Сдается мне, что эти, которые платят за твою писанину, тебе от всей души позавидовали. Подумали, а потом взяли и послали по почте, в пакете без всякого письма, просто так, сотенную, целую сотенную, новехонькую, как говорится, с иголочки, прямо хрустит - на, подавись! И когда же случается это счастье? Как раз в канун Пейсаха! Совсем другое дело, не то что с теми твоими долларами из распрекрасной Америки, с которыми я вдоволь набегалась, пока дожила увидеть от них рубли. Счастье еще, что Шимшон-процентщик нам родня, чтоб ему повылазило, сколько он мне дурил голову. Я-то полагала, что за доллар дают два рубля с чем-то, но он в конце концов дал мне за них по два рубля без ничего - чтоб ему пусто было! В общем, взяла я ее, твою сотню то есть, и отправилась с ней на рынок, хочу разменять - а у кого? Как? Где? Подхожу к одному, к другому, к третьему, а они мне: "Ты, что ли, смеешься над нами, - говорят, - или что?" У одного аж слезы из глаз брызнули. "Э! - говорит он. - Кабы у меня была сотня, те-те-те, разве я б сейчас здесь был?" А другой, Мотл из Звенигородки, ты должен его помнить, такой нахал, настоящий звенигородец, вылез и давай шутить: я, дескать, должна ему сказать правду, сколько еще, дескать, таких сотенных зашито у меня в нижней юбке? Черт знает что такое! Представь себе, я вижу, что он мне крепко завидует! Все, весь город завидует моей сотне. Но мне-то какой от нее прок, от этой сотни, если уже канун Пейсаха, а разменять-то ее негде, а нужно и то, и то, и то? Мойше-Гершлу, бедняжке, я обещала новые сапожки еще к прошлому Пейсаху. Другим детям тоже нужно что-нибудь - а тут носись себе с этим грузом! Повезло еще, что я пользуюсь в местечке доверием, мне отпускают в кредит. "Бери, - говорят они мне, - бери, Шейна-Шейндл, сколько хочешь, мы, - говорят они, - тебе верим; ничего, твой Менахем-Мендл, не сглазить бы, - говорят они, - настоящий добытчик". Что ты на это скажешь? Ты теперь у них настоящий добытчик - мои бы горести на их голову! Спрашивается, где они были тогда, не нынче будь помянуто, когда ты валялся в той распрекрасной Америке, чтоб ей провалиться, а я надрывалась за гроши? Теперь они мне дают в кредит, дал бы Бог им понос с лихорадкой. Как говорит моя мама: "Когда Бог дает ложкой, люди дают плошкой…" Поэтому, дорогой мой супруг, у нас был Пейсах - всем бы нашим близким такой! Во-первых, было у нас всякого добра: что мацы, что яиц, что кур, что смальца, что хрена, что вина для четырех бокалов. Ты бы видел, как наш Мойше-Гершеле, чтоб он был здоров, провел для нас сейдер - ни одной мелочи не упустил, как взрослый! Слезы, которые мы обе пролили, я и мама, текли рекой. Маме вспомнилось, что ровно год назад мой папа, да покоится он в мире, сидел за пасхальным столом, чтобы всем врагам Израилевым так сидеть, но все лучше, чем покойный, как говорит моя мама: "В Писании сказано, - говорит она, - лучше живой на земле, чем мертвый в земле…" Хочешь ли знать, почему я плакала? Плакала я над своей несчастной долей, над своим горюшком, суждено мне жить покинутой, одной-одинешенькой с детьми, пока муж мой, бедненький, вечно скитается, блуждает из страны в страну, где днюет, там не ночует. Как говорит моя мама: "В Писании сказано, - говорит она, - есть у птицы гнездо, у скотины - стойло, у собаки - двор, только человек не найдет себе место покоя…" Она передает тебе, Мендл, привет от всей души и просит тебя: поскольку папа, да покоится он в мире, не оставил сына, только дочерей, то не затруднись читать кадиш. Будь здоров и заработай побольше денег, чтобы как можно скорее Бог избавил тебя от Варшавы, как избавил от злосчастной, проклятой Америки, чтоб ей сразу после Пейсаха сгореть так, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена
Шейна-Шейндл
Да, чуть не забыла! Как мы тут все в Касриловке перепугались в канун нынешнего Пейсаха! Может быть, помнишь Йокла, старшего сына Рувна, хозяина винного погреба? Он теперь сам хозяин винного погреба, то есть сам открыл винный погреб назло своему отцу, прямо напротив отцовского. Догадался он, Йокл то есть, в канун нынешнего Пейсаха поругаться со своим старшим сыном, которого зовут Копл, - скверный мальчишка! Ну что ж, коли ребенок плохо себя ведет, возьми, разложи его и всыпь так, чтоб чертям тошно стало! Нет. Догадался он, Йокл то есть, загнать его, Копла то есть, в погреб и запереть снаружи на ключ. Догадался он, Копл то есть, поднять такой крик и визг, будто его режут, аж в Варшаве слышно! Идет мимо крестьянская баба и слышит: живой человек визжит. Догадалась она, баба то есть, и ну бежать на рынок, да как заорет, дескать, евреи отловили где-то шейгеца и режут его на Пейсах! Ну что мне тебе рассказывать, Мендл, небеса разверзлись! Мужики, бабы и ихние дети заполнили рынок быстрей, чем скажешь "Шма Исроэл". А у евреев - стон стоит! Женщины на чердаках! Старики бросились к Йоклу: отпирай погреб. А тот и слышать ничего не хочет. "Чтоб его черт побрал, - говорит, - буду его гнобить до первого сейдера!" Просят его: "Разбойник! Открывай!" Поди поговори со стеной. Побежали к деду, Рувну то есть, тот говорит сыну, Йоклу то есть: "Отпори, Йойлик, погреб и выпусти ребенка!" Тут вмешивается невестка, жена Йойлика, Этл-Бейла: "Что вы вмешиваетесь, ребенок не ваш, а Йойлика?" Он, Рувн то есть, не отвечает ей ни слова и снова обращается к сыну, к Йойлику то есть: "Говорю тебе еще раз, грубиян, отпирай погреб и выпускай ребенка! Ты что, не видишь, сейчас из-за тебя погром будет?.." Только услышав милое слово "погром", он, Йойлик то есть, испугался, отпер подвал и выпустил свое сокровище - и стало тихо. Дурные, пустые, черные сны на их голову - эдакая семейка!
(№ 93, 06.05.1913)
5. Менахем-Мендл из Варшавы - своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку.
Письмо четвертое
Пер. В. Дымшиц
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, - аминь!