- Тут вот какое дело, товарищи… Ваш дорогой председатель, Федор Лукич, и ваше уважаемое правление… - Дмитрий Егорович широким жестом распахнулся на крыльцо сельсовета, где стоял сам Калмогоров и вся его родня. - …так вот, товарищи, они поручили мне, как представителю района, за ваш героический труд для фронта, для победы и в честь приближающегося дня Первое мая… да и пасха вон через три дня… - Народ засмеялся. - Одним словом, товарищи, мне поручено раздать вам муки. Пельмешки чтоб там, пироги на праздник! - Народ радостно загалдел. - Вот тут в двух мешках двести с небольшим килограмм. Мы их сейчас и поделим поровну на всех… Марья Семеновна, как у вас?
Седенькая старушка-учительница, раскрасневшаяся и гордая от порученной ей миссии, оторвалась от подсчетов, воскликнула:
- По полтора килограмма выходит на человека, Дмитрий Егорович! - и добавила с отчаянной хитрецой - Если не считать сельсовета…
- Ну вот и отлично! А сельсовет считать не будем. Чего его считать, если он - дарит? Иван Зино-виеч, открывай борт, весы подавай. Подходите, товарищи! Да хорошенько помните своего дорогого председателя, Федора Лукича! А ты, Федор Лукич, всегда поручай мне такое приятное дело. Вон на посевную скоро приеду - готовь еще мешка три! Все раздам!
Народ хохотал. На крыльце сельсовета трещал, перилы выворачивал красный, как рак, Калмогоров.
Через неделю Калмогоров приехал в город, пришел куда следует и сам решительно "арестовался".
Липовый сельсовет был разогнан. Колхозники выбрали новый. Правильный, свой. Дмитрия Егоровича "за геройство" шарахнули строгачем, но на работе, подумав, оставили.
Бывали в районе и другие случаи…
Еще раньше, месяца за полтора до посевной, в конце марта, проверял Дмитрий Егорович в одном колхозе с местной агрономшей семенную пшеницу. И что-то в поведении этой агрономши и другой женщины - кладовщицы, крутящейся тут же, показалось подозрительным ему. Суетятся обе, из рук все роняют, кладовщица красная, агрономша наоборот - белая. Что за черт! Между делом послал за председателем - прибежал раздетым, без шапки, Никонов, такой же старик, как и Дмитрий Егорович. Перевешали зерно - нехватка ста с лишним килограмм. Агрономша в слезы, кладовщица за ней.
- Поделили, мерзавки?! - подступился к ним Дмитрий Егорович.
Никонов вдруг взмолился.
- Егорыч! Не виноватые оне. Я взял.
- Ты-ы?!
- Я, - опустил седую голову Никонов.
- Да ты… ты… мать-перемать! Где зерно?!
- Смолол… Зимой еще… И продал.
Дмитрий Егорович задохнулся на миг, покрутил головой, приходя в себя.
- Петя, не шути… мы ведь с тобой вместе…
- Правда, - тихо, но твердо сказал Никонов.
У Дмитрия Егоровича сузились глаза.
- Та-ак… Значит, ты, гад, подумал, мол, воевали, вместе под смертью ходили - он меня выручит, покроет в случае чего… Так?.. Отвечай!
Никонов молчал.
- А ну собирайся иди, сволочь! - И Дмитрий Егорович, как заразу какую, обошел Никонова, выскочил из склада в пасмурную улочку деревеньки и заметался возле полуторки.
От раскапоченного мотора поднял голову Иван Зиновиевич, с удивлением, растерянно смотрел, как Никонов мучительно пронес мимо красные, полные слез, моргающие глаза - точно не хотел, не мог пролить их при нем - и дальше сгорбился и шел, сдер-гивая слезы, сморкаясь. Мокрая жирная улочка по-степенно задиралась боком, но Никонов не замечал этого, не осторожнил шаг - шел, как во сне, как-то раздумчиво и обреченно елозил, откидывал назад сапогами, точно медлил до поры, не выбирался на обочину к своей избенке, где на завалинку - теперешней участью его - уже опадала старуха-жена, с будто проткнутым - немым, без воздуха - криком… Иван Зиновиевич поспешно спросил, что случилось…
- Заводи машину! Вот чего случилось! - заорал на него Дмитрий Егорович.
Внимательно, долгим взглядом посмотрел на бегающего начальника шофер. Но промолчал. Опустил капот, пошел за рукояткой, крутанул ею в передке полуторки. Мотор тряхнулся, равномерно задрожал.
Тут подходит к Дмитрию Егоровичу какая-то сгорбленная старушонка, кланяется в пояс и протягивает небольшой мешочек. Что еще такое! Дмитрий Егорович взял. Зерно. Пшеница. А старуха уже костыляет от него. Баба какая-то, тоже с мешочком. Старик. Еще баба. И все суют ему мешочки, наволочки с зерном, в руки или на землю прямо кладут, к сапогам. Молодуха. Лицо одутлое, землистое. Положила мешочек, "извиняйте" сказала, повела в сторону тоскливые глаза, и сама за ними повелась… Медленно протаскивались эти люди, впечатываясь в память и в то же время смазанно и быстро, и ошарашенный Дмитрий Егорович только рот раскрывал, не успевая ничего спросить, выяснить. А люди клали и клали мешочки… Как жизни свои складывали к его испуганным, пятящимся ногам…
И стыд, и внезапный, неосознанный еще и оттого непереносимый вдвойне, задохнулся, заворочался вместе с сердцем, булыжником затолкался в груди. Господи, да что же это!.. Лет семи парнишка протягивает мешочек - из завернутого рукава взрослой телогрейки ручонка как сизая дряблая ветка… Лицо Дмитрия Егоровича перекосило, правый глаз, вытаращился, стал вспыхивать стекленеющей жутью, болью…
- Стой! - Дмитрий Егорович схватил парнишку за плечи. Задыхаясь, отворачивая в сторону страшное свое лицо, быстро, лихорадочно спрашивал: - Кто… кто-кто-кто-тебя-послал? Сынок? Кто?
- Мамка.
- А где? откуда зерно?.. Говори, не бойся. Ну! - легонько встряхнул - голова парнишки в кепке как скуластый подсолнух мотнулась.
- Дали… в правлении…
- Когда?!
- Вчерась, - прошептал парнишка.
Стеснилось снова в груди, задавило. "Да ведь голод в деревне. Повальный голод! Как же теперь…"
Поникше, виновато стоял парнишка, не решаясь уйти.
Вдруг Дмитрий Егорович стал совать ему мешочек. Обратно.
- На, на! Не бойся, сынок, бери! Домой скорей. И смолоть, смолоть! Сегодня же! Слышишь? И всем скажи!.. Давай, дуй!
Парнишка вяло побежал, как подбитая птица замахивая рукавом и полой телогрейки. И Дмитрий Егорович, не в силах оторвать от него глаза, давясь слезами, странно как-то - неуверенно и отрывисто - подергивал, помахивал ему рукой. Как крестил его, крестил: сынок… я… я… я все для тебя… я… сынок!..
Медленно, словно только б не стоять на месте, полуторка отъезжала от деревни. Отработав так в неуверенности километра два, остановилась совсем.
Перед мертвым полем в серых снеговых проплешинах, как посланцы голода с пустыми корзинами, сбились в кучу, растерялись тополя. Позади, взятая на небо, отрешенно, тихо бредила деревня…
В голове красно кололо, вспыхивало. Знобясь, Дмитрий Егорович придавленно сидел перед мотающимся "дворником", и работающий вхолостую мотор вытряхивал в истерзанное сознание ждущие чего-то, раскидистые, ни за что не зацепливые мысли…
- Егорыч, может в Киселево? - осторожно подсказал Иван Зиновиевич.
Дмитрий Егорович поднял голову, перевел дух.
- Да, да, Зиновиеч, давай в Киселево. Там поймут. Иванов - человек. Давай, родной, побыстрей, давай…
Иван Зиновиевич с места рванул машину.
Часа через два примчали мешок пшеницы, сбросили его на крыльцо склада, развернулись и уехали.
7
Даже снаружи этот вокзал не казался таким огромным, каким был внутри. Словно осадив для разбега глубоко назад, он стремительно взбегал по широкой каменной лестнице на второй, открытый этаж и тянулся к высоченным окнам, к свету. Внизу же, придавленным и остановленным, наконец, табором - люди. Но табору без движения, без дороги - не жизнь, и вот стоит, топчется на месте, сидит, лежит на длинных деревянных диванах - осоловевший, измученный. Гул голосов серый, разреженный, как пар.
- Митя, не отставай! Держись за меня! - понукала разинувшего рот Митьку Катя. Людской поток, вынесший их из подземного туннеля, растекался по всему вокзалу. Люди облегченно скидывали с плеч, ставили на пол вещи, но сразу как-то растерянно застывали. Точно на обширное, незнакомое болото вышли - и завязли: куда дальше? куда?..
- Митя, держись, я тебе сказала! - Катя с вещами упорно проталкивалась к кассам, которые сразу заприметила, как только вышли из туннеля. "Сперва - билеты, а уж потом - разглядывать все", - рассудительно думала она.
Растянутая вдоль касс толпа не билась, не сражалась, как в Рубцовке, но как-то вежливо и долговременно давилась. Касс много. А в какую? Да и где тут крайнего-то искать?..
- Катя, Катя, сюды! - возле одной из касс подпрыгивала рука и голова Панкрата Никитича. - Сюды, Катя!
Катя помахала в ответ. Нашли Меланью Федо-сеевну, и та встретила их удовлетворенными словами:
- Вона! - кивнула она на супруга, потерянно как-то выглядывающего из очереди. - Настрополи-ла - и, почитай, первый в очереди стоиг. А то б вышагивал опять… Давай вешшички-то да к нему ступай. А то - выглядывает.
Но напрасно Панкрат Никитич сломя голову бежал по туннелю к кассам - поезд Новосибирск - Харьков ушел два часа назад, а на проходящие - билеты не компостировали. Мест не было. Даже в общие вагоны. Вот тебе, бабка, и Юрьев день!