- Весной со мной всегда непонятное творится. Пожалуй, я немного полежу.
- Как хочешь. Надеюсь, ты не заболела?
- Ну что ты. Просто сил нет - так всегда по весне. Ты позовешь миссис Болтон поиграть в карты?
- Нет. Лучше я послушаю радио.
И в его голосе ей послышалось довольство. Она поднялась в спальню. Услышала, как муж включил приемник. Диктор дурацким бархатно-въедливым голосом, распространялся об уличных зазывалах и сам весьма усердствовал: любой глашатай стародавних времен позавидует.
Конни натянула старый лиловый плащ и вышмыгнула из дома через боковую дверь.
Изморось кисеей накрыла все вокруг - таинственно, тихо и совсем не холодно. Она быстро шла парком, ей даже стало жарко - пришлось распахнуть легкий дождевик.
Лес стоял под теплым вечерним дождем, молчаливый, спокойный, загадочный, зарождается жизнь и в птичьих яйцах, и в набухающих почках, и в распускающихся цветах. Деревья голые, черные, словно сбросили одежды, зато на земле уже выстлался зеленый-зеленый ковер.
На поляне по-прежнему никого. Птенцы укрылись под крыльями квочек, лишь два-три самых отчаянных бродили по сухому пятачку под соломенным навесом. На ножках держались они еще неуверенно.
Итак, егерь не приходил. Видно, нарочно обходил сторожку стороной. А может, что случилось? Может, наведаться к нему домой?
Наверное, ей на роду написано ждать. Своим ключом она отперла дверь. В сторожке чисто. В банке - зерно, в углу - аккуратно сложена свежая солома. На гвозде висит фонарь-"молния". Стол и стул на том месте, где вчера лежала она.
Конни села на табурет у двери. Как все покойно! По крыше шуршит дождь, на окне - паутина мелких капель, ни ветерка. В сторожке и в лесу тихо. Богатырями высятся деревья, темные в сумеречных тенях, молчаливые, полные жизни. Все вокруг живет!
Скоро ночь, значит, пора уходить. Егерь, видно, избегает ее.
И тут он неожиданно появился на поляне, в черной клеенчатой куртке, какие носят шоферы, блестящей от дождя. Взглянул на сторожку, приветственно поднял руку и круто повернул к клеткам. Молча присел подле них, внимательно оглядел, тщательно запер на ночь. И только потом подошел к Конни. Она все сидела на табурете у порога. Он остановился у крыльца.
- Значит, пришли! - по-местному тягуче проговорил он.
- Пришла! - Она посмотрела ему в лицо. - А вы что-то припоздали.
- Да уж, - и он отвел взгляд в сторону леса.
Она медленно встала, отодвинула табурет и спросила:
- А вы хотели прийти?
Он пытливо посмотрел на нее.
- А что люди подумают? Дескать, чего это она наладилась сюда по вечерам?
- Кто, что подумает? - Конни растерянно уставилась на егеря. - Я ж вам сказала, что приду. А больше никто не знает.
- Значит, скоро узнают. И что тогда?
Она снова растерялась и ответила не сразу.
- С чего бы им узнать?
- А о таком всегда узнают, - обреченно ответил он.
Губы у нее дрогнули.
- Что ж поделать, - запинаясь, пробормотала она.
- Да ничего. Разве что не приходить сюда… если будет на то ваша воля, - прибавил он негромко.
- Не будет! - еще тише ответила она.
Он снова отвел взгляд, помолчал.
- Ну, а когда все-таки узнают? - наконец спросил он. - Подумайте хорошенько. Вас с грязью смешают: надо ж, с мужниным слугой спуталась.
Она взглянула на него, но он по-прежнему смотрел на деревья.
- Значит ли это… - она запнулась, - значит ли это, что я вам неприятна?
- Подумайте! - повторил он. - Прознают люди, сэр Клиффорд, пойдут суды-пересуды.
- Я могу и уехать.
- Куда?
- Куда угодно. У меня есть свои деньги. От мамы мне осталось двадцать тысяч, я уверена, Клиффорд к ним не притронется. Так что я могу и уехать.
- А если вам не захочется?
- Мне все равно, что со мной будет.
- Это так кажется! Совсем не все равно! Безразличных к своей судьбе нет, и вы не исключение. Не забудете вы, ваша милость, что связались с егерем. Будь я из благородных - дело совсем иное. А так - как бы вам жалеть не пришлось.
- Не придется. На что мне всякие титулы! Терпеть их не могу! Мне кажется, люди всякий раз насмехаются, обращаясь ко мне "ваша милость". И впрямь, ведь насмехаются! Даже у вас и то с насмешкой выходит.
- У меня?!
Впервые за вечер он посмотрел ей прямо в лицо.
- Я над вами не насмехаюсь.
И она увидела, как потемнели у него глаза, расширились зрачки.
- Неужто вам все равно, даже когда вы так рискуете? - Голос у него вдруг сделался хриплым. - Подумайте. Подумайте, пока не поздно.
В словах его удивительно сочетались угроза и мольба.
- Ах, да что мне терять, - досадливо бросила Конни. - Знали б вы, чем полнится моя жизнь, поняли б, что я рада со всем этим расстаться, но, быть может, вы боитесь за себя?
- Да, боюсь! - резко заговорил он. - Боюсь! Всего боюсь.
- Например?
Он лишь дернул головой назад - дескать, вон, кругом все страхи.
- Всего боюсь! И всех! Людей!
И вдруг нагнулся, поцеловал ее печальное лицо.
- Не верьте. Мне тоже наплевать. Будем вместе, и пусть все катятся к чертовой бабушке. Только б вам потом жалеть не пришлось!
- Не отказывайтесь от меня, - истово попросила она.
Он погладил ее по щеке и снова поцеловал - опять так неожиданно - и тихо сказал:
- Тогда хоть пустите меня в дом. И снимайте-ка плащ.
Он повесил ружье, стащил с себя мокрую куртку, полез за одеялами.
- Я еще одно принес. Так что теперь есть чем укрыться.
- Я совсем ненадолго, - предупредила Конни. - В половине восьмого ужин.
Он взглянул не нее, тут же перевел взгляд на часы.
- Будь по-вашему. - Запер дверь, зажег маленький огонек в фонаре.
- Ничего. Мы свое еще возьмем, успеется.
Он аккуратно расстелил одеяла, одно скатал валиком ей под голову. Потом присел на табурет, привлек Конни к себе, обнял одной рукой, а другой принялся гладить ее тело. Она почувствовала, как у него перехватило дыхание. Под плащом на Конни были лишь нижняя юбка да сорочка.
- Да такого тела и коснуться - уже счастье! - прошептал он, нежно оглаживая ее торс - кожа у Конни была шелковистая, теплая, загадочная. Он приник лицом к ее животу, потерся щекой, стал целовать бедра. Она не могла взять в толк, что приводит его в такой восторг, не понимала красы, таившейся в ней, красы живого тела, красы, что сама - восторг! И откликается на нее лишь страсть. А если страсть спит или ее нет вообще, то не понять величия и великолепия тела, оно видится едва ли не чем-то постыдным. Она ощущала, как льнет его щека то к ее бедрам, то к животу, то к ягодицам. Чуть щекотали усы и короткие мягкие волосы. У Конни задрожали колени. Внутри все сжалось - будто с нее сняли последний покров. "Зачем, зачем он так ласкает, - в страхе думала она, - не надо бы". Его ласки заполняли ее, обволакивали со всех сторон. И она напряженно выжидала.
Но вот он вторгся в ее плоть, неистово, жадно, словно торопился сбросить тяжкое бремя, и сразу исполнился совершенным покоем, она все выжидала, чувствуя себя обойденной. Отчасти сама виновата: внушила себе эту отстраненность. Теперь, возможно, всю жизнь страдать придется. Она лежала не шевелясь, чувствуя глубоко внутри биение его сильной плоти. Вот его пронзила дрожь, струей ударило семя, и мало-помалу напряжение стало спадать. Как смешно напрягал он ягодицы, стараясь глубже внедриться в ее плоть. Да, для женщины, да еще причастной ко всему этому, сокращение ягодиц, да и все телодвижения мужчины кажутся в высшей степени смешными. Да и сама поза мужчины, и все его действия так смешны!
Однако Конни лежала не шевелясь, и душа ее не корчилась от омерзения. И когда он кончил, она даже не попыталась возобладать над ним, чтобы самой достичь удовлетворения (как некогда с Микаэлисом). Она лежала не шевелясь, и по щекам у нее катились слезы.
Он тоже лежал тихо, но по-прежнему крепко обнимал ее, старался согреть ее худые голые ноги меж своими. Тесно прижавшись к ней, он отдавал ей свое тепло.
- Замерзла? - прошептал он нежно, как самой близкой душе. А душа эта, меж тем, была далеко, чувствуя себя обойденной.
- Нет. Мне пора, - тихо отозвалась она.
Он вздохнул, еще крепче обнял и отпустил. О том, что она плакала, он и не догадывался. Он думал, что она здесь, рядом, не только телом, но и душой.
- Мне пора, - повторила она.
Он приподнялся и, стоя на коленях, поцеловал ей ноги. Потом оправил на ней юбку, застегнул одежду на себе. Делал он все механически, даже не глядя по сторонам, - его слабо освещал фонарь на стене.
- Заглядывай ко мне, когда захочется, - сказал он, глядя на нее сверху вниз, и лицо у него было ласковое, покойное и уверенное.
Конни недвижно лежала на полу, смотрела на егеря и думала: нет, этот мужчина чужой, чужой! В душе даже шевельнулась неприязнь.
Он надел куртку, поднял упавшую шляпу, повесил на ружье.
- Ну же, вставай! - И взгляд его был все так же ласков и покоен.
Она медленно поднялась. Ей не хотелось уходить. Но и оставаться тошно. Он накинул ей на плечи тонкий плащ, оправил его. Потом открыл дверь. За порогом уже стемнело. Собака у крыльца вскочила и преданно уставилась на хозяина. С мглистого неба сыпал унылый дождь. Близилась ночь.
- Может, мне фонарь засветить? - спросил егерь. - Все равно в лесу никого нет.
Он шагал впереди, освещая узкую тропу фонарем, держа его низко, над блестящей от дождя травой, над свитыми в змеиный клубок корневищами, над поникшими цветами. А все вокруг за кисеей измороси тонуло в кромешной тьме.