А потом, конечно, пришлось иметь дело со множеством врачей. Сначала был только старый Ворр, прежде чем налетели остальные, - вечно недомогающий старый семейный медик, которому, по всем правилам, следовало давно помереть (вместо чего, похоже, он лечил себя сам, обращаясь за помощью главным образом к односолодовому виски: очень подходящее слово - "исцелял"). Я всегда считал, что Ворр - отличное имя для адвоката, не считая того, разумеется, что если парень с такой кликухой хоть раз серьезно задумается о подобной профессии, сама его фамилия, не исключено, превосходным образом его отпугнет. Соответствует ли человек своему имени? Шекспировская роза и так далее? У меня был приятель в начальной школе, настоящая баба по имени Мартин, который категорически отказывался - закатывал ужасные истерические припадки - даже на секунду задуматься об интернате. Его отец, насколько я помню, сам посещал интернат или что-то вроде того (не одну из наших прекрасных частных школ, просто какой-то интернат), и хотел, чтобы сын пошел по его стопам, - полагаю, это вполне естественно. Единственным препятствием, похоже, была фамилия семьи - Суин, и мальчишка заранее переживал, был полностью раздавлен бременем четырех с лишним лет беспрерывных шуточек и насмешек на тему свинства - он свел в таблицу все варианты, расставил перекрестные ссылки и подзаголовки, такие как Хлев и Помои, Окорока и Бекон. А потом он перешел от защиты к нападению - набросился на отца:
- Ты лучше всех должен понимать! Ты сам через это прошел! Ты должен знать, каково это! - помню я его выкрики, снова и снова, на людях и наедине.
Отец его, насколько я помню, никак не пытался увильнуть от вызова.
- Да, - соглашался он. - Поначалу было ужасно тяжело. Они называли меня Пятачком - я был, видишь ли, самым маленьким и пухлым. И розовощеким. Но одного парнишку из Франции они прозвали Щечками. И он действительно это заслужил, бедняжка. Выдержал всего пару семестров. Понимаешь ли, Мартин, всегда есть тот, кому хуже, чем тебе. Вот в чем вся соль школы-интерната: ты должен найти этого парня, вытащить на солнышко и устроить ему настоящий ад.
Я наткнулся на юного Суина, дай бог памяти… да, уже много лет назад.
- Ну так как, - спросил я, - ты все-таки пошел в интернат?
- Да, - ответил он.
- И что, они, ммм?..
- Да, - сказал он, - они называли меня Пятачком.
- Но ты, эээ… выжил, как нетрудно заметить, - попытался я.
- Да, - сказал он.
И больше ничего. С тех пор я его не видел. Да нет, мне вообще нет дела до того, что с ним сейчас. Слабак и неудачник. Баба, я же говорю.
Так что, думаю, вполне возможно, что злополучный старый пьянчуга, которого мы звали Ворром, сознательно или нет, выбрал профессию врача лишь потому, что ее трудно туго увязать с его фамилией. Я тут вспомнил, что одного нашего адвоката звали Костинг. Может быть - как знать? - здесь то же самое. Думаю, одна из причин, что я чувствительнее ко всем этим вещам, чем другие, состоит в том, что я по сей день склонен называть людей (по крайней мере, мужчин - людей, с которыми имеешь дело) исключительно по фамилии. Возможно, пережиток Харроу - которую закончил, разумеется, и мой отец. Его отец, я так понимаю (никогда его не знал), посещал заведение куда ужаснее. Ну ладно. И, разумеется, меня поразило… ох, очень, очень давно, что моя собственная фамилия - Клетти, хотя на самом деле нет, понимаете, - нет, нет, не моя. Мне неуютно в этой фамилии. Я считаю ее фамилией отца - и только его. Это моего отца я считаю последним из Клетти. Сам же я выше этого.
- Я договорился о месте для него в аббатстве, - это Ворр.
- В Вестминстерском аббатстве? - А это уже я. - Что, правда? Похороны за государственный счет и участок рядом с поэтами? Слегка преждевременно, нет? Или он станет отцом с большой буквы "О"? Собирается постричься в монахи? На закате дней, так сказать…
- О боже, Лукас. Ты не хуже меня знаешь, что за аббатство и где оно находится. Почему ты никогда не можешь?.. Я нашел ему отличную частную палату со всеми удобствами. Там прекрасный медицинский уход. "Скорая" приедет с минуты на минуту. Дорого, конечно, но…
- Так что с ним на самом деле случилось, как по-вашему?
Ворра перекосило. Он начал с искренней озабоченности, чтобы нагло увильнуть от ответа, скрывшись под маской хорошо обдуманного прогноза, заключил я. Пьяный старый дурак.
- Ну, как я уже говорил, похоже, это в некотором роде… эрозия, другого слова я не могу, ммм…
- Рак? Вы имеете в виду рак? У него рак?
- Ну, не совсем… то есть, да, одна из форм, штаммов того, что, эээ, в быту называют раком, - но ничего похожего я никогда не видел. По правде говоря, проведенные мною анализы не показали, ммм…
- Вы не имеете представления, верно? Ни малейшего представления.
Знаете, я мог бы с тем же успехом добавить: "Ты, пьяный старый дурак". Конечно, он уловил тон.
- Иисусе, Лукас - ты самый невыносимый!.. Окажи мне маленькую услугу, хорошо? Если когда-нибудь заболеешь, пожалуйста, не приходи ко мне, ладно? Я не смогу лечить тебя как полагается.
- Дорогой доктор Ворр, - улыбнулся я, отворачиваясь. - Налейте себе чего-нибудь выпить, пока мы ждем "скорую".
Я ощущал его взгляд, пока неторопливо шел к двери.
- Я, эээ… вообще-то я уже налил, Лукас.
- Да, - подтвердил я, покидая его. - Я так и понял.
Иногда он был в сознании, мой отец, иногда нет. Они кое-что ему давали, шепотом сообщали мне: кое-что от боли. Внутри он - полная развалина, бормотал доктор, полная.
- Я думаю!.. - По контрасту, сиделка теперь едва не визжала, ее глаза широко распахнулись, точно у куклы, марионетки, губы вытянулись вперед эластичной трубочкой; полагаю, основная ее мысль была такова: если мой отец не услышит ее слов (для чего надо быть практически мертвым), остается шанс, что он заметит хотя бы часть ее бурных телодвижений - в некоторой степени осознает ее общую изобильность по части соображаловки (если мне будет позволена дерзость). - Я думаю… сегодня мы чувствуем себя немножко лучше!
Отец улыбнулся - очень слабо.
- Ты, милая… - еле выдавил он (голос его больше не был тверд - по крайней мере, голос его уже пал), - и вправду чудесно выглядишь. Что до меня… я умираю…
- Ну, ну, - принялась его успокаивать эта поразительная, совершенно неземная почти девчонка. - Разве можно так говорить? Кстати, мистер Клетти, посмотрите! Вас пришел повидать сын!
Я стоял прямо рядом с ним. Интересно, она воображает, что он слепой? Думаю, это она плохо видит, а не он. Мне полегчало, когда она ушла.
- Я не принес, - сказал я, - тебе винограда. - Черт его знает, зачем я это сказал.
Отец вздохнул. И, безжизненно:
- Не люблю виноград…
Я кивнул:
- Да, в основном поэтому.
И все весьма надолго замерло.
- Лукас… - наконец заговорил он (пытаясь сесть, практически безуспешно). - Вполне возможно, это последний наш разговор. Нам нужно… поговорить.
Я ничего не сказал. Мне нечего было сказать. Однако если он хочет поговорить, - пожалуйста, пусть говорит.
- Ты, - продолжал он, - мой единственный ребенок. Но я так и не узнал тебя по-настоящему…
- Я всегда, - проворчал я, - был рядом.
Я подумал, что у меня не было особого выбора.
Он отвернулся. Его кожа была обвислой и пятнистой, глаза тусклые, почти матовые, а уши казались просто огромными. Он выглядел - помнится, решил я, - не только усталым и конченым, но и крайне омерзительным.
- Все… - прошептал он (ах! Как непохоже на того, каким я его помню)… - достанется тебе. Ты это знаешь? Теперь все твое…
Ну да, так я и предполагал. Один господь знает, что отец на самом деле думал обо мне (если думал обо мне вообще - да, если), но даже если бы глубина его ненависти знала определенные границы, он не балансировал бы, ничуть не сомневаюсь, на грани завещания своего состояния какому-нибудь кошачьему приюту. Его адвокаты и счетоводы, как я прекрасно знал, годами беспрестанно трудились, чтобы не пришлось ни с кем делиться. Поэтому да, я так и предполагал. Конечно, я понимал, что будь я не единственным вариантом, все могло бы сложиться иначе.
- Обращайся с ним, - продолжал он, - осторожно, хорошо, Лукас? Осторожно…
- Я хочу, - весьма невозмутимо сказал я, - только Печатню. Ты сам знаешь. Мне нужна только Печатня.
Звук, который он издал - грубый, отнюдь не изящный, - я счел знаком привычного гнева. Что ж, решил я, человек имеет право в последний раз хорошенько на меня наорать.
- А… Элис?..
Знаете, в его голосе, возможно, даже прозвучала надежда. Как похоже на него: лишь тонкая нить отделяет его от пасти самой черной бездны - воистину последнего прибежища, - он висит над ней на одних лишь марлевых бинтах, но все-таки откуда-то извлек этот рудиментарный осколок надежды. Будь на его месте кто-нибудь другой, я бы дрогнул. Может, даже был бы тронут и испытал что-то, отдаленно напоминающее жалость.
- Нет; - сказал я. - Я уже говорил. Элис не входит в мои планы.
Надежда ушла: я наблюдал, как она умирает.
- Дело не в… - умудрился прохрипеть он (слов уже толком не разберешь), - …мужчине? Или?..