- Слышал, слышал, - сказал Агапёнов. - Рудольфи говорил. Вы, говорят, роман напечатали?
- Да.
- Здоровый роман, говорят. Ух, Максудов! - вдруг зашептал Агапёнов, подмигивая, - обратите внимание на этот персонаж... Видите?
- Это - с бородой?
- Он, он, деверь мой.
- Писатель? - спросил я, изучая Василия Петровича, который, улыбаясь тревожно-ласковой улыбкой, пил коньяк.
- Нет! Кооператор из Тетюшей... Максудов, не теряйте времени, - шептал Агапёнов, - жалеть будете. Такой тип поразительный! Вам в ваших работах он необходим. Вы из него в одну ночь можете настричь десяток рассказов и каждый выгодно продадите. Ихтиозавр, бронзовый век! Истории рассказывает потрясающие! Вы представляете, чего он там в своих Тетюшах насмотрелся. Ловите его, а то и другие перехватят и изгадят.
Василий Петрович, почувствовав, что речь идет о нем, улыбнулся еще тревожнее и выпил.
- Да самое лучшее... Идея! - хрипел Агапёнов. - Я вас сейчас познакомлю... Вы холостой? - тревожно спросил Агапёнов.
- Холостой... - сказал я, выпучив глаза на Агапёнова.
Радость выразилась на лице Агапёнова.
- Чудесно! Вы познакомитесь, и ведите вы его к себе ночевать! Идея! У вас диван какой-нибудь есть? На диване он заснет, ничего ему не сделается! А через два дня он уедет.
Вследствие ошеломления я не нашелся ничего ответить, кроме одного:
- У меня один диван...
- Широкий? - спросил тревожно Агапёнов.
Но тут я уже немного пришел в себя. И очень вовремя, потому что Василий Петрович уж начал ерзать с явной готовностью познакомиться, а Агапёнов начал меня тянуть за руку.
- Простите, - сказал я, - к сожалению, ни в каком случае не могу его взять. Я живу в проходной комнате в чужой квартире, а за ширмой спят дети хозяйки, - я хотел добавить еще, что у них скарлатина, потом решил, что это лишнее нагромождение лжи, и все-таки добавил: - и у них скарлатина.
- Василий! - вскричал Агапёнов, - у тебя была скарлатина?
Сколько раз в жизни мне приходилось слышать слово "интеллигент" по своему адресу. Не спорю, я, может быть, и заслужил это печальное название. Но тут я все же собрал силы и, не успел Василий Петрович с молящей улыбкой ответить: "Бы..." - как я твердо сказал Агапёнову:
- Категорически отказываюсь взять его. Не могу.
- Как-нибудь, - тихо шепнул Агапёнов, - а?
- Не могу.
Агапёнов повесил голову, пожевал губами.
- Но, позвольте, он же к вам приехал? Где же он остановился?
- Да у меня и остановился, черт его возьми, - сказал тоскливо Агапёнов.
- Ну, и...
- Да теща ко мне с сестрой приехала сегодня, поймите, милый человек, а тут китаец еще... И носит их черт, - внезапно добавил Агапёнов, - этих деверей. Сидел бы в Тетюшах...
И тут Агапёнов ушел от меня, и больше я с ним никогда в жизни не виделся.
Смутная тревога овладела мною почему-то, и, не прощаясь ни с кем, кроме Конкина, я покинул квартиру.
Глава VI
КАТАСТРОФА
Да, эта глава будет, пожалуй, самой короткой. На рассвете я почувствовал, что по спине моей прошел озноб. Потом он повторился. Я скорчился и влез под одеяло с головой, стало легче, но только на минуту. Вдруг сделалось жарко. Потом опять холодно, и до того, что зубы застучали. У меня был термометр. Он показал 38,8. Стало быть, я заболел.
Совсем под утро я попытался заснуть и до сих пор помню это утро. Только что закрою глаза, как ко мне наклоняется лицо в очках и бубнит: "Возьми", а я повторяю только одно: "Нет, не возьму". Василий Петрович не то снился, не то действительно поместился в моей комнате, причем ужас заключался в том, что он наливал коньяк себе, а пил его я. Париж стал совершенно невыносим. Гранд-Опера, а в ней кто-то показывает кукиш. Сложит, покажет и спрячет опять. Сложит, покажет.
- Я хочу сказать правду, - бормотал я, когда день уже разлился за драной нестираной шторой, - полную правду. Я вчера видел новый мир, и этот мир мне был противен. Я в него не пойду. Он - чужой мир. Отвратительный мир! Надо держать это в полном секрете, т-сс!
Губы мои высохли как-то необыкновенно быстро. Я, неизвестно зачем, положил рядом с собою книжку журнала; с целью читать, надо полагать. Но ничего не прочел. Хотел поставить еще раз термометр, но не поставил. Термометр лежит рядом на стуле, а мне за ним почему-то надо идти куда-то. Потом стал совсем забываться. Лицо моего сослуживца из "Пароходства" я помню, а лицо доктора расплылось. Словом, это был грипп. Несколько дней я проплавал в жару, а потом температура упала. Я перестал видеть Шан-Зелизе, и никто не плевал на шляпку, и Париж не растягивался на сто верст.
Мне захотелось есть, и добрая соседка, жена мастера, сварила мне бульон. Я его пил из чашки с отбитой ручкой, пытался читать свое собственное сочинение, но читал строк по десяти и оставлял это занятие.
На двенадцатый примерно день я был здоров. Меня удивило то, что Рудольфи не навестил меня, хотя я и написал ему записку, чтобы он пришел ко мне.
На двенадцатый день я вышел из дому, пошел в "Бюро медицинских банок" и увидел на нем большой замок. Тогда я сел в трамвай и долго ехал, держась за раму от слабости и дыша на замерзшее стекло. Приехал туда, где жил Рудольфи. Позвонил. Не открывают. Еще раз позвонил. Открыл старичок и поглядел на меня с отвращением.
- Рудольфи дома?
Старичок посмотрел на носки своих ночных туфель и ответил:
- Нету его.
На мои вопросы - куда он девался, когда будет, и даже на нелепый вопрос, почему замок висит на "Бюро", старичок как-то мялся, осведомился, кто я таков. Я объяснил все, даже про роман рассказал. Тогда старичок сказал:
- Он уехал в Америку неделю тому назад.
Можете убить меня, если я знаю, куда девался Рудольфи и почему.
Куда девался журнал, что произошло с "Бюро", какая Америка, как он уехал, не знаю и никогда не узнаю. Кто таков старичок, черт его знает!
Под влиянием слабости после гриппа в истощенном моем мозгу мелькнула даже мысль, что не видел ли я во сне все - то есть и самого Рудольфи, и напечатанный роман, и Шан-Зелизе, и Василия Петровича, и ухо, распоротое гвоздем. Но по приезде домой я нашел у себя девять голубых книжек. Был напечатан роман. Был. Вот он.
Из напечатавшихся в книжке я, к сожалению, не знал никого. Так что ни у кого не мог и справиться о Рудольфи.
Съездив еще раз в "Бюро", я убедился, что никакого бюро там уже нет, а есть кафе со столиками, покрытыми клеенкой.
Нет, вы объясните мне, куда девались несколько сот книжек? Где они?
Такого загадочного случая, как с этим романом и Рудольфи, никогда в моей жизни не было.
Глава VII
Самым разумным в таких странных обстоятельствах представлялось просто все это забыть и перестать думать о Рудольфи и об исчезновении вместе с ним и номера журнала. Я так и поступил.
Однако это не избавляло меня от жестокой необходимости жить дальше. Я проверил свое прошлое.
- Итак, - говорил я самому себе, во время мартовской вьюги сидя у керосинки, - я побывал в следующих мирах.
Мир первый: университетская лаборатория, в коей я помню вытяжной шкаф и колбы на штативах. Этот мир я покинул во время гражданской войны. Не станем спорить о том, поступил ли я легкомысленно или нет. После невероятных приключений, хотя, впрочем, почему невероятных? - Кто же не переживал невероятных приключений во время гражданской войны? Словом, после этого я оказался в "Пароходстве". В силу какой причины? Не будем таиться. Я лелеял мысль стать писателем. Ну и что же? Я покинул и мир "Пароходства". И, собственно говоря, открылся передо мною мир, в который я стремился, и вот такая оказия, что он мне показался сразу же нестерпимым. Как представлю себе Париж, так какая-то судорога проходит во мне и не могу влезть в дверь. А все этот чертов Василий Петрович! И сидел бы в Тетюшах! И как ни талантлив Измаил Александрович, но уж очень противно в Париже. Так, стало быть, остался я в какой-то пустоте? Именно так.