И вот теперь, субботним утром, Уильям сказал:
- Пол, иди сюда, давай просмотрим мои письма, а все цветы и птицы будут твои.
Миссис Морел сделала всю субботнюю работу в пятницу, потому что сегодня был его последний свободный день. Сейчас она стряпала его любимый рисовый пирог, пусть возьмет с собой. А он едва ли понимал, как ей тяжко.
Он взял из стопки первое письмо. Было оно розовато-лиловое с багровым и зеленым чертополохом. Уильям понюхал страничку.
- Приятно пахнет. Чуешь?
И он ткнул листок под нос брату.
- Гм! - Пол принюхался. - Как он называется? Мам, понюхай.
Мать нагнулась точеным носиком к самому листку.
- Не желаю я нюхать их чепуху, - сказала она, фыркнув.
- Отец этой девушки богат, как Крез, - сказал Уильям. - Он чем только не владеет. Она зовет меня Лафайет, потому что я знаю французский. "Вот увидишь, я тебя простила…" Это она, видите ли, меня простила. "Сегодня утром я рассказала про тебя маме, и она будет очень рада, если в воскресенье ты придешь к чаю, только ей надо получить и согласие папы. Я искренне надеюсь, что он согласится. Я дам тебе знать, как порешится. Но если ты…"
- "Дам тебе знать" что? - перебила его миссис Морел.
- Как порешится… ох, да!
- "Порешится"! - насмешливо повторила миссис Морел. - Я думала, она такая образованная особа.
Уильяму стало неловко, он отбросил письмо, дал только Полу уголок с чертополохом. И опять стал читать куски из писем, и одни забавляли мать, а другие огорчали, и ей становилось тревожно за сына.
- Мальчик мой, - сказала она, - эти девушки очень умны. Они понимают, что стоит только потешить твое самолюбие, и ты припадешь к ним точно пес, которого чешут за ухом.
- Ну, когда-нибудь им надоест чесать, - отвечал Уильям. - А как перестанут, я пущусь наутек.
- Но рано или поздно у тебя на шее окажется веревка, и ты не сумеешь вырваться, - возразила мать.
- Со мной это не пройдет! Я им не дамся, мать, пусть не тешат себя надеждой.
- Это ты тешишь себя надеждой, - негромко сказала она.
Скоро в очаге уже громоздилась куча бесформенных черных хлопьев - все, что осталось от пачки надушенных писем, только Пол сохранил десятка четыре хорошеньких картинок - уголки почтовой бумаги с ласточками, незабудками, веточками плюща. И Уильям укатил в Лондон начинать новую жизнь.
4. Юные годы Пола
Пол становился похож сложением на мать, - такой же хрупкий и сравнительно небольшого роста. Светлые волосы его стали сперва рыжеватыми, потом каштановыми. Был он бледный, тихий, сероглазый - и глаза пытливые, будто вслушиваются, а уголки пухлой нижней губы слегка опущены.
Обычно он казался старше своих лет. И был очень чуток к настроению окружающих, особенно матери. Он чувствовал, когда она встревожена, и тоже не находил покоя. Душой он, казалось, всегда прислушивался к ней.
С годами он становился крепче. Между ним и Уильямом была слишком большая разница в возрасте, чтобы старший брат принял его в компанию. И оттого сперва Пол почти всецело был под началом Энни. Она же была озорнее всякого мальчишки, недаром мать называла ее "сорванец-удалец". Но она горячо любила младшего брата. И Пол ходил за ней по пятам, делил ее игры. Она носилась как бешеная с другими озорными девчонками Низинного. И всегда рядом несся Пол, радуясь ее радостями, ведь сам по себе он в ребячьих забавах еще не участвовал. Был он тих и незаметен. Но сестра его обожала. Казалось, он всегда охотно ей подчинялся и во всем подражал.
Была у Энни большая кукла, которой она ужасно гордилась, хотя и не слишком ее любила. И вот как-то она уложила куклу спать на диване, накрыла ее салфеткой со спинки дивана. И забыла про нее. Меж тем Полу было ведено упражняться в прыжках с валика дивана. Он прыгнул - и угодил в лицо спрятанной куклы. Энни кинулась к кукле, горестно ахнула и села, принялась оплакивать ее точно покойницу. Пол замер.
- Что же ты не сказала, что она здесь, что же ты не сказала, - опять и опять повторял он. И, пока Энни оплакивала куклу, он сидел несчастный, не зная, как помочь горю. Горе Энни оказалось недолговечным. Она простила братишку - ведь он так расстроился. Но дня через два он ее ошеломил.
- Давай принесем Арабеллу в жертву, - сказал он. - Давай сожжем ее.
Такая затея ужаснула девочку, но и соблазнила. Интересно, как Пол совершит жертвоприношение. Он сложил из кирпичей алтарь, вытащил из тела куклы немного стружек, положил в продавленное лицо кусочки воска, налил немного керосину и все это поджег. С каким-то недобрым удовлетворением он следил, как растопленный воск, будто капли пота, скатывался с покалеченного лба Арабеллы в огонь. Смотрел, как горит большая дурацкая кукла, и молча радовался. Под конец он поворошил палкой золу, выудил почерневшие руки и ноги и раздолбил их камнями.
- Миссис Арабелла принесена в жертву, - сказал он. - И я рад, что от нее ничего не осталось.
Энни внутренне содрогнулась, но сказать ничего не смогла. Похоже, он так возненавидел куклу, оттого что сломал ее.
Все дети, особенно Пол, были заодно с матерью и до странности враждебны к отцу. Морел по-прежнему пил и буянил. Бывали у него полосы, иногда они длились месяцами, когда он превращал жизнь семьи в сущее мученье. Полу никогда не забыть, как однажды в понедельник он пришел вечером домой из детского общества трезвенников и застал мать с подбитым глазом, отец, расставив ноги и опустив голову, стоял на каминном коврике, а Уильям, который только что вернулся с работы, мерил его свирепым взглядом. Когда вошли младшие дети, в комнате было тихо, но никто из взрослых даже не обернулся.
Уильям был весь белый, даже губы побелели, и кулаки сжаты. Дети тоже сразу притихли, глядя по-детски яростно, с ненавистью, и тогда Уильям сказал:
- Трус ты. Когда я дома, ты такого не смеешь.
Но Морел совсем рассвирепел. Круто повернулся к сыну. Уильям был выше, но отец крепче и вне себя от бешенства.
- Не смею? - заорал он. - Не смею? Вякни еще слово, парень, - измолочу. Вот увидишь.
Морел чуть присел, будто зверь перед прыжком, выставил кулак. Уильям побледнел от ярости.
- Измолотишь? - негромко, с угрозой сказал он. - Считай, это будет в последний раз.
Морел, пригнувшись, приседая, подскочил ближе, замахнулся. Уильям выставил кулаки. Синие глаза блеснули почти весело. Он впился взглядом в отца. Еще слово - и начнется драка. Пол надеялся, этого не миновать. Все трое детей, побледнев, замерли на диване.
- Стойте, вы, оба! - резко крикнула миссис Морел. - На сегодня хватит. А ты, - прибавила она, обращаясь к мужу, - посмотри на твоих детей.
Морел взглянул на диван.
- Сама на них смотри, злобная сучка! - глумливо произнес он. - Я-то чего такое им сделал, а? Только они в тебя, ты их обучила своим штучкам да пакостям, ты, ты.
Жена не стала ему отвечать. Наступило молчание. Немного погодя Морел швырнул башмаки под стол и пошел спать.
- Почему ты не дала мне с ним схватиться? - спросил Уильям, когда отец ушел наверх. - Я бы запросто его отколотил.
- Куда ж это годится… родного отца, - ответила миссис Морел.
- Отца! - повторил Уильям. - Отец называется!
- Что ж, отец и есть… так что…
- Но почему ты не дала мне с ним разделаться? Я бы мог запросто.
- Не выдумывай! - воскликнула она. - До этого еще не дошло.
- Нет, - сказал Уильям. - Дошло кой до чего похуже. Погляди на себя. Ну почему ты не дала мне его проучить?
- Потому что я этого не вынесу, и выкинь это из головы, - поспешно воскликнула она.
И дети пошли спать в горести.
В пору, когда Уильям становился взрослым, семья переехала из Низинного в дом на уступе горы, откуда открывался вид на долину, что раскинулась внизу, точно раковина моллюска. У дома рос гигантский старый ясень. Дома сотрясались под порывами западного ветра, налетающего из Дербишира, и ясень громко скрипел. Морелу это было по душе.
- Чисто музыка, - говорил он. - Под нее здорово спится.
Но Пол, и Артур, и Энни терпеть не могли этот скрип. Полу в нем чудилось что-то дьявольское. Зимой того года, когда они поселились в новом доме, отец стал просто невыносим. Дети обычно играли на улице, у края широкой, темной долины до восьми вечера. Потом шли спать. Мать сидела внизу и шила. Огромное пространство перед домом рождало в детях ощущение ночи, безбрежности, страха. Страх поселялся в душе от скрипа ясеня, от мучительного разлада в семье. Часто, проспав не один час, Пол слышал доносящийся снизу глухой стук. Мигом сна как не бывало. И вот громыхает голос отца, который вернулся сильно выпив, потом резкие ответы матери, потом удары отцовского кулака по столу, раз, другой, злобный крик отца, нарастая, переходит в мерзкое рычание. А потом все тонет в пронзительном скрипе и стонах огромного сотрясаемого ветром ясеня. Дети лежат молча, тревожно ждут - вот на минуту стихнет ветер, и станет слышно, что творится внизу. Вдруг отец опять ударил мать. Тьма была пронизана ужасом, щетинилась угрозой, запахла кровью. Дети лежали, и сердца их мучительно сжимались. Все яростней становились порывы ветра, сотрясающие дерево. Струны огромной арфы гудели, свистели, скрипели. И вдруг наступала пугающая тишина, повсюду, за стенами дома, и внизу тоже. Что же это? Тишина пролившейся крови? Что он наделал?
Дети лежали и дышали этой зловещей тьмой. Вот наконец слышно, как отец скидывает башмаки и в одних носках тяжело топает вверх по лестнице. Но они все прислушиваются. И наконец, если позволит ветер, слышно, как шумит вода, наполняя чайник, - мать наливает его наутро, вот теперь можно уснуть со спокойным сердцем.