затруднительно опять проводить меня, возвратитесь в Париж, только пришлите мне карету.
- Нет, нет, сударыня, - живо сказал Морис, - я к вашим услугам.
И он поклонился Женевьеве, которая вздохнула и пошла в Отейль.
Морис отправился на назначенное место свидания и стал прохаживаться взад и вперед, сбивая хлыстиком верхушки трав, цветов, которые попадались ему; впрочем, избранное им пространство для прогулки было очень ограниченное. Морис проходил несколько шагов и возвращался назад.
Мориса терзало желание знать, любит ли его Женевьева или нет? Она вела себя с молодым человеком как сестра, как друг; но он чувствовал, что этого уже недостаточно. Он ее любил другой любовью. Она сделалась постоянной мыслью его в течение дня, сновидением ночью. Было время, что он одного только желал - увидеть Женевьеву; теперь этого было мало, ему нужно было, чтобы Женевьева любила его.
Женевьевы не было целый час, который показался ему вечностью. Потом он увидел, как она приближается к нему с улыбкой. Но Морис пошел навстречу, насупив брови. Так создано бедное сердце наше; оно старается найти себе горе даже среди счастья.
Женевьева схватила с улыбкой руку Мориса.
- Вот я и вернулась, - сказала она. - Виновата, друг мой, что я заставила вас прождать.
Морис отвечал поклоном головы, и оба они вошли в густую, тенистую, широкую аллею, которая должна была привести их к большой дороге.
Это было в один из тех очаровательных весенних вечеров, когда всякое растение посылает свое благоухание к небу, когда всякая птичка, неподвижно сидящая на ветке или порхающая по кустарникам, посылает свой гимн любви богу; один из тех вечеров, наконец, которому, кажется, предназначено остаться в воспоминаниях.
Морис был молчалив, Женевьева задумчива. Она общипывала одной рукой цветы букета, который держала в другой, опираясь на руку своего кавалера.
- Что с вами? - вдруг спросил Морис. - И что так опечалило вас сегодня?
Женевьева могла бы ответить ему: мое счастье.
Она взглянула на него своим кротким и поэтическим взглядом.
- Но вы сами, - сказала, она, - не печальнее ли обыкновенного?
- Да, - сказал Морис, - у меня есть причина быть печальным; я несчастлив, но вы…
- Вы несчастливы!
- Разумеется. Разве вы не замечаете иногда по дрожи в моем голосе, что я страдаю? Не кажется ли мне, когда я разговариваю с вами или с вашим мужем, что грудь моя как будто готова разорваться?
- Но чему приписываете вы эти страдания? - в замешательстве спросила Женевьева.