Штрок знал в городе всех, и все его знали, начиная с самых верхов. Литературную свою деятельность он начал еще при моряке-градоначальнике Зеленом, одном из величайших ругателей на морях и на суше (а какой это милый юноша в "Палладе" у Гончарова, где он, еще "мичман З.", вечно поет и хохочет и ест виноград с кожурой, "чтобы больше казалось"!). Некий заграничный профессор Рудольф Фальб тогда предсказал близкий конец мира; Штрок ответил ему научной брошюрой, где доказывал, что беспокоиться не о чем: все равно, будет одно из двух - или земля когда-нибудь остынет, или упадет на солнце. По этому случаю он и познакомился с градоначальником лично: Зеленой послал за ним околоточного, и сцена, которая тогда во дворце произошла, действительно навсегда останется покрыта мраком забвения. Зато с околоточным, по пути во дворец и оттуда в участок, он подружился, а тот околоточный теперь уже давно сделался приставом, и теперь у всей полиции Штрок числился своим человеком и бардом ее сыскных подвигов. Знали его и просто горожане, по летучей репутации, хотя печатался он, конечно, без подписи. Знали и "низы": бывало, что через три дня после выхода сенсационного номера приваливала в контору целая делегация с Пересыпи:
- Нам, будьте добрые, барышня, тую газету, где господин Штрок отписали за кражу на Собачьей площадке.
Мы его дразнили, что он "свои преступления" сочиняет по копеечным романам, ходким тогда в простонародье со времен дела Дрейфуса, но он гордо отвечал:
- Я чтоб делал свои преступления по ихним романам? Это они сочиняют романы по моим преступлениям!
- Штрок, - сказал я, подавая ему открытку со злой женою и страдальцем-мужем, - скоро будет у вас в хронике покушение на убийство молодого фельетониста, подававшего надежды.
Он прочитал, покрутил открытку в руке и вдруг сказал мне:
- Идите сюда; я давно хотел с вами вот об этом поговорить.
Мы вышли в пустую комнату.
- Вы напрасно это затеяли, - начал он, - лучше было не трогать эту шулерскую компанию.
- Штрок! - ответствовал я, выпячивая грудь, - за кого вы меня принимаете? "Я тверда, не боюсь ни ножа, ни огня".
- Да никто вас не тронет, ерунда, дело не в этом. А просто - незачем задевать своих собственных друзей.
- Каких друзей? что вы плетете, коллега?
- Штрок не плетет, а знает. Давно вы не были у Фанкони?
- Вообще в таких шикарных местах не бываю.
- А вы возьмите аванс в конторе и сходите. Вечерком, часов в десять. Увидите всю эту компанию, за отдельным столом. На первом месте, душа общества, обязательно восседает ваш приятель Сережа Мильгром.
XII
АРСЕНАЛ НА МОЛДАВАНКЕ
Я зазвал к себе Сережу и устроил ему без всяких церемоний жесточайший допрос. Он сначала сделал наивные глаза и спросил:
- А в чем дело? Почему нельзя обыграть богатого типа? И почему не все равно, как его обыграешь?
- Вы метафизику бросьте. Я вас спрашиваю: работаете вы с этой компанией или нет?
- Надо правду сказать?
- Всю!
- Так вот: я, пока что, больше присматриваюсь. Раза три уже дулся в банчок в одном таком доме, но мне так везло, что незачем было звать рыжего на помощь.
- К чему присматриваетесь?
- До хлопцев присматриваюсь и до техники. Хлопцы обворожительные, Маруся бы каждого мигом забрала в "пассажиры", на тебе даровой билет с пересадкой; только я их до Маруси не подпущу. А техника зато - палеолитическая. Курс четырех классов прогимназии. Я куды ловчее. Смотрите!
Он сунул руку мне за пазуху и оттуда, двумя пальчиками, за кончик, извлек червонную даму; а у меня и колоды во всем доме не было.
- Сережа, - сказал я, сдерживая бешенство и тревогу, - дайте мне сейчас же честное слово, что вы бросите и эту компанию, и все это дело. Вы уже попали к репортерам на зубок; чего вы хотите? осрамить отца и маму на всю Одессу? мало у них горя без вас?
Он смотрел на меня пристально.
- Эк вы волнуетесь, - оказал он с искренним удивлением; ясно было, что он взаправду не видит, из-за чего тут горячиться. - Ладно, отошьюсь; жаль огорчать хорошую мужчину, хоть это вы и действуете против свободы личности, а потому реакционно. Отшился, баста; борода Аллаха и прочее. И насчет предков вы правы: нехай отдохнут от семейных удовольствий.
Я ему поверил, он в таких случаях, дав обещание, кажется, не врал; и после мне коллега Штрок тоже подтвердил, что Сережа "отшился". Месяца два у меня еще ныло внутри тяжелое чувство; но я его крепко любил, и скоро все стерлось.
* * *
А Марко, действительно, после того случая с сосисками у Брунса, перевелся на кошерное питание.
Началось это косвенно с того, что меня пригласили на тайное совещание об устройстве самообороны. Это было перед Пасхой; если я верно еще помню последовательность событий - но не ручаюсь, - то через полгода после несчастия с Ликой. Адрес мне дали незнакомый, на Молдаванке или где-то неподалеку. Оказалось помещение вроде конторы, но без дощечки на дверях; принимал нас молодой человек лет 28-ми, симпатичной внешности, с черной бородкой; Самойло Козодой, которого я там застал, называл его "Генрих", а другие никак не называли - по-видимому, и не знали его лично. Собралось человек шесть молодежи, большинство студенты. "Генрих" принес чайник, стаканы, печенье, оказал:
- Если что понадобится, я к вашим услугам, - и ушел в другую комнату, и никто его не удерживал.
Мы там решили объявить себя комитетом, собрать массу денег и вооружить массу народу. Говорили, главным образом, двое из студентов: один - большой видно философ, со множеством заграничных терминов в каждой фразе; зато другой, напротив, реального и даже немного циничного оклада, с резкими еврейскими интонациями, удивительно как-то подходившими к его ходу мысли.
- Не могу, - излагал философ, - никак не могу отрешиться от некоторого скепсиса пред этой концепцией: наша еврейская масса в роли субъекта охраны.
- Вы боитесь, что разбегутся? - Ну, а если разбегутся, так что? Накладут им? И пускай накладут: это их проучит, на следующий раз храбрее будут.
- Но не рациональнее ли было бы, - настаивал первый, - утилизировать элементы более революционные: поручить эту функцию, например, сознательному пролетариату?
- Вот как? - отвечал второй. - Мы за каждый "бульдог" должны заплатить три рубля шестьдесят, и я еще не вижу, где мы достанем три шестьдесят; а потом дадим эту штуку вашим сознательным, и спрашивается большой вопрос, в кого они будут палить?
- Это совершенно необоснованная одиозная инсинуация!
- Может быть; но чтобы на мои деньги подстреливали моих же - извините, поищите себе другого сумасшедшего.
Самойло, все время молчавший, вдруг сказал (я чуть ли не в первый раз тогда услышал его голос):
- Сюда пригласили, кроме нас, еще двоих, которые "состоят в партии", но они не пришли.
- Им квартира не нравится, - объяснил кто-то, понизив голос и оглядываясь на закрытую дверь второй комнаты.
- Ага! - подхватил циник. - Ясно: для них квартира важнее, чем еврейские бебехи; а нам нужны такие, для которых те бебехи важнее, чем эта квартира!
Мне из самолюбия неловко было спросить, чем плоха квартира; остальные, по-видимому, знали, и я тоже сделал осведомленное лицо. Большинство высказалось за точку зрения циника; мы приняли какие-то решения, вызвали Генриха попрощаться и разошлись. Самойло жил в моей стороне города, мы пошли вместе по безлюдным полуночным улицам.
- Что это за Генрих? - спросил я.
Он даже удивился, что я Генриха не знаю. Оказалось, это был местный уполномоченный хитрого столичного жандарма Зубатова, который тогда устраивал (об этом слышал, конечно, и я) легальные рабочие союзы "без политики", с короткой инструкцией: против хозяев бастовать - пожалуйста, а государственный строй - дело государево, не вмешивайтесь.
- Гм, - сказал я, - в самом деле, неудобная штаб-квартира.