- Ого! - воскликнул капрал, подойдя к Гогла.
Он наклонился и посветил себе фонарем. Сердца наши неистово заколотились.
- Чья это работа, черт подери? - воскликнул капрал и громовым голосом подозвал стражу.
Мы вскочили на ноги; перед нашим навесом столпились солдаты, замерцали огни фонарей; сквозь толпу прокладывал себе дорогу офицер. Посредине лежал обнаженный великан, весь в крови. Кто-то еще раньше укрыл его одеялом, но, терзаемый нестерпимой болью, Гогла наполовину его скинул.
- Это - убийство! - закричал офицер. - Вы, зверье, завтра вы за это ответите.
Гогла подняли и положили на носилки, и он на прощание весело, со смаком выбранился.
Глава III
В действие вступает майор Шевеникс, а Гогла сходит со сцены
Не было никакой надежды, что Гогла выживет, и с него, не теряя ни минуты, сняли допрос. Он дал одно-единственное объяснение случившемуся: он, мол, покончил с собой, так как ему осточертели англичане. Доктор утверждал, что о самоубийстве не может быть и речи: об этом свидетельствует вид и форма раны, угол, под которым она нанесена. Гогла отвечал, что он куда хитрей, чем воображает лекарь: он воткнул оружие в землю и кинулся на острие - "прямо как Водоносность", прибавил он, подмигнув санитарам. Доктор, щеголеватый, краснолицый и - очень беспокойный человечек, презрительно фыркал и ругал своего пациента на чем свет стоит.
- От него толку не добьешься! - восклицал он. - Настоящий дикарь. Если бы только нам найти его оружие!
Но оружия этого уже не существовало. Просмоленную бечевку, вероятно, занесло ветром куда-нибудь в канаву, обломки палки скорее всего валялись в разных углах двора, а вот, взгляните, какой-то тюремный франт, наслаждаясь утренней свежестью, ножницами аккуратно подстригает ногти.
Натолкнувшись на непреклонное упорство раненого, тюремное начальство, конечно же, принялось за остальных. Оно пустило в ход все свое умение. Нас опять и опять вызывали на допрос, допрашивали и поодиночке и сразу по двое, по трое. Чем только нам не грозили, как только не искушали! Меня вызывали на дознание раз пять, не меньше, и всякий раз я выходил победителем. Подобно старику Суворову, я не признаю солдата, которого можно застичь врасплох нежданным вопросом; солдат должен отвечать так же, как идет в атаку, - живо и весело. У меня может недостать хлеба, денег, милосердия, но еще не было случая, чтобы мне недостало умения ответить, когда меня спрашивают. Товарищи мои, если и не все были столь же находчивы, не уступали мне в стойкости, и могу сразу же сказать, что в ту пору следствие так ничего и не добилось, и тайна смерти военнопленного Гогла осталась нераскрытой. Таковы были французские ветераны! Однако я буду несправедлив, если не скажу, что то был особый случай; при обычных обстоятельствах кое-кто мог и споткнуться, его могли застращать и вынудить к признанию; на сей же раз всех нас накрепко связывало не только простое товарищество, но и общая тайна, все мы были соучастниками в некоем тайном заговоре, равно стремились его осуществить, и, раскройся он, все одинаково понесли бы наказание. Нет нужды опрашивать, каков был этот замысел: лишь одно желание может зреть в неволе, лишь один замысел может быть там взлелеян. И мысль, что наш подземный ход уже почти готов, поддерживала нас и вдохновляла.
Как я уже говорил, из схватки с тюремными властями я вышел победителем; следствие скоро зашло в тупик и заглохло, как глохнет песенка, когда никто ее не слушает, и все же я был разоблачен; после того, как меня защитил мой же противник, я сам разоблачил себя, можно считать, сам во всем признался, едва ли не сам поведал причину нашей ссоры и тем уготовал себе в будущем на редкость опасное и неприятное приключение. Это случилось на третье утро после дуэли, Гогла был все еще жив, и тут пришло время давать урок майору Шевениксу. Я радовался этому занятию не оттого, что он много мне платил - по натуре он был скуп, и я получал от него всего каких-нибудь восемнадцать пенсов в месяц, - но оттого, что мне пришлись по вкусу его завтраки, а в какой-то мере и он сам. Как-никак он был человек образованный, все же прочие, с кем мне доводилось беседовать, если и не держали книгу вверх ногами, не задумываясь, вырывали из нее страницы, чтобы разжечь трубку. Ибо, повторяю, товарищи мои по плену были все, как на подбор, люди невежественные, и в Эдинбургском замке узники более просвещенные ничему не обучали остальных, как в некоторых других тюрьмах, куда человек вступал, не зная грамоты, а выходил обогащенный знаниями, годный для вполне серьезных занятий. Шевеникс был хорош собой - шесть футов росту, великолепная осанка, правильные черты лица, необычайно ясные серые глаза - и для чина майора на удивление молод. Казалось бы, придраться не к чему и, однако, впечатление он производил неприятное. Быть может, он был не в меру чистоплотен, от него так и разило мылом. Чистоплотность - отличное свойство, но я терпеть не могу, когда у мужчины ногти сверкают, словно покрытые лаком. И, право же, он был уж чересчур сдержан и хладнокровен. Этому молодому офицеру, видно, чужд был юношеский жар, стремительность и живость воина. От его доброты веяло холодом, доходящим до жестокости; его неторопливость выводила из терпения. Возможно, дело тут было в его нраве, столь противоположном моему, но даже в те дни, когда он был мне весьма полезен, я всякий раз приближался к нему с недоверием и осторожностью.
Я, как обычно, просмотрел его грамматические упражнения и отметил шесть ошибок.
- Гм, шесть, - сказал он, поглядев в тетрадь. - Весьма досадно. Никак эти правила мне не даются.
- Полноте, - сказал я, - вы делаете отличные успехи!
Вы, конечно, понимаете, я не хотел его расхолаживать, но французский язык ему не давался - такова уж была его натура. Для этого, я думаю, требуется некий душевный жар, а он погасил свой огонь мыльной пеной.
Майор Шевеникс отодвинул тетрадку упражнений, оперся подбородком на руку и поглядел на меня суровыми ясными глазами.
- Мне думается, нам надо побеседовать, - сказал он.
- Весь к вашим услугам, - отвечал я, но меня пробрала дрожь, ибо я знал, о чем он поведет речь.
- Вы уже не первый день даете мне уроки, - продолжал он, - и у меня сложилось о вас недурное мнение. Я склонен считать вас джентльменом.
- Вы не ошиблись, сэр, - отвечал я.
- И я также не первый день у вас перед глазами. Не знаю, что вы обо мне думаете, но, полагаю, поверите, что я тоже человек чести, - сказал он.
- Мне не требуется никаких заверений, это очевидно само собою, - отвечал я с поклоном.
- Отлично, - сказал он. - Так что же вы думаете о случае с Гогла?
- Вы слышали вчера, как я отвечал суду, - начал я. - Я проснулся, только когда...
- Да, разумеется, я слышал вчера, как вы отвечали суду, - прервал он, - и я отлично помню, что вы проснулись, только когда... Я могу повторить весь ваш рассказ почти слово в слово. Но неужели вы полагаете, что я хоть на минуту вам поверил?
- Так ведь если я повторю вам это сейчас, вы все равно не поверите, - отвечал я.
- Возможно, я ошибаюсь, там будет видно, - сказал майор, - но мне кажется, что вы не станете повторять это сейчас. Мне кажется, что прежде, чем покинуть эту комнату, вы кое-что мне откроете.
Я пожал плечами.
- Так вот слушайте, - продолжал он. - Ваши показания, разумеется, сущий вздор. Но я посмотрел на это сквозь пальцы, и суд сделал то же самое.
- Весьма вам признателен! - сказал я.
- Короче говоря, вы не можете не знать, что произошло, - продолжал майор Шевеникс. - Вся ваша команда "Б", несомненно, знает. И я вас спрашиваю: какой смысл разыгрывать комедию и повторять небылицы, если мы друзья? Ну же, мой дорогой, признайтесь, что ваша карта бита, и сами над этим посмейтесь.
- Я слушаю вас, продолжайте, - сказал я. - Вы принимаете случившееся чересчур близко к сердцу.
Он неторопливо закинул ногу на ногу.
- Я отлично понимаю, - начал он, - что тут необходимо было принять все меры предосторожности. Полагаю даже, что дана была клятва молчать. Я отлично это понимаю (он смотрел на меня холодными, блестящими глазами). И я понимаю также, что, поскольку речь идет о дуэли, вы всеми силами постараетесь соблюсти тайну.
- О дуэли? - повторил я, словно бы в совершенном недоумении.
- А разве это была не дуэль? - спросил он.
- Какая дуэль? Я вас не понимаю, - отвечал я.
Он ничем не выразил нетерпения, просто помолчал немного, а потом заговорил все так же невозмутимо, почти добродушно:
- Ни суд, ни я не поверили вашим показаниям. Ими не проведешь и младенца. Но между мною и прочими офицерами есть разница, ибо я знаю, что вы за человек, а они этого не знают. Они видели в вас обыкновенного солдата, а я знал, что вы джентльмен. Для них ваши показания были нагромождением бессмысленной лжи, которая наводила на них смертельную скуку. Я же спрашивал себя: как далеко может зайти джентльмен? Не настолько же далеко, чтобы помогать сокрытию убийства? Поэтому, когда я услышал ваши уверения, будто вы ничего знать не знали и ведать не ведали, проснулись от крика капрала и все прочее, я кое-что понял. Так вот, Шандивер, - воскликнул он, вскочил и с живостью подошел ко мне, - я хочу вам рассказать, что же происходило на самом деле, и вы поможете мне позаботиться, чтобы восторжествовала справедливость. Как вы это сделаете, я не знаю, ведь вы, без сомнения, связаны клятвой, но как-нибудь да сделаете. А теперь слушайте внимательно.