Этот спор запомнился особенно ярко, потому что перед сном Лера впервые не ругала Алексея. Лежала, глядя в темный потолок, слушала, как в гостиной часы отбивают четверти, и думала. Нет, она и тогда не соглашалась с Алексеем, но ей уже не хотелось сердиться, а хотелось спорить. И она сочиняла этот спор, придумывала аргументы, предугадывала его ответы и все время видела его глаза. Синие, которые среди спора вдруг могли потемнеть, стать серыми, растратить теплоту и приобрести холод. Нет, она непременно, непременно, завтра же…
Но на другой день юнкера не пришли: они пришли через неделю попрощаться перед отправкой на фронт. Алексей вдруг объявился в ноябре семнадцатого, а Кирилла она больше так и не видела и не знала… Нет, знала, зачем лукавить? Знала: ей все рассказали, когда она вернулась в дивизию после тифа. Это Алексей так никогда и не узнал, что она знала все…
…Шел девятьсот девятнадцатый. Деникин жестоко и упорно рвался к Москве, и дивизия Алексея никак не могла выйти из боев, пополниться, вооружиться. В последней схватке повезло: потеснили противника, взяли семнадцать офицеров из ударного офицерского полка. Ввиду чрезвычайного положения на фронте пленных решено было отдать под трибунал. Судили их уже ночью, исполнение приговора отложили до утра; белых заперли и сарае, а когда все утихло, туда вошел начдив. Вошел один и остановился под горящей "летучей мышью" перед семнадцатью смертниками, уже раздетыми до белья. И тихо сказал, помолчав:
- Здравствуй, Кирилл.
Кирилл вскочил с соломы, на которой лежали шестнадцать: семнадцатый безостановочно вышагивал взад и вперед по сараю.
- Господа, позвольте рекомендовать моего друга. Вместе учились в юнкерском, вместе, что важнее, два года кормили вшей в окопах. Стало быть, ты - начальник дивизии? Поздравляю, блестящая карьера: из поручиков в красные генералы. А что же Лера?
- Лера в тифозном госпитале. Кризис, кажется, миновал.
- Слава богу. А ты, следовательно, целеустремленно служишь телу, а не душе? - Кирилл нервно рассмеялся. - Помню наши споры, помню. Умри, господь, ты не придумаешь ничего прекраснее и смешнее русской интеллигенции…
- Извини, Кирилл, я должен кое-что разъяснить. Надеюсь, что буду правильно понят, господа. Ревтрибунал приговорил всех к смертной казни. Это первое.
Безостановочно шагавший немолодой человек остановился перед Алексеем. Коротко кивнул:
- Полковник Щербина. Полагаю, что второго нам уже не потребуется.
- К сожалению, второе существует, полковник. Моя дивизия полмесяца не может выйти из боя. Мамонтов разгромил наши тылы, у меня осталось по три патрона на винтовку. - Алексей замолчал. Сердце стучало с непривычной частотой, он собирался с духом, и все ждали, и тишина стояла такая, что слышен был писк мышей в соломе. - Вы - офицеры, господа, надеюсь, вы оценили мое положение.
Он умолк, и снова стало слышно, как деловито снуют мыши. Им, мышам, не было дела до гражданской войны.
- И что же? Нас повесят?
- В Красной Армии нет подобной казни.
- Утопят? - усмехнулся полковник. - Живыми в землю?
- Трибунал выделил ровно семнадцать патронов. Семнадцать: по одному на каждого. Следовательно, обычной процедуры расстрела быть не может.
На мгновение замерло все: человеческое дыхание, шуршание соломы, писк мышей, сам воздух. Замерли светила на небе и вращение земли, замерли птицы и звери, ветер и вода, замерли человеческие сердца, и само время тоже замерло. И взорвалось вдруг, разом:
- Палачи! Убийцы!..
Безусый мальчик корчился на соломе, дугой выгибая юношескую спину. Рвал на груди нательную рубаху и кричал, кричал… Как он кричал…
- Звери! Звери! Звери!..
- Прекратите, прапорщик. Вы знали, на что шли, когда записывались в наш полк, - негромко сказал полковник, и юноша тотчас умолк, по-прежнему конвульсивно изгибаясь на соломе. - Придержите его, господа, он же язык прикусит. - Помолчал, усмехнулся, покрутил седой, коротко стриженной головой. - Вы не находите, что это… Это похоже на убийство, гражданин красный генерал.
- Я приказал отобрать самых… - начдив запнулся, - метких стрелков. Это единственное, что я могу для вас сделать. - Он расстегнул кобуру, достал наган, перехватив за ствол, протянул:
- В барабане два патрона, больше нет ни одного во всей дивизии. Возьми, Кирилл. Второй разыграете по жребию или отдадите мальчику.
Руки Кирилла дрожали; он никак не мог унять дрожь, поэтому заложил их за спину. Сказал надменно и как-то оскорбительно громко:
- Благодарю. Оставьте себе, чтобы было чем застрелиться, если проснется совесть.
- Стыдно! - резко одернул полковник. - Нам вручают свою жизнь, веря, что мы - русские офицеры. Примите мою благодарность, поручик, и спрячьте оружие. Мы все умрем общей смертью, - он помолчал, глядя, как судорожно, не попадая, красный начдив заталкивает револьвер в кобуру. - Ваш порыв дает мне право обратиться с двумя просьбами. Первая касается процедуры.
- Процедуры? - машинально переспросил Алексей.
- Пожалуйста, распорядитесь, чтобы нас расстреливали по одному, а не на глазах друг у друга. Пусть берут по очереди из сарая, это ведь не очень затянет…
- Я уже распорядился об этом.
- Искренне благодарю. И второе. Вы не будете присутствовать при расстреле, поручик. Я старше вас возрастом и чином, и я приказываю вам.
- Слушаюсь, господин полковник, - звякнув шпорами, сдавленно произнес начдив.
- Мы будем петь, господа! - громко сказал полковник. - Мы будем орать во все глотки, ясно? Прощайте, поручик, и ступайте: смертники имеют право остаться наедине с собой и с богом.
Алексей низко поклонился, отдал честь и вышел. А потом сидел в полутемной хате, обхватив голову руками. Светало…
- "Сижу за решеткой в темнице сырой вскормленный в неволе орел молодой…" - в рассветной тишине начал вдруг сильный голос, и Алексей узнал Кирилла и закачался, скрипя зубами. А подхваченная мужскими голосами песня звенела над селом, врываясь в тесную избу начдива. А он, слушая ее, слышал, как уменьшались голоса, как слабела песня, которую орали сейчас во все офицерские глотки…
- "…туда, где гуляет лишь ветер да я…"
Завел один голос и смолк, оборванный выстрелом. Единственным выстрелом, который расслышал начдив в ту сумасшедшую ночь. А, расслышав, сорвался с лавки, бросился к дверям, распахнул их и уткнулся в кожаную куртку комиссара.
- Не пущу, - сказал комиссар. - Не знаю, кто из нас до мировой революции доживет, но если тот, кто доживет, вот о таком позабудет - мы из могил встанем. Все встанем. И так скажем: ты что, гад, запамятовал, сколько русская кровь важит?!
- Алексей никому и никогда не рассказывал об этой ночи, - как-то призналась мне баба Лера. - Я тогда через месяц вернулась из лазарета и увидела, что мой муж в двадцать три года стал совершенно седым…
Какая восторженная романтика бушевала в ее невесомом теле. Как неистово жаждала она еще ярче, еще яростнее раскрасить алую юность свою. Может быть, все они были именно такими, но неистовость их затушили в свинцовые времена, и только Калерии Вологодовой удалось пронести ее сквозь всю жизнь, чтобы передать внукам негасимый факел великой революции.
- У каждого времени свой ритм. - Лицо бабы Леры вдохновенно горит в пламени пионерского костра. - И очень важно не забывать эти ритмы, если хочешь не просто знать, но и понимать биографию Отечества твоего. Ну, все, дружно: "Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон…"
Баба Лера дирижирует на пионерском слете полвека спустя, гордо откинув седую голову, а правнуки - поют. В ритмах гражданской войны, что шрамами врезались в сердце… "Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой", - вместе с пионерами поет она, но - кто знает! - может быть, в душе ее и в эти минуты - "Мы вольные птицы: пора, брат, пора!..". Может быть: гражданская война длится ровно столько, сколько живут пережившие ее поколения.
По сонному обмякшему лицу Калерии Викентьевны медленно сползали слезы. Появлялись в уголках глаз, скатывались к морщинам и уж по ним неспешно текли, пока не срывались в сухой лишайник; баба Лера спала, и слезы никого не оплакивали, а всех жалели. Всех разом и всех с одинаковой горечью, потому что в сердце ее жила только боль и ни единого зернышка зла. И, вероятно, поэтому из тумана, что густо клубился вокруг, неспешно вышел старичок и присел рядом. Баба Лера, не открывая глаз, знала, что он сидит рядом, и еще знала, что это - бог. И спросила вдруг от чистого сердца:
- Устал?
- Устал, - он вздохнул. - Гордыня мир обуяла. Вчера еще говорили: "Это мое, а то мое тож". А сегодня каждый мнит себя правым и кричит: "Мы - истина!", а того не понимают, что у лжи есть хозяин, а у истины - нет.
Кого-то напоминал ей этот, заросший по клочковатые брови, старик с глубоко запавшими ясными и пристальными глазами. Его взгляд предполагал глас, а не голос, но старичок говорил тихо, страдая, и сердце Калерии Викентьевны болело от его страдания.
- Трудно тебе, - сказала она. - Ты мстишь, господи, и тебе очень трудно.
- Нет, - он медленно покачал седой кудлатой головой. - Душу положи за други своя - вот и все, чего хочу я. Отдавать надо, вот и вся премудрость мира сего. Отдавать себя и богатства свои, отдавать силу свою и нежность свою, отдавать все, а чтобы отдавать все, надо любить всех, а чтобы любить всех, надо прощать всех, а чтобы прощать всех, надо выжечь гордыню в душе своей…
- Лев Николаевич?!. - ахнула Калерия Викентьевна. - Лев Николаевич, это вы?