Ее отец был веселый и талантливый человек. Его посадили, когда она была крохой. Мать соврала что-то вроде "поехал в Африку, приедет и привезет тебе львенка!" Она ждала. Про львенка мать писала ему в лагерь. Он сшил его из куска арестантского одеяла, набил сухой травой с плаца на зоне, вместо глаз уже на свободе вшил два сапфира – наследство его бабки, из "бывших". Матери с дочкой до самой смерти ничего не сказал. "Приданое, – написал он на клочке, вшитом в игрушку. – Пригодится, когда Инка выйдет замуж. Найди их, моя ласточка! Они, как твои глаза – ясные и чистые". И нашли они с матерью. Поздно. Он уже умер к тому времени. Девочка сохранила львенка. Можно сказать, чудом: пришли делать обыск уже в связи с обвинениями отчима, львенка отняли и распороли. На глаза не обратили внимания. На них были нанесены краской блики. Отчима не взяли. Описали имущество, кроме львенка ничего не осталось у них тогда.
На эти "очи синие" они жили долго, купили Инкиной дочери квартиру, обучали ее языкам… "Ах, эти синие глаза!" Сейчас дочка болтала со мной, сидя на угловом диване в кухне и поглядывая на дверь большой комнаты.
Раздался слабый голос, я его даже не узнал.
– Она зовет тебя.
Инна выглядела почти такой же, как я ее помнил. Постаралась. Косметичка еще лежала поверх одеяла.
– Ну, здравствуй! – сказала она, словно мы расстались вчера.
– Здравствуй, – я подошел, наклонился и неловко поцеловал ее в лоб.
– Ну, вот! Так только покойников целуют! Целуй как следует!
Я поцеловал ее в губы, сухие, обметанные черными пенками болезни.
– Думала, никогда не увижу тебя больше. А ты ничего. Старый, конечно, я думала, ты хуже. Садись. Сколько мы не виделись? Ладно, можешь не отвечать. Рада тебя видеть. Теперь можно умирать. Ступай.
Стало тихо. Ее тело затряслось, я не сразу понял, что это рыдание.
Я ошибся тогда. Это было начало агонии.
Я махнул дочке, чтоб вышла и припал лбом ко лбу лежащей. Наши слезы, думаю, смешались в ту минуту.
– Какие у тебя глаза! – прохрипела она. – Я их по-ом-нююю… – и она с нечеловеческой силой прижала меня к тому, что осталось от ее груди.
В гостиницу я приехал утром. Сразу полез в бар и достал виски. Налил почти полный стакан и выпил. Шел дождь вместо снега, храм Василия Блаженного, подсвеченный, плакал всеми своими девятью луковицами, лишь маленькая наверху улыбалась сквозь слезы заре, встававшей над моим городом со стороны Таганки.
Проснулся я за полдень. Заказал в номер завтрак и вызвал Тамарку, проклятущую мою "подругу детства". Попросил ее помочь "решить" "женский вопрос", так, чтобы это не стало последним моим "решением". Она поломалась для виду, но уже отмякла по сравнению с первой встречей, смирилась, похоже, со своей ролью вечной двоечницы. А когда я предъявил подарки – косметический набор и сережки не из дешевых – с искусственными сапфирами, – окись циркония, но такой синевы! – моя "Косоглазка" признала во мне всегдашнего отличника. Кажется, я назвал ее именем последней возлюбленной Бодлера.
– Насчет кадров, девок в смысле. Какие-нибудь особые требования? Я не знаю, какие у ваших миллионеров вкусы, – она набивала цену. – Пока только своих обеспечивала.
– Брюнетка. Не худая, высокая. И обязательно красное с черным белье.
– Господи, какие вы все одинаковые! Завернуты на это черно-красное. Пожалуйста, если это так важно! – она подняла подол чуть не до подбородка, показав довольно блядское черно-красное белье с бантиками и сеточкой на месте "слухового окна".
Сильно целлюлитные ноги, в прожилках и складках обросли, как у заправской царицы Савской. Белье не скрывало буйства темных зарослей на животе. Рыжеватые волосы кустились из-за резинки на талии, буйно вырывались из под кружев внизу. И вот от этого безобразиия я возбудился.
– Запри дверь! – только и нашелся я что сказать.
– Уволят меня из-за тебя, но за такой подарок я не имею права отлынивать!
Она, сообразив, что я уже давно не черкесский джигит, оседлала меня сама и трудилась настолько по-замоскворецки честно, что шлепки ее бахчевых культур по заплывшим бокам были слышны, наверное, в кабинетах всех неприступных сотрудников отеля, включая директора и топ-менеджеров.
"Все всегда одно и то же. Ничего нового. Но эта дива, что прыгает на мне, убеждена, что одаривает меня блаженством. Она была самой некрасивой девочкой в нашем дворе, думаю, и в районе. Может быть и в городе. Если прибавить косоглазие и ее хронические заболевания, то в стране, наверное, не было женщины столь непритягательной. Я пользуюсь услугами "красотки" самого низшего разбора. Зачем?
Потому что по сути между ними всеми нет никакой разницы, если чистая любовь невозможна… А догадаться о том, что имеется ввиду, когда говорят "любовь", можно только "занимаясь любовью" с той, которая ею чуточку отмечена. И моя далекая Надежда-Любовь спрятана вот в этом телеобманке! Любовь разлита божественно справедливо! Поровну! Или просто – она неделима, она присутствует нежным краем в каждом живом женском теле. Мужчина – это тот, что взыскует ее, не имея воображения!"
Выполнив свою миссию, она кинулась в ванную, после чего натянула платье на голое тело и выкатилась, наверное, для того, чтобы включиться в борьбу за звание отеля коммунистического труда имени пяти звезд Московского Кремля. Белье, знакомое до стыдной боли того дачного стриптиза моей бывшей подруги, ее черно-красные доспехи были разбросаны по постели. "Мои шмотки подаришь сегодня своей шалаве, так и быть!"
Я отправился в ванную бриться, выбросив по дороге ее китайскую синтетику в мусорное ведро. Низкое качество, немудрено, что белье так растянулось. "Вот тебе на память от мисс "Профсоюзы – школа коммунизма!""!
В ожидании вечера я вспоминал свою одиссею, сделавшую меня "отличником", когда все вело к двойке по поведению и оставлению меня на второй год пожизненно. Снова "улетел" в Париж, в тот номер.
Проводив посыльного, вручившего мне гонорар за Шекспира, я отправился на поиски "того самого" стриптиз-бара, где меня обобрали пять с лишним лет назад. Я сообразил, что времени у меня совсем мало. Билет был на послезавтра. Не шел из головы тип, забравший у меня Чайковского. Неужели он приходил, действительно, за сувениром? Тут что-то было не так.
Конечно, нервы были на пределе. "Или погорю или выиграю. Надо ловить момент. Сейчас или никогда!" Я решительно вышел из номера. Париж встретил меня теплым ветерком. "Как я люблю в вечерний час кольцо Больших бульваров обойти хотя бы раз!". Коронная песня Монтана. Смерть и любовь.
Я долго шел так, словно знал, куда. По внутреннему компасу.
Вспомнилось, что сутенеры, которые меня обули когда-то, или кто они там были, выглядели арабами или турками. "Лица кавказской национальности", одним словом. Поэтому я не задумываясь завернул в бар под вывеской "Абдулла", когда наскочил на него на Елисейских полях.
В ту поездку, когда меня обобрали, я долго плутал после всего уже на пути в отель, и меня как следует продуло тогда, голова, помнится, чуть прояснилась от дури, которую они мне подсыпали, и я что-то все же запомнил. Например, угол, где стояли такси рядом с бистро. Другой похожий угол, откуда просматривалась Триумфальная арка. И три ступеньки!
Я миновал оба угла и увидел стриптиз-бар, и три ступеньки вели к подножию араба из папье-маше.
Вот что было важно – три ступеньки! Тот бар располагался выше уровня мостовой, вот как этот "Абдулла". Ряженый араб, живой, а не из папье-маше стоял рядом. Ожил, видать… "Значит, в этом вертепе, если я нашел именно тот, направо сразу должна быть витрина. И в ней выставлены…"
Я не мог вспомнить, распахнул дверь, вошел. Справа была витрина, и в ней оказались разложены охотничьи аксессуары: ружья, патронташи, ягдташи. На сухих сучьях сидели чучела глухарей, тетеревов, перепелов. Выглядело это нелепо для подобного места, лишь позже я понял, что витрина была общей с соседним заведением, которое называлось по иронии судьбы "Записки охотника". Там сиживали русские, из потомков старых эмигрантов. Они давно забыли и родину, и автора "Певцов", приходили выпить водки и поесть страусятины под видом дичи. Отстойное заведение для "русаков". Хозяева отбивали дневные убытки, превращая нижний зал ночью в дискотеку. Витрина, будто бы, была та самая.
Ну, что ж, здорово, "земляки!" Я побываю в "Записках" позже, обмывая месть.
В "Абдулле" у меня принял плащ швейцар-вышибала с кривым носом, похожий на Марлона Брандо и Бельмондо одновременно, словно того и другого растолкли в ступе и сложили из полученных обломков этот лик в трещинах и швах. Никого с обликом турка или араба пока не попадалось. Видел я эту витрину! Горячо!
В зале ко мне сразу подошел неопрятный официант и затараторил по здешнему. Даже я понял, что он говорит с чудовищным акцентом.
– Может быть, по-русски? – спросил я наудачу.
– По-русски так по-русски, – хмуро согласился он. По-русски он говорил тоже с акцентом. Такой тип на всех языках должен говорить с акцентом, от него, видать, отказались все нации. – Бар скоро откроется… Столик заказывали?
Я сразу дал ему десять франков, у меня были еще доллары, но в Париже, как всегда, предпочитали местную валюту. Однако амбал на входе просек "зелень" в моем бумажнике. И это подействовало, совсем как в России.
– Проходите. Что принести пока?
Я сел за крайний стол. В заведении было еще пусто.
– Для начала давай водки с икрой. Потом посмотрим.
– По какому случаю гуляем? Выиграл на скачках? Или в лотерею?
– В рулетку.
– Икра красная? Черная?
– Паюсная. И горячий калач. Водка холодная. И сливочное масло. Лед. Пока все.