Они не были венчаны, но православный Михал, готовясь к тому, принял католицизм. А измены - не принял. Он надумал себе, что его госпожу сердца похитил тот капитан с зетской шхуны и свез в свои сербские горы. Михал бросился в погоню и через восемь дней болтания на адриатических волнах добрался до черногорской Будвы. Оттуда верхом - в Бар, скрытый от моря чудесными горами и оливковыми садами, пропахший морским ветром и медовой смоковницей. В Баре, как рассказали ему рыбаки, и жил тот обидчик Душан.
Но из очарованного местными красотами сердца Михала неожиданно выпала Джулия... Он влюбился в Зету-Черногорию, которая хотя и была официально в то время под Османской империей, но не пускала врага в свои горы, к древним монастырям. В недавно основанном Иваном Черноевичем среди балканских хребтов Цетине, столице края, уже третье десятилетие действовал печатный дом, которым управлял сын Ивана Джурдже Черноевич. Тут Михал Глинский впервые увидел инкунабулы на кириллице, полистал книгу полочанина Франциска Скорины, коего разыскивал в Падуе и с кем так пока и не повидался.
Здесь, в православном Цетине, он впервые вычитал, что Константин Великий, византийский император и патрон Константинополя, родился в Сербии - на этой земле! Здесь услышал Глинский и о монахе Максиме Сербе, пришедшем из Афона и заложившем местное братство иоаннитов.
И литвин-мечтатель Михал Глинский не мог не слиться с ними. Одержимый рыцарским служением, он отправился на родину, посетил Полоцк, Вильно. Наконец познакомился и подружился со Скориной, и когда первопечатником были дотиснуты и переплетены новые книги Библии, а на московский престол взошла Елена, племянница Михала Глинского, предложил направить часть печатных Библий в Московию.
Кто же мог знать, чем то обернется, что книги, впервые доступные и языком, и количеством, будут названы еретическими и сожжены на кремлевской площади? А иоаннит Максим Грек, афонский инок, тоже прошедший учебу в Падуе и Флоренции, будет осужден на тамошнем церковном соборе за якобы неправильные переводы книг Божьих и выслан в Иосифо-Волоколамский монастырь.
Впрочем, никто не мог предсказать тогда и незавидную участь самого Михала Глинского...
И вот теперь он, стар и немощен, пред налитым молодостью, но тоже утомленным лихими временами двоюродным внуком и государем, царем и великим князем Иваном IV.
Он многократно представлял себе эту встречу - едва ли не с самого Иванова рождения. Вырисовывал ее в долгих грезах узника, первые фразы беседы придумывал, наизусть заучивал, даже когда и веру в свидание на этом свете потерял. И вот - свершилось...
Глинский, сухой и седой как лунь, торопливо осмотрел временное царское прибежище - небольшую комнату охотничьего дома, решительно ступил несколько шагов вперед (Иван сидел за столом лицом к нему), перекрестился, смотря на иконостас в простом бревенчатом углу, и поклонился ему. Прошел поближе и начал с давно приготовленного:
- Троице пресущественная и пребожественная, и преблагая праве верующим в тя истинным хрестьяном, дателю премудрости, преневедомый и пресветлый крайний верх! Направи нас на истину Твою и настави нас на повеления Твоя, да возглаголем о людех Твоих по воле Твоей…
Иван удивился и увеличил глаза:
- Михаил Юрьевич, ты ли это?
Гость улыбнулся, переступил с ноги на ногу:
- Я, кому ж быть-то... Бью челом моему добродетелю, - и слегка наклонил перед царем голову.
- Садись, перекуси с дороги.
- Благодарствую, великий князь, не естся уже в мои годы. И отвык, признаться. Оказывается, и хлеба с водой человеку вдоволь может быть.
Иван нахмурил высокий лоб, нагнал на лицо ранних морщин и пропек Глинского углями-зрачками:
- Обижаешься, значит? Как на волка, на царя смотришь?!
Гость улыбнулся, медленно отставил скамью и сел напротив Ивана; из-под старческих дрожащих бровей спокойно глянули голубые глаза:
- За что обижаться? Я и на мать твою, царство ей небесное, - ропотно перекрестился, - никогда скверного не подумал. Даже когда в темнице крысы пятки мои грызли. А теперь вот радость сердце мое переполняет, радость, искренне молвлю, что Бог позволил на склоне дней моих сына ее первородного повидать...
- Обиду имеешь, нутром чую, - перебил его Иван.
- Нет. Нет и нет! Побожиться даже могу.
- Не поверю!
- Твоя воля, - Глинский вздохнул, снова улыбнулся, взглянул в высокое овальное окно над Иваном, помолчал и добавил уже будто бы и не своим голосом: - Из своего долгого опыта вынес я главную истину, которая, надеюсь, и продолжает дни мои: жизнь есть тайна, а смерть - вещь обычная. И обида - помощница смерти. Обида - огонь злобы.
Иван удивленно откинулся на спинку. Смотрел внимательно и молчал.
- Да, обида и злоба - пособники смерти, ибо душу нашу, яко гусеницы цветок, грызут... И убеждают нас, что не все от Бога. А от Всевышнего все, помимо обиды и злобы. Посему нет их у меня… и не было. Все от Бога. И волоса с нас не упадет без Его воли! Кто знает, может, если б не моя темница - не говорить бы мне с тобой, великий князь…
Иван в ответ недоуменно вытянул шею.
- Да! Может, быть мне растоптанному озлобленной толпой на ступеньках Успенского собора, как и племяннику моему Юрию? Кто знает, может, и на меня бы лжесвидетельствовать стали, что пожар водой колдовской с ним на Москву навел?
Иван довольно хмыкнул и заговорил:
- Вижу правду в глазах и словах твоих. А посему верю тебе, как крови и телу родному верю. И позвал тебя, Михаил Юрьевич, дабы совета спросить и в годину тяжкую к плечу близкому прислониться.
- Слабое, к сожалению, теперь плечо то...
- Зато ум сильный! - Иван резко вскочил и сжал собеседнику руки. Взглянул узкими глазами просветленно, даже задрожали веки: - Будь гостем моим! Ежели от угощения отказался - приказываю быть пиру в твою честь! А пред тем, как подготовят все, приглашаю в баню - смыть пыль дорожную…
Трапезную, стены которой были обиты кожами, а посреди стоял длинный стол, наполняли запахи чеснока и зеленого лука, к ним примешивались дымные ароматы печеной рыбы и жареной дичи.
Иван и Михал вошли бодрыми, раскрасневшимися, в одинаковых длиннополых вишневых кафтанах - только телами отличались на полвека.
В продолговатых мисах были наготовлены печеный кабан, осыпанный зеленью, жареные перепела в перцовой подливе, головы щук с натертой репой, уха с шафраном, заячьи почки в сметане с имбирем. Дубовые чаши наполнены наливками. В большом серебряном жбане над чашами и корцами ожидало красное рейнское вино. С него и начал Иван угощение.
- Прошу отведать - "Петерсимона", наилучшее лекарство от усталости и лиха! Голландский купец в Москву привозит.
Они стоя пригубили - и присели. Глинский отломил от хлебного ломтя краюху и долго молча жевал. Иван внимательно наблюдал за ним и пил.
- Ты молвил, князь, что хотел у меня, грешного, совета спросить. Понимаю, услышать желаешь, как дальше жить-управлять. Если не передумал, могу кое-что подсказать...
- Давай! - царь отставил чашу и сплел на груди свои длинные руки.
- Что ж, слушай. Только не обижайся, коль что не по душе придется...
- Говори!
- Стольный град твой - под пеплом. Народ - в голоде. А что у тебя на столе? - Лицо Глинского внезапно стало грозным. Царь смотрел на него спокойно и молчал. - Что?! Подобной роскоши я не видывал и у Максимилиана! Сделай первый шаг - отдай все это простолюду московскому, который сейчас лебеду ест с горелой человечиной!
- Отдам, - вдруг спокойно сказал Иван. - И что дальше?
- А дальше созывай всех - и голытьбу, и бояр, и дьяков - на восстановление столицы. И сам то дело возглавь, дабы народ видел.
- Возглавлю... - Царь придвинулся поближе к столу. - А затем?
- Затем вече собирай, собор готовь, как некогда славные предки делали, - и в глаза люду смотри!
Через два года на Красной площади перед отстроенным заново Кремлем не было где упасть шапке. На Большой собор съехались служники, пашные, сотские и десятники, дьяки и дьяконы, сторожники и наместники из всех городов и уделов.
Царь стоял на возвышении посреди Соборной площади и говорил звучно, возбужденно. Говорил о начале новой жизни для державы, о воровстве бояр и лихоимстве купцов, обещал положить тому конец - во имя справедливости и любви. А напоследок, осмотрев потрясенную толпу, обратился к митрополиту:
- Молю тебя, святой владыка: будь моим помощником в деле этом! Ты знаешь, что я остался без отца в четыре года. Родичи не заботились обо мне... Еще мальчишкой я сел на царский трон. Бояре же только кровь пили - мою и вашу... - Иван вздохнул и провел рукой над площадью. - Мздоимцы и продажные судьи, чем ответите вы за пролитые слезы и кровь?! - Он поднял голову к небу, затем медленно поклонился на все четыре стороны и проникновенно окончил: - Молю и тебя, народ Христов, о прощении моих грехов, ведь только один я в первую очередь винен перед Богом и вами за все совершенное на этой земле. Прости и позабудь зло и несправедливости, узри во мне своего судию и покровителя!
Толпа застонала, загудела, зашевелилась и начала волнами падать на колени - от царского возвышения до последних рядов, возможно, мало что и слышавших из промолвленного...