И странно чувствует себя такой человек, когда его оторвало от корней и понесло. Тут даже не одиночество, а полная потеря представления о том, что он, и что не он. Словно воду смешали с водой. Я одновременно был и внутри и снаружи. Я был официантом, вышибалой у двери, тетеревом на суку, охотником. Я был ружьем и пепельницей. Мне было легко.
"Неужели мне опять подсыпали чего-то? Ну-да! Я же сказал про выигрыш в рулетку официанту! Ба! Минералка ведь была открыта! Да и в рюмку могли… Надо бы взять бутылку. У них специализация – потрошить заезжих русских! Там революция, реформы и море разливанное "свобод", не говоря о водке, а тут ничего не изменилось!
Не, ребята, вы начали первые! Вам невдомек, что у нас первой пришла свобода освободить ближнего от денег! У вас выучились! Спасибо за науку. А вы прохлопали. Нынче мой ход. Только не переиграть!"
Я кликнул официанта, спросил целую бутылку "Смирновской" и развязно осведомился, можно ли познакомиться с девочкой "до одиннадцати"?
– До одиннадцати? – халдей сделел вид, что даже его, "тертого", покоробило.
– Часов! Ты сказал – они у вас "с одиннадцати"?
Он расслабился и ощерил зубы из плохой пластмассы:
– Сделаем, – пообещал кудесник в вытертом смокинге. Из-за кулис, откуда-то из-за портьеры вышли два типа, они курили тонкие сигарильо и коротко кинули в мою сторону острыми, как бритва, глазками. Один был моего возраста, и я его узнал! Даю слово! Он постарел синхронно со мной. "Всешакалишь, шаромыжник! Не удалась жизнь, а?! Так, так!" Усики и зачес на плешь. Сегодня он хотел, видно, "поработать" испанцем: пиджак, обшитый тесьмой, и дохлый цветок в петлице. Такой саданет бритвой, не вздрогнет – вылитый "Хозе". А "Эскамильо" с ним рядом будет ему подыгрывать. Тот раз они тоже работали на пару. Нет, вру – была третья! Наживкой тогда была девка. Они оба постарели на то же количество лет, что и я, и это было смешно. Себя не видишь, думаешь, ты все тот же. А потом встречаешь вот такой ходячий хронометр. Но мне их не было жалко, мне себя не было жалко – мы стоили друг друга. Я был лохом, "колхозом" тогда. Они – французскими бандитами-жиголо. Мир пережил черт те что за прошедшие пять-шесть-десять лет, чуть не убили папу, грохнулся Союз, а они, как два старых мула, все везут свою телегу с камнями. "Ну, вот он я! Берите меня теплым! Кому будете сдавать, обчистив, западные люди?" "Некому нынче!"
Наши стукачи полиняли. Всесильными их сочиняют сегодня сочинители-эмигранты, чтоб пугать Запад, набивать цену себе и призывая здешних к демократической бдительности. Сегодня наклевывется главный козырь – причастность нынешней власти к "структурам" госбезопасности! Как будто не во Франции крыса-охранник Фуше пережил все режимы. Еще они любят наших попов ловить на связи с гебешниками. "Овод" они не читали. Самое смешное, что попы некоторые продались. Ладно бы только гебухе – она работает, на их взгляд, все-таки на своих, можно как-то понять! Но нет – забугорным защитникам свобод. Интересно, как они мыслят Бога? Западным дяденькой с сигарильо?
"Народ, жертвующий своей свободой ради своей безопасности, не заслуживает ни безопасности, ни свободы…" Да что он понимал, Смит Адаме! А как свободой жертвуют ради "безопасности" открыть казино на паях с мафией и ментами? Такого ему в башку не залетало?
Этакий мудрец, второй президент, брезгливо глядящий на коллег-политиканов: "Когда зачитывали Декларацию независимости, я тоже был во дворе Конгресса. Из людей порядочных я не увидел там никого!" Эффектно. Политика – такое же грязное дело, как и секс. Все занимаются этим и не боятся испачкаться. Папы попадались из таких семей, как Борджиа и Сфорца. И ничего – в Сикстинскую капеллу прут толпами, гражданин Буанаротти не побрезговал заказом папы Сикста… А уж если намекнуть на склонность лидеров бывшего совка к однополому сексу – встрепенется вся демократическая общественность: "Поиметь хотят народ!"
А у самих "очко играет"! Разрешили браки голубых. Наши не отстают. Или делают вид. Впрочем, тюремные замашки трудно изживаются. А там – ручкой швабры в задний проход, как повествует "из первых рук" швейцарский лауреат. Против лома – ручки швабры в зад – не устоит ни один Смит Адаме!
Два-три посетителя и вышибала косились на меня, швейцар светился снаружи.
"Эти превосходно сдадут своей полиции, потом ажаны сдадут лоха прямо в наручниках в аэропорту нашим обыкновенным ментам, а те кинут в камеру к уголовникам. Ведь это тоже – служба безопасности? Или это служба российской свободы?"
"Посмотрим!"
Появилась бутылка.
– Малышка одна хочет с тобой познакомиться! – официант мне подмигнул, не сомневаясь, что я уже "поплыл". Надо укрепить в нем такую уверенность:
– Хорошенькая? – вульгарным жестом я показал, какую жду.
– Лучше не бывает! Сам увидишь. Классная девочка!
Я решил действовать по наитию. Импровизировать. Их же наркотик мне должен помочь, подсказать что-нибудь безумное. Я ни капельки не волновался и не боялся.
Пришла женщина. Третья! И ее я вспомнил! Тогда она была блондинкой под Симону Синьоре. Удобный образ, если женщина решила побыть в нем до старости – такой тип женщины с возрастом наращивает шарм и сексапильность. Она устало опустилась на стул и что-то лениво уронила мне. "Хай!" – сказал я браво на сучьем языке и налил ей водки в стакан. Она отрицательно покачала головой и щелкнула пальцами. Появилось шампанское с салфеточным горлом в ведре. Оно было уже открыто. Налил давешний официант. "Ваше здоровье!" – напутствовал он нас, взглядом давая понять, что шампанское за мой счет. Все, как тогда.
Она выпила и что-то стала вещать свое. Я нес свою ахинею, пользуясь случаем. Вероятно, она решила, что с задачей справится кто-то помельче. Подошла ладненькая девчушка, вероятно, одна из стриптизерш. Они негромко поспорили с "Хозе", который без стеснения подошел к нашему столику. Он поручил "работать" все-таки "Симоне", чутье его не подводило, от меня, вероятно, веяло подвохом. Молодую шлюшку жестом руки отослали от нашего стола. Я изобразил неудержимое желание посетить клозет. Я хотел изучить местность для маневра.
По немому приказу "испанцев" блондинка "Симона" повела меня в туалетную комнату за стойкой бара, за неприметной дверцей, скрытой портьерой. "Наверное, запасной выход. На случай шухера". Мы вошли в тесное помещение. Тут была одна кабинка, раковина и автомат с презервативами. Еще сушка для рук, ящик-контейнер для бумаги с педалью, мутное зеркало. В нем краснолицая мадам смотрела на меня из тумана. Я вспомнил душ в актерском доме отдыха, соседку в душевой кабинке. Что-то "зеркально" напоминало ту ситуацию. Я бы не удивился, если бы она повторилась. "ЛСД – сильная штука!" Я наклонился и стал мыть лицо. Дурь действовала, хотя я вовремя перестал пить водку, только делал вид, перелил спиртное в стакан со льдом. Она закрыла задвижку, обняла меня сзади за плечи и сразу полезла в карман за бумажником.
– Так не пойдет! – сказал я по-русски, пошатываясь и кривляясь. – А что мне за это будет?
Она что-то сказала по-французски и выругалась, по-моему, по-испански. Я достал бумажник и помахал им, а потом сделал неприличный жест.
Видно, ничего неприличного в ее задачи не входило. Она брезгливо поморщилась. "Еще рожу воротишь!" "Ну почему меня так нагло хотят всю жизнь надуть?" "Может быть, я просто христианин в душе?"
Я вспомнил, как влюбился в шлюху-манекенщицу, купившись на комплименты моим юморескам. Я счел, что у нее хороший вкус, чутье. А она оттяпала у меня потом квартиру. Познакомила со своей подругой по кличке "Купчиха", когда от меня сваливала к "фирмачу"-французу. (Кстати, с французской подружкой в свое время тоже она меня познакомила, – нет худа без добра!). Купчиха и помогла ей оттяпать мою площадь, примитивно до вульгарности: свела с подставным адвокатом, которому они заплатили. А со мной купчиха крутила роман, осыпая ласками и милостями – "утешала брошенного". Пока они прокручивали свои дела с адвокатом, она изображала мою союзницу, отстаивающую мой интерес. Я чистосердечно доверился ей. Квартиру они оттяпали, сунув мне конуру – апартаменты слепой, но щедрой на прохиндейские слезы матери моей циничной подружки-шлюшки.
У "купчихи" была тоже, как у Симоны Синьоре, "золотая каска" – копна волос, крашеная дорогой импортной краской. И тоже она была в годах, с красным в прожилках лицом хорошо пожившей женщины. Она любила мясо с перцем, "гуляш" с ударением на первом слоге. Ненасытна была, как Мессалина. После меня пускала к себе своего пикинесса – китайскую похотливую тварь с одышкой. Ошейник у него был из золота. "А чего? Вложение денег не худшее! Золото ведь есть не просит, в отличие от моего Чикуси!" Я не мог ее бросить, потому что боялся после манекенщицы оказаться просто в канаве, с купчихой я хотя бы закусывал.
Эта моя Симона Синьоре тоже, судя по всему, отличалась бесстыдством. Она зашла в кабинку и неожиданно проворно задрала мини-юбку, стянула трусы с колготками и забралась на унитаз, как у нас в сортире на Ярославском, "орлом". Пошатнувшись, она ухватилась за меня, мне пришлось, удерживая равновесие, навалиться на стенку двойной тяжестью. Мне зачем-то нужен был этот сортир. Я чувствовал. И не только для того, чтобы снимать даму с унитаза.
Это была подсказка. Я еше сильней качнулся, чтобы изо всех сил навалиться на стенку с электросушкой. Я понял, что мне не давало покоя – тут большинство помещений были смежными с теми, что в соседнем заведении, как в душе в том далеком корпусе дома творчества артистов. "Спасибо тебе, дева в душе сто лет назад!"
Стена за мной была декоративной. Она поддавалась вся сразу, на секунду в щели брызнули разноцветные иглы инородного освещения, с улицы! "Там окно, значит, есть лаз! Как в том доме отдыха ВТО!"